Текст книги "Когда зацветает пепел"

Иван брился, слушая ее, а сам начинал коситься на только что отправившуюся в печь заготовку из теста для будущего каравая. Он старался поскорее закончить свою возню и уйти, чтобы не смущать лишним ртом за столом хозяйку дома, а сам в это время уже давно чувствовал урчание в собственном пустом желудке. Но чувство голода прекращало давать о себе знать, как только в голове начинали царить только мысли о насущных проблемах своей семьи.

– А потом и к нам поселили людей, – продолжала свой рассказ женщина. – Казались порядочными такими, подружились с нами. Перед их появлением ко мне сюда человек от властей приходил, условия смотрел, спрашивал про то, сколько нас живет. А потом их арестовали.

Она прекратила работу на столе и с легкой ухмылкой на лице посмотрела на Ивана, с интонацией растерянности в голосе произнеся:

– Сказали, что они шпионы какие-то! Представляете!

Шукалов кивнул ей в знак согласия, но больше из вежливости, чтобы сохранить благосклонность хозяйки к себе, а сам уже стирал полотенцем остатки мыла с лица. Потом спешно оделся и, выскользнул за дверь, на ходу накидывая за спину вещмешок и винтовку на плечо.

Он держал путь на местный рынок, решив поскорее реализовать имевшиеся у него деньги, чтобы, хоть и по спекулятивным ценам, купить кое-какие продукты для изголодавшейся за зиму семьи. Уже войдя в пределы торговых рядов он услышал привычное для себя, но уже подзабытое:

– Купи, солдатик.

– Не дорого возьму.

Одни подзывали к себе, другие заманивали добрыми словами, третьи предлагали обмен вещей на продукты и, наоборот. Выделялись те, кто увидев человека в военной форме и с оружием, не старался продать ему свой товар, а сделав серьезное выражение лица, спрашивал уже с другой интонацией в голосе:

– Давно с фронта? Ну, что там? Дальше немца не пустим?

Иван больше отмахивался, но все равно отвечал. При этом он почти не смотрел людям в глаза, от того что знал, как нелегко сейчас там, откуда он прибыл:

– Тяжело. Держимся. Не пустим.

Но, словно поняв свою ошибку в общении с торговцами и посетителями рынка, он постарался моментально исправиться, натянув на лицо искусственную улыбку, и на очередной вопрос дал ответ, глядя в глаза собеседнику с высоты своего роста:

– Бьем вражину! Скоро совсем погоним прочь!

– Ну, слава Богу! – услышал он в ответ и увидел одобрительное выражение лиц, давно отвыкших от добрых вестей в тяжелое время.

Его кто-то легонько толкнул в спину. Обернувшись, Иван увидел низенькую, закутанную в шерстяной платок женщину, стоявшую возле наполненного наполовину мешка с картошкой.

– Солдатик, может ты сыночков моих встречал где на фронте? – спросила она его, насквозь пробивая его своим взглядом проплаканных глаз.

Шукалов опешил и замер перед ней словно вкопанный, слушая ее описание, ушедших когда-то на фронт сыновей. Он смотрел на нее, понимая, что ничего, кроме общих фраз поддержки сказать ей ничего не сможет. Что таких сыновей, как у нее, сейчас тысячи воюет на передовой, лечится от ран в госпиталях или спит в сырой земле на просторах Родины, у которой даже не всегда есть возможность по-человечески похоронить своих защитников.

Женщина, еще довольно молодая, скорее всего не на много старше самого Ивана, выглядела так, как будто уже встретила свою старость. Облик ее сильно меняло выражение лица со множеством морщин. Глаза были словно водянистыми, как у старух, но на самом деле она их выплакала от безысходности и переживания за своих сыновей, которых у нее было трое и все они давно уже не писали ей писем, от чего она горевала и лила горькие слезы. Разговаривая с Иваном, женщина снова и снова смахивала грязной шерстяной рукавицей слезы с лица и, продолжала изливать ему свои чувства, добрым словом отзываясь об ушедших на фронт родных людях.

Слушая, он периодически подбадривал ее, успокаивая тем, что в условиях ведения боевых действий далеко не всегда есть возможность просто написать письмо. Не всегда найдешь бумагу, нет под рукой карандаша, нет условий, потому что находишься в окопе или на марше. А почтальона днем с огнем не встретишь, да и мысли в голове такие, что не сосредоточишься. А вспомнить о родных можно лишь в какие-то мгновения, когда получается хоть немного отвлечься. Да и мысли эти больше похожи на переживания, чем на добрые чувства. И вспоминая близких, солдату больше выть хочется от собственного бессилия, чем радоваться от теплых чувств к ним.

Он знал это не понаслышке, но решился умолчать об этом в разговоре, просто дав собеседнице излить ему душу и выговориться. А потом, поймав ее на полуслове, перевел разговор на лежащий в ее ногах небольшой мешок с картошкой, спросив про цену. Женщина посмотрела на него, словно забыла, зачем пришла на рынок. А потом, бегло осмотревшись по сторонам, как бы опасаясь кого, она полушепотом произнесла, вытянув лицо к Ивану:

– Тебе за полцены отдам. А то сейчас берут, как обдирают.

Она наклонилась к мешку, развернула его и перебрала несколько клубней, не то убеждаясь, что они не испорчены морозом, не то демонстрируя Ивану товар. Сделав короткую паузу, она снова подняла на него глаза, внимательно посмотрела в лицо своим водянистым взглядом и сказала так, словно простонала, вновь окунаясь в свои мысли о родных ей людях:

– Бери так, солдатик. Я проживу как-нибудь, я одна осталась, мне много не надо.

– Да ты что мать, – опешил Шукалов от такой неслыханной щедрости в самое тяжелое и голодное время.

Но, понимая, что судьба посылает ему немного удачи, он быстро скользнул рукой под шинель, к нагрудному карману гимнастерки и, извлек оттуда несколько купюр, на глаз оценив, что дает не более четверти рыночной стоимости своей покупки. Сунув деньги в руки женщине, он рывком поднял с земли мешок и, уже было направился к дому, как обернулся и поймал взгляд своей собеседнице, что смотрела ему вслед, словно провожала не постороннего солдата, а одного из собственных сыновей. Сложив руки на груди она смотрела на него не моргая, стоя неподвижно, и словно всем своим видом говорила ему:

– Иди, с Богом.

А сама, медленно водя сложенными пальцами правой руки, крестила его вслед, как обычно это делают матери, когда провожают детей в дальний путь.

Иван закинул мешок за спину и, уходя с рынка, где каждый шаг пугал его услышанными от торговцев ценами на продукты, все равно задержался, тратя оставшиеся командирские деньки на покупку муки и сала. А уже перед выходом с торговой территории он выменял лежавший в вещмешке большой бумажный кулек махорки на свеклу и капусту, чтобы жена смогла сварить детям борщ, по которому они давно соскучились, как соскучились по любой другой добротной пище, по сытой жизни и беззаботному детству, что отняла у них война.

Под стук колес поезда Иван и старшина, держа шершавыми пальцами свои самокрутки, продолжали смотреть в пустое окно вагона-теплушки, разглядывая меняющийся по ходу движения поезда пейзаж, как правило, состоявший из некошеных, заросших бурьяном полей, памятником стоявших печных труб и петляющих траншей, созданных когда-то не то немцами, не то бойцами Красной Армии. Периодически вдоль железной дороги начинались редкие леса, с часто видневшимися в них промежутками из выжженных войной участков. Попадались, но реже поля со следами недавней уборки урожая. Встречались, не то свежие, не то восстановленные постройки. Но почти не было видно людей, скопления которых появлялись только возле станций и в населенных пунктах, где царила хоть какая-то жизнь.

– Представляешь, Иван Федосеевич, – обратился к солдату старшина по имени и отчеству, подчеркивая разницу в возрасте и статус бывшего до войны председателя колхоза, – сколько всего восстанавливать придется.

Шукалов ничего не ответил, хотя отлично слышал вопрос. Его собеседник прекрасно понял причину и не стал настаивать, уловив лишь взглядом суровое и, одновременно тоскливое лицо солдата, иногда от досады качавшего головой, продолжая смотреть на унылые пейзажи разрухи, принесенной гитлеровской военной машиной.

– Куда это мы приближаемся, не знаешь? – старшина вновь обратился к Ивану, пытаясь увести его подальше от печальных мыслей и отвлечь разговором.

Тот повертел головой, оценивая изменения за окном и сказал, наконец, сверкнув глазами:

– Орел! Видно долго стоять будем. Станция крупная, город большой.

– Так, значит, тебе отсюда совсем недалеко ехать осталось? – заулыбался старшина и, начал перемещаться к двери, собираясь выйти из вагона во время намечавшейся остановки.

– Да! Километров сто осталось. Даже чуть меньше, – также с улыбкой на лице ответил ему Шукалов, – сегодня уже дома буду, своих увижу.

– Завидую тебе, Иван Федосеевич! – старшина все еще продолжал делать попытки подбодрить солдата, ставшему его другом за время, проведенное в пути. – А мне еще пилить и пилить до дома.

– За то дом у тебя есть! – парировал ему тот. – Немец до твоих мест так и не добрался. Выдохся!

– Да! Тут мне повезло, – старшина не стал смотреть в сторону товарища, начиная понимать, что чем ближе к своей станции приближается Шукалов, тем больше мысленно погружается в предстоящие труды и заботы, что ждут его с возвращением домой.

– О! Да ты посмотри! – Иван кивнул в сторону появившейся из-за одной из построек разношерстной колонны пленных гитлеровцев, строем ведомой парой конвойных на работы.

– Так им и надо, воякам! – старшина первым из пассажиров вагона спрыгнул на землю и стал смотреть на идущих немцев. – Пускай сначала все восстановят, что порушили, да сожгли, а уже потом домой их отпустим.

Шукалов хотел что-то добавить для поддержания темы беседы, но их отвлек офицер – начальник эшелона, почти бегом мчавшийся вдоль поезда и на ходу бросивший в адрес старшины фразу:

– От вагонов не отлучаться! Сколько стоять будем – не знаю.

Все, кто к моменту появления офицера успели покинуть вагон, едва смогли поприветствовать его согласно устава, хотя в данный момент от них это особо и не требовалось, в виду близкой демобилизации. Солдаты дружно начали покидать теплушки, разминаться после ночного сна, приходить в себя после мерной и шумной раскачки движущегося поезда и поправлять на себе гимнастерки, застегиваясь на все пуговицы и поправляя ремни. Посыпались обычные разговоры, полились шутки над оставшимися в вагоне или не расторопными товарищами, зачиркали спички, потянулся махорочный дым. Шум от только что покинувших свои места и вышедших на улицу людей почти моментально стих, как только все увидели растянувшуюся вдоль эшелона колонну пленных гитлеровцев, торопливо шагавшим за конвойным.

Солдаты молча сопровождали взглядами своих бывших врагов, хмурясь, кусая губы и сужая веки под сходящимися к переносицам бровями.

– Мне бы мой пулемет сейчас, – тихо процедил один из них, когда вереница пленников начинала скрываться между полуразрушенными зданиями недалеко от перрона.

– Остынь, Васька! – почти также тихо осек его старший по возрасту и званию солдат. – Навоевались уже. Хватит! Домой едем.

Шедшие на расстоянии нескольких железнодорожных путей от стоящего эшелона гитлеровцы, заметили на себе пристальные взгляды выпрыгивающих из теплушек солдат. Многие из пленников, едва увидев лица бойцов Красной Армии, сразу же отворачивались или просто начинали смотреть себе под ноги, приобретая испуганный вид. Некоторые из них, не то и в самом деле, не то, став такими за время пребывания в плену, выглядели отрешенными и равнодушными к происходящему вокруг. Но были и такие, кто не смотря ни на что, гордо вышагивал, расправив грудь и плечи, словно не был повержен и пленен. Но даже они сторонились злобных взглядов со стороны победителей, проделавших длинный путь из окрестностей Берлина до самого Орла, на протяжении которого они могли лицезреть только пепелища и руины на всей территории своей Родины.

Разгоряченный увиденной картиной шествия немцев и раздосадованный от отсутствия в руках оружия молодой воин хмуро посмотрел на осадившего его и, громко сплюнув на землю, отвернулся, наклонившись и уставившись себе под ноги. Скулы его заходили от волнения, зубы заскользили по губам, покусывая их. Чтобы хоть как-то успокоить себя, солдат положил руки в карманы галифе, а потом, немного постояв, быстро запрыгнул обратно в вагон, спрятавшись от товарищей и увиденного.

– Не он один такой, – почти шепотом сказал Иван старшине. – Сейчас у многих нервишки шалили.

– Да я бы и сам их голыми руками, – процедил в ответ собеседник. – Такого за четыре года повидал, а натерпелся сколько. Да не мне тебе говорить.

Он посмотрел на Шукалова и чтобы переключиться на другую тему предложил ему:

– Давай лучше, Федосеевич, мы с тобой за кипяточком сходим, пока начальник эшелона отсутствует.

Пропустив прогрохотавший мимо них товарный поезд, окончательно скрывший от солдат колонну гитлеровцев, они спешно перемахнули через пути и, старательно оглядываясь по сторонам для избежания встреч с армейским патрулем, направились в сторону одного из строений, по виду напоминавшего контору путевых рабочих.

Возвращаясь назад уже с набранным в котелки и чайник кипятком, старшина снова завел разговор на только что обнажившуюся тему, возникшую по причине появления в поле зрения солдат вереницы немецких военнопленных:

– Я тебе так скажу, Иван Федосеевич, мы их еще долго ненавидеть будем. Мы с тобой, думаю, до конца своих жизней. А вот последующие поколения – они на них смотреть будут так, как мы им передадим то, что сами видели и чувствовали.

Они остановились возле своего вагона, где, под одобрительные возгласы, передали товарищам принесенную воду. Шукалов посмотрел на старшину, взглядом показав, что полностью согласен с его словами. Тот достал из кармана кисет, собираясь закурить и, продолжил излагать наболевшее, вспоминая что-то из своего недавнего военного прошлого.

– Мы когда на территорию Германии вошли, ты бы видел, что тогда наши танкисты вытворяли. – Тихо проговорил старшина, уже когда-то поведавший Ивану про то, что в конце войны служил в мотострелковом батальоне танковой бригады. – Они же мстили! Танками дома немцев сносили. Ничего не щадили. Только рушили все вокруг и наслаждались этим.

Он трясущимися от волнительных воспоминаний руками стал сворачивать самокрутку, торопливо и небрежно насыпая махорку в бумагу.

– Ребята дошли до ненавистной им земли. Через смерть дошли, через огонь, через пекло. Некоторые по несколько раз раненые были. Из госпиталей бежали, только бы поскорее на фронт вернуться, – говорил старшина, глядя в одну точку и продолжая теребить пальцами готовую самокрутку, которую вот-вот хотел раскурить.

Видя волнения товарища и, чтобы не перебивать его и дать высказаться, Иван сам зажег спичку и подал ее.

– Камня на камне не оставляли. Все рушили, – продолжал старшина. – Одного мехвода из танка выволокли, а у него глаза, словно стеклянные. Плачет и причитает, что, наконец, по-настоящему мстить начал за родных, карателями в собственном доме сожженных. Ничего нашим солдатам тогда не надо было, никаких трофеев не нужно. Все подчистую уничтожали. Со слезами разрушали и сжигали. До того ненавидели все, что с немцами связано.

Он, наконец, поднял глаза на Шукалова.

– Люди пьяны были от мести, наслаждались этим! – старшина глубоко затянулся, стараясь самому сейчас не поддаться чувствам. – А мы только вот с тобой видели, как парень молодой жалеет, что в руках у него пулемета нет. Да он бы их и так сейчас, лишь бы кто разрешил.

Иван положил руку на плечо старшине, подчеркивая свое согласие с его словами.

– У многих из тех танкистов, что в моей бригаде воевали, как и у тебя дома сожжены. – Продолжил тот. – У кого хоть родные живы, а у кого их вообще не осталось, всех немец погубил!

После этих слов Шукалов опустил голову, вспоминая рассказ жены, услышанный им во время своего первого и последнего за всю войну приезда к семье. Тогда, уже на второй день после его пребывания, Александра Ильинична, сидя за столом, тихим голосом, иногда останавливаясь, чтобы успокоиться и смахнуть с лица слезы, рассказывала мужу о пережитом, рисуя перед ним жестокие картины уничтожения родной деревни, родного дома, родной улицы.

Тогда их предупредил староста, пройдя по домам, что немецкое командование просит жителей скорее покинуть свои жилища, освободив деревню для организации на этих местах новых оборонительных линий. И были его слова тогда не похожи на чью-то просьбу, они скорее напоминали приказ, переданный людям в завуалированной форме, изображавшей лишь подобие заботы о порабощенном народе.

В сельских избах, под плач и проклятия в адрес гитлеровцев, были начаты сборы необходимых вещей. По ночам многие жители закапывали что-нибудь из ценного в мерзлой земле своих огородов, прятали завернутые в тряпицы иконы и посуду, зарывая их где-нибудь под стенкой хлева, сарая или амбара, а то и просто в погребе. Хозяйки перебегали от дома к дому, чтобы уточнить слова старосты, совместно поругать новые власти, что обрекали их с детьми на гонения, поплакаться друг другу на судьбу. В каждом сказанном слове проскакивала надежда на то, что все изменится, что передумают те, кто собирается выгнать на мороз беззащитных женщин, стариков и младенцев.

И еще совсем наивно, по-детски, четырнадцатилетняя дочь Ивана Ольга рассказывала отцу, как, не понимая и не осознавая всей тяжести происходящего вокруг, не видя, по малолетству, нависшей над ними беды, она радовалась маленьким коротким событиям, что неожиданно происходили у них в доме. Уже сидя перед собранными узлами с вещами, мать и бабушка принесли для нее, и для младшего брата целую корзину последних куриных яиц, что были непременно сварены и поставлены на стол перед детьми для употребления в пищу. Для совсем не избалованных деревенских ребят это было сродни торжеству, так как до этого момента яйца на сельском столе могли появляться только по праздникам, да и то, только по одному на руки. К моменту прибытия отца, измученная постоянным голодом Ольга, а потому державшая в своей голове только мысли о еде, с упоением рассказывала Ивану, каким для нее было наслаждением тогда скушать столько вареных домашних куриных яиц. Она рассказывала об этом так, что слушавшему ее родителю могло показаться, будто речь идет вовсе не о том, а о сладких пирогах, конфетах или варенье, о существовании которых дети к тому времени и вовсе забыли, как и забыли сами названия этих продуктов.

А уже на следующий день, когда едва рассвело и, полумрак в окнах крестьянских домов сменился на скупой свет холодного декабрьского солнца, что пряталось за плотной завесой облаков, только что пробудившиеся от зимней темени люди были взбудоражены почти суматошным движением на улицах их деревни. Прильнув к подмороженным окнам, они увидели немецких солдат, что бегло покидали кузова рычащих автомобилей, вставали оцеплением вдоль домов и брали под свой контроль все происходящее вокруг. Крестясь и причитая, женщины и старики беспомощно наблюдали как к их хозяйственным постройкам, избам и амбарам поочередно подбегали по несколько гитлеровцев и, манипулируя каким-то оружием, выпускали в сторону деревянных строений длинные струи раскаленного пламени, что моментально накрывали соломенные крыши. Один за другим вспыхивали по древне дома, заставляя их несчастных обитателей спешно выбираться на мороз, едва успевая прихватить с собой что-нибудь из теплой одежды, собранные накануне тюки, маленьких детей и немощных стариков.

Вой сотен женских и детских голосов перекрывал собой треск от горящих бревен в стенах и сухой соломы на крышах построек. Черные столбы дыма, смешанные с тысячами искр, поднимались высоко в небо, образуя сплошную пелену завесы, которая охватила половину пространства в стороне от деревни, словно поток душ живших здесь когда-то людей стремительно поднимался и уносился в небеса, предварительно зависнув над ближним лесом. Жар от пожарищ в считанные минуты растапливал снег и лед по всей деревне, местами образовывая огромные лужи и ручейки, что, унося горячую воду, почти моментально замерзали на трескучем морозе в нескольких десятках метров от очагов горения.

Люди метались между объятыми пламенем постройками, стараясь поскорее покинуть смертельно опасное место гибели своей родной деревни. Некоторые замирали от ужаса и нерешительности, теряясь в происходящем и не веря своим глазам. Они стояли на одном месте, широко открытыми глазами наблюдая огненную агонию своей малой родины. Обезумевших людей выводили другие, хватая тех под руки и, силой выволакивая в безопасные от пожара места, где уже находилось множество селян, утопавших по колено в жидкой смеси растопленного снега и горячей воды. Промокшие и набухшие валенки на ногах начинали сковываться на лютом холоде, образуя ледяные кочерыжки, что не замечались никем, потому как было не до этого. И старые, и молодые, и совсем юные, словно хором, издавали жуткий вой погибающих в бессилии людей, стоявших перед жутким выбором смерти либо в огне, либо в холоде.

Матери прижимали к себе своих плачущих детей и глазами полными слез искали хоть какое-нибудь убежище для них, все больше и больше осознавая, что стоят сейчас на пороге собственной гибели в творящемся вокруг рукотворном аду. И лишь с отступлением пламени от крайних построек, люди ринулись к ним, неся на руках маленьких детишек, утопая в жидком снегу, уже начинавшем покрываться тонкой ледяной коркой. Они становились как можно ближе к массивным головешкам из обугленных бревен, стараясь уловить хоть немного уходящего тепла. Потом, по мере быстрого остывания пепелищ, перемещались ближе к закопченным остовам кирпичных печей, стараясь чуть отогреться.

Те, кто успевал уловить взглядом то, что когда-то было их домом, уходили ближе к нему, начиная ковыряться в дыму и копоти, чтобы судорожно спасти или найти хоть что-то, что могло им сейчас пригодиться. Железные предметы: чугунки и наковальни, что еще были горячи от ушедшего пламени, служили средством обогрева промокших насквозь валенок и лаптей. Радом с обувью громоздили вещмешки и тюки с вещами, что также успели набрать в себя воды, стремительно превращавшейся в лед.

Горький плачь, перемешанный с криком отчаяния и воем обездоленных людей, стоял над деревней, за какой-то час превращенной в одно сплошное, большой пепелище, усыпанное памятниками из черных от копоти русских печей.

Немецкие солдаты, выполнив свою карательную миссию, отступили по разные стороны от проходившей через деревню дороги, перекрыв, тем самым, возможные пути бегства мирных жителей из погибающих в огне собственных домов. Часть из них, совершив поджоги, направилась на грузовиках в соседние селения, что, буквально в считанные часы, были также объяты смертельным пламенем. И куда бы не направляли свои взгляды ищущие спасения люди, кругом они видели только плотные завесы и облака дыма, поднимавшегося над очередной сжигаемой русской деревней. И если бы не плачь и крики доведенных до отчаяния односельчан, они могли бы услышать беспомощный вой своих обреченных соседей, чьи дома пылали на расстоянии в несколько километров.

Весь день продолжалось сражение людей за собственные жизни. Матери скидывали у детей обледеневшие валенки и обматывали найденными сухими тряпками их едва ли не посиневшие ножки в попытке хоть как-то согреть и спасти от обморожения. Они забывали о себе, не замечая холода и усталости, бились в отчаянных попытках сохранения потомства.

Старики, что послабее, не выдерживали переживаний и падали на еще теплые от пожара обуглившиеся бревна своих домов. Костлявыми пальцами натруженных рук они гладили черные остовы бревен, беспомощно вздрагивая от плача и орошая горькими слезами остатки своей былой жизни, только что закончившейся в адском пламени. Некоторые из них так и оставались лежать, умирая от разрыва сердца и быстро вмерзая в затвердевавшую на трескучем морозе жижу из снега и пепла.

Оля и ее восьмилетний брат, прижавшись к рыдающей от ужаса Дусе, задыхаясь от дыма, добежали до только что догоревших останков своей избы. Случайно наткнувшись на еще довольно горячую, почти раскаленную чугунную плиту от печи, они поставили на нее обутые в валенки ноги, стараясь высушить их. От уже обледеневшей обуви потекли ручейки воды и поднялся горячий пар. Оля подняла заплаканные глаза, чтобы посмотреть на мать, но не увидела ее и в крайнем испуге стала судорожно вертеть головой, то и дело повторяя самой себе:

– Мама, мама!

Не видя матери, она резко встала на ноги и уже почти горестно выкрикнула спасительное для ребенка «мама», как Александра Ильинична появилась из-за дыма, ведя под руки свою рыдающую старушку-мать, которая уже начинала терять силы от пережитого. Увидев внуков и младшую дочь, она взяла себя в руки и направилась к ним, меняясь в лице, чтобы своим видом не нагонять на детишек и без того накопившиеся страдания. Все оставшиеся члены семьи собрались вместе возле остова печи их бывшего дома, пытаясь согреться и осмотреться по сторонам, чтобы понять и осмыслить происходящее и решить, что им делать дальше. Чуть успокоившись, женщины начали отогревать намокшие в талой от огня воде узлы со спасенными вещами, размещая их на еще теплой кладке печи. То и дело кто-нибудь из них произносил вслух, вытирая неудержимо текущие по лицу слезы:

– Куда же мы теперь?

А от останков соседнего дома слышался стон рыдающей соседки:

– Что теперь с нами будет?! С нашими детками?!

Хозяйки оглядывались, все еще не веря в происходящее, продолжая беспомощно рыдать и трясущимися руками перебирать то, что осталось из вещей. Громко плакали дети, не сводя взгляда от своих матерей, усугубляя, тем самым, их и без того нервное состояние.

Когда солнце, едва различимое через завесу облаков, начало клониться к закату, гитлеровцы снова вошли в деревню, но только с одной стороны. Увидев их, женщины взвыли, словно вслед за уже невероятно как пережитым адом, они начинали встречать нечто белее ужасающее. Не выдержав нервного напряжения, некоторые стали кидаться с кулаками на солдат, но тут же падали, сраженные либо винтовочной пулей, либо штыком. Остальные, в поисках спасения, в ужасе бросились прочь, в ту сторону, что казалась свободной. Однако там уже встречал их коридор из выстроившихся вдоль дороги немцев, которые начали сгонять бегущих в ужасе людей в одну колонну. Одни стали направлять образующийся поток жителей сожженной деревни, выстраивая их и торопя ударами прикладов. Другие стояли оцеплением вдоль дороги и следили за направлением движения, не давая никому броситься в сторону, в сугроб, в лес. Отстающих, больных, раненых и просто начинавших терять от пережитого рассудок, добивали штыками, то ли демонстративно экономя патроны, то ли упражняясь в убийстве холодным оружием.

Чуть дальше, где начинали пересекаться сельские дороги, сливались воедино потоки людей со всей округи, где уже не оставалось ни одной целой деревни, ни одного целого дома. И каждая очередная колонна горестным воем встречала следующую, где селяне делились между собой слезами и причитаниями, оплакивая прошлую жизнь, что несколько часов назад была повернута вспять, открыв перед людьми ворота в преисподнюю, проход в которую охраняли «черти рогатые», как старухи прозвали в тот день немецких солдат.

Пинками, прикладами и штыками гитлеровцы гнали бесконечный людской поток. Те, кто пытался в петляющей дороге оглянуться и увидеть начало и конец вереницы народа, не видели его, от чего все происходящее казалось бесконечным, а от того – более ужасающим.

Пройдя так несколько километров, солдаты начали загонять всех людей в один длинный колхозный погреб, построенный когда-то крестьянами под руководством самого Ивана Шукалова. Огромной протяженности, тот вместил в себя едва ли не всех, кого собрали гитлеровцы в нескольких сожженных ими селениях. Плотно забив его народом, они заперли двери на засов, выставив снаружи охрану.

Женщины семьи Шукаловых, по доброте своей и неравнодушию помогавшие соседям нести на руках их маленьких детей и вести под руки стариков, отстали и оказались в самом конце общей колоны, рискуя оторваться от остальных и поплатиться за это своими жизнями. По этой причине они вошли в колхозный погреб последними и заняли место возле самых дверей, отчетливо слушая переговоры стоящих снаружи часовых из числа солдат. Сев на земляные ступени, Александра Ильинична, ее мать и сестра Дуся разместили между собой Олю и Толика, отдавая им свое тепло. Ниже расположились многодетные соседи, чьи дети, наплакавшись за день, мгновенно уснули, дав, тем самым, немного покоя, сидящим рядом женщинам.

Всю ночь в полной темноте погреба слышались плачь и стоны, причитания и ругань. Под тусклым светом неведомо откуда появившейся свечи перевязывали кому-то обожженную руку. Кто-то бредил, произнося хриплым голосом одно и то же слово. Не переставая плакали груднички, не получая материнского молока, что пропало в тот день у многих кормящих. Поочередно, то в одном, то в другом конце погреба, детские голоса просили то поесть, то попить. Непрерывно вполголоса бранились старики и, как заклинание звучало в атмосфере подземелья:

– Что теперь будет? Что будет?

И вновь голос ребенка врезался в поток фраз, заставляя тяжело вздохнуть тех, кто его слышал:

– Нас не убьют?

И лишь успокоением и настроем на умиротворение слышалась произносимая кем-то в темноте молитва «Отче Наш», слыша которую, многие повторяли ее вполголоса, закрывая глаза.

Во второй половине ночи из дальнего конца погреба потянулись церковные песнопения, которые были сразу подхвачены несколькими старушечьими голосами, зазвучавшими одновременно и тихо, и звонко. Под них задремали смертельно уставшие и ослабшие, успокоились и замолчали ругавшиеся и ворчащие. Люди вполголоса или совсем про себя молились, а темнота подземелья скрывала едва шевелившиеся в произнесении молитв губы.

Сквозь щели в дощатой широкой двери погреба стал пробиваться тусклый утренний свет. Послышались голоса часовых, потянуло табачным дымом. Женщины семьи Шукаловых начали шевелиться, чтобы хоть как-то размять и разогреть замерзшие и затекшие от мороза и неподвижного сидения тела.

– Чего они там? – спросила Дуся Александру Ильиничну, кивнув головой в сторону охранников, чьи тени мерцали в просветах между досок.

– Тихо сиди и помалкивай, – вполголоса осекла ее сестра.

Постепенно начинало светать. Из темно-серого небо превращалось в бледно-синее, наступало холодное декабрьское утро. Возле входа в погреб послышалось оживление, громче зазвучала немецкая речь, заскрипел от шагов снег. Зазвенел засов и цепи, что сковывали входную дверь. Она распахнулась, и темень погреба прорезал свет пары карманных фонариков.