Текст книги "Когда зацветает пепел"

Придя в себя, она словно вспомнила его. Еще не открыв глаза, Александра Ильинична почувствовала ту тяжесть в груди, что начинают ощущать люди, когда сожалеют о расставании с горячо любимыми, об отсутствии связи с ними, о горькой ссоре с теми, с кем никогда бы так не поступил. Боль в душе терзала ее. Последнее письмо от Ивана Федосеевича она получила за несколько дней до начала боев возле их деревни. Удивлялись тогда селяне, увидев почтальона верхом на лошади, привезшего им письма. Одновременно радовало и казалось невообразимым то, что в такой период еще работает почта. А для тех, кто был поумнее, это означала, что страна, как целостный и единый государственный организм еще функционирует, и война этому не помеха.

Тогда она и получила последнее письмо от него, что сожгла с остальными письмами в печи как раз накануне прихода в деревню гитлеровцев, начавших устанавливать свои жестокие оккупационные порядки.

– Ваня, Ваня! – произнесла она про себя, лишь едва шевеля потрескавшимися губами и, снова стала погружаться не то в сон, не то в полузабытье, не услышав, как начал скрипеть засов и зазвенели ржавые дверные петли.

Поток свежего воздуха слегка приободрил ее, и едва она, поддавшись его движению, повернула голову в сторону прохода, как увидела там смотревшего на нее человека в армейской меховой куртке, опоясанной ремнями и портупеей.

– На выход, – кивнул он ей головой.

Александра Ильинична встрепенулась, испуганно глядя в глаза стоящего в проеме человека в форме. Неожиданность начала нового дня испугало ее, уже решившую для себя, что из всех присутствующих она последней покинет мрачное и холодное помещение заточения.

– Что сидишь? На выход! – уже громче проговорил тот, что был возле двери.

– Да, да, сейчас, – засуетилась она от страха перед неизведанностью и быстрой смены ситуации.

Ватными ногами шагала она впереди конвойного, слушая его указания. Они повернули в одну строну, потом в другую, поднялись наверх по крутой, покрытой ледяной коркой лестнице, на которой она сначала запнулась, а потом и вовсе упала, больно ударившись ногой пониже колена, услышав за спиной совсем человеческое:

– Осторожнее надо.

Ее ввели в довольно просторный, по сравнению с помещением для содержания задержанных кабинет, освещаемый двумя заклеенными крест на крест окнами и большой, под зеленым абажуром, лампой.

– Садитесь, – вздрогнула Александра Ильинична от низкого мужского голоса, обладателя которого она не увидела, до сего момента еще не поняв, что ее уже не ведут куда-то, а привели и оставили, закрыв за ней дверь.

Она начала моргать не привыкшими к свету глазами, судорожно пытаясь найти то место, куда предстоит ей сесть. Не чувствуя своего тела, тяжело и часто дыша, она медленно опустилась на стоящий посреди комнаты стул, а потом стала пытаться разглядеть того, кому принадлежал низкий повелительный голос.

Не дав ей опомниться, тот, кого она едва успела разглядеть за широким абажуром лампы, стал задавать ей быстрые вопросы, первыми из которых были ее имя, возраст, место жительства, состав семьи. Она бегло, но постоянно запинаясь от волнения, отвечала, часто моргая и сглатывая не существующую в пересохшем рту слюну. Шедшие потоком вопросы остановились только тогда, когда ее спросили о муже. Она также быстро назвала все его данные, уткнувшись в сделанную паузу, после слов о его пребывании на фронте с августа прошлого года.

– А номер части знаете? – спросил голос из-за лампы. – Ну, хотя бы номер полевой почты.

Она задумалась, пытаясь собраться, заставляя взять себя в руки и начать улавливать малейшие изменения, что уже подсознательно чувствовала от едва заметных изменений по отношению к ней.

– Письма получали от мужа? Там штемпель должен был быть, – пояснил тот, что вел допрос, наконец, показав свое лицо из-за стоявшей перед ним на столе лампы.

Обладавшая хорошей памятью женщина чуть приподняла к потолку глаза, вспоминая, что было пропечатано сначала на конвертах, а потом на свернутых из бумаги треугольниках писем супруга. И, как бы собравшись с силами, она бегло назвала несколько цифр, что пришли ей, наконец, в голову.

Сидевший за столом, замолчал, перебирая что-то на столе и, хмурясь при этом сильнее обычного.

Наступившая пауза послужила той самой подсказкой, которой сейчас очень сильно не хватало Александре Ильиничне. До нее дошло, что только статус ее мужа, его пребывание на фронте могут служить ей той спасительной нитью в ее положении, которая может помочь выкарабкаться и вернуться к детям.

– Он до войны председателем колхоза был! Его все тут знают! Спросите любого из руководства района! – затараторила она, слегка привставая со стула и подаваясь всем телом вперед, на стол, за которым сидел человек, в чьих руках было определение ее дальнейшей судьбы. – Его колхоз много раз лучшим был в районе! Не раз грамоты вручали! В Москву на выставку отправляли! Он ездил ….

Она не успела договорить, как человек из-за стола перебил ее, но уже спрашивая более мягко, словно расслабившись и разряжая напряженность в общении:

– Где же вы, Александра Ильинична, совсем новую форму солдата Красной Армии взяли? Вас, ведь, патруль именно за это и задержал! Документов при вас не было. Не то дезертировавший боец, не то мародер.

Он отклонился от заслонявшей его лампы и сел так, чтобы его стало видно. Уже совсем не хмурясь, человек за столом смотрел на женщину, словно уде не допрашивал ее, строго и быстро задавая один за другим вопросы, а старался просто разговорить, располагая к себе.

Поняв, что все самое худшее для нее уже закончилась, она немного обмякла, и уже не тараторя, чуть сбивчиво начала рассказывать про свои походы на место сожженной гитлеровцами родной деревни. Потом, как будто чувствуя, что делает пробелы в повествовании, возвращалась к началу, но уже доводя обо всем постепенно, первым делом вспоминая про гремевшие в округе бои, чудом обошедшие дома селян, словно оберегавшие их от пламени войны сражающимися сторонами, а в первую очередь частями Красной Армии. Всхлипывая и вытирая влагу с лица, она доводила до слушавшего ее человека про вхождение в деревню гитлеровцев, про безнаказанность, с которой те грабили местное население, бесцеремонно входя в любой дом и забирая себе все то, что попадалось на глаза.

Уже сам всесильный вершитель судеб попадавших в его кабинет людей подал ей стакан воды, погрузившись в доводимые до него слова. Он пересел из-за стола на его край и закурил, хмурясь от каждого слова Александры Ильиничны, мрачным взглядом уставившись в пол. Потом он вернулся на свое место и, дождавшись завершения рассказа женщины, что-то стал записывать к себе в большую толстую тетрадь, в завершении сказав следующее:

– Воинская часть вашего мужа находится недалеко отсюда. Я сделаю туда запрос, а когда придет ответ, буду решать, что с вами делать. Но отпустить вас сейчас я не могу. Вам придется побыть еще здесь.

– А дети! – вырвалось у нее, когда начальствующий в кабинете человек закончил свои слова. – Мама моя, сестра. Они ведь не знают, что я тут. Одни там сидят, волнуются.

– Не волнуйтесь. Мы им сообщим, – спокойным голосом ответил ей мужчина. – И вообще, если подтвердится, что ваш муж служит или служил в той части, номер полевой почты которой вы назвали, а так же подтвердится и другая информация о нем, то вам волноваться не о чем.

– Я ж вам говорю, что его тут в поселке многие знают, – Александра Ильинична попыталась вновь повернуть в свою пользу уже применимые ей ранее доводы.

В ответ она опять увидела взгляд, направленный на нее из-за лампы на столе:

– Вы поймите, этот поселок был под немцами. После его освобождения далеко не все, кто жил и работал в нем ранее, остались. Чтобы найти нужную информацию, потребуется время. Но если все, что вы сказали, является правдой, то мы вас отпустим, и не будем держать не одной лишней минуты.

Она еще что-то говорил ему, не заметив, как в кабинет пошел конвойный и, взяв ее под локоть, вывел в коридор и повел, уже впереди себя, назад, в подвал, в то самое мрачное и холодное помещение, где она провела уже почти сутки. За ней опять проскрипел железный засов, а она вновь почувствовала затхлый ледяной воздух маленькой комнатенки, где увидела лишь одну из тех узниц, что были с ней еще утром. За то появились две новые, одной из которых была, сосем юная на вид, ужасно худая девушка и, наоборот, до неприличия толстую для голодного военного времени женщина, в которой Александра Ильинична узнала одну из рыночных торговок, что когда-то грубо отказала ей в милостыне, произнеся отборную брань.

Теперь уже не спеша, со знанием обстановки, как бывалая узница прямо держа спину, она опустилась на лавку и, торжествующе посмотрела на сгорбленную и трясущуюся не то от холода, не от волнения, обладательницу объемного тела, чувствовавшую себя когда-то королевой на местной торговой площади.

– И поделом тебе! – подумала Александра Ильинична, не спеша высказываться в глаза ненавистной ей особы.

Потом она перевела взгляд на тихо плачущую девушку, но не стала ничего спрашивать, а погрузилась в свои мысли о разговоре с человеком, в кабинете которого она только что побывала. Она начала перебирать в голове все то, о чем он ее спрашивал и, что она ему отвечала. Дойдя до его слов о расположении где-то недалеко части ее мужа, она стала мысленно строить возможные догадки о судьбе Ивана Федосеевича, упираясь только в один, но очень волнующий ее вопрос: «А жив ли он?»

Стараясь не думать о плохом, Александра Ильинична заставила переключиться себя на что-нибудь другое, уткнувшись в вопрос о наличии у нее солдатской одежды, владение которой и стало причиной ее задержания военным патрулем и пребыванием в заключении в местной комендатуре. И только теперь, когда в ее голове все понемногу стало вставать по местам, она отчетливо начала понимать, как могла заполучить военную форму. Перед глазами ясно поднимались картины местности, заваленной телами убитых в боях красноармейцев, через которые приходилось буквально перешагивать, чтобы просто пройти. Их было много, очень много. С кровавыми следами от пуль и осколков, с оторванными конечностями, изуродованных. Но только сейчас женщина дала себе ответ на вопрос о мародерстве. Ведь многие из увиденных ей павших солдат были раздеты. На ком-то не было просто теплой одежды, на ком-то обуви. А кто-то был раздет до белья, но попадались и совсем голые, что вызывало только вопросы о том, кому же было так нужно раздевать мертвецов, лишая их даже последней одежды.

Александре Ильиничне стала противной сама мысль о том, что ее могли поставить в один ряд с теми сволочами, а по другому она и не могла назвать мародеров, которые опускались до того, что снимали исподнее с тех, кто сложил голову в бою.

Как бы далеко она не уходила в своих размышлениях, углубляясь в них, все равно ее мысли возвращались к детям. И чтобы не терзать себя, она старалась думать о чем-нибудь добром и хорошем, начиная вспоминать о светлых моментах в своей жизни, приводивших ее к дорогому и любимому мужу, именно который и стал тем самым светлым пятном в ее судьбе. Его лицо вставало перед ее глазами. Она думала о нем. Но все яркое замещалось в ее мыслях только о его возможной судьбе. «А жив ли он?» – спрашивала она сама у себя. И горячая слеза текла по ее лицу, а сердце обжигали самые тяжелые раздумья.

– Пришло подтверждение из воинской части, где служит ваш супруг, – сказал ей хозяин кабинета, в который ее снова привел конвойный на следующий день, – он действительно числится в списках. Вы свободны, Александра Ильинична. Можете возвращаться домой.

Шатаясь от слабости во всем теле, еле переставляя тяжелые ноги, она направилась к выходу, теряя в душе груз отчаяния.

– Вещи можете оставить себе, – уже вслед ей произнес тот же голос.

Не помня себя, она вернулась домой, где уже все родные знали об ее судьбе, волновались и плакали. Они обнимали и целовали возвратившуюся мать, не отходили от нее и наперебой пересказывали, как потеряли ее, и как к ним потом приходил кто-то из военной комендатуры и интересовался составом семьи. А она их слушала и смотрела на родных так, как будто не видела их целую вечность.

Спустя непродолжительное время радость возвращения сменилась насущными мыслями о еде и быте детей. В голове, где уже бушевала слабость и потеря физических сил, пыталась укрепиться мысль о дальнейших поисках пропитания. Бессильное размышление, никак не формировавшееся из-за переутомления, сменилось мольбой к Господу. С закрытыми глазами она обращалась к Богу, произнося про себя молитвы.

Вдруг, в дверь постучали. И едва она повернула голову, как в комнату вошел высокий военный в полушубке, обтянутом ремнями и портупеей. Осмотрев присутствующих в маленьком помещении людей, он спросил фамилию, а потом поспешно вышел, сказав, напоследок:

– Принимайте!

В комнату вошли один за другим два солдата, которые поставили возле входа несколько небольших, чем-то наполненных мешков. Изумленные домочадцы с любопытством набросились на их содержимое, с радостью для себя перебирая названия того, что было обнаружено внутри:

– Мама, смотри, крупа!

– Да тут картошка!

– Мама, тут мука, да так много!

Александра Ильинична в бессилии прижалась телом к спинке деревянной кровати. Она смотрела на ликование своих детей, на мечущуюся мать, на радостную сестру, а сама тихо плакала и говорила про себя:

– Ну, слава Богу! Слава Богу!

Глаза ее закрылись. Она стала засыпать, продолжая вспоминать слова, услышанные ей в кабинете:

– Где служит ваш супруг?

«Служит», именно «служит», а не «служил»! Значит живой! Она стала ловить себя на этой мысли, как бы вторя сама себя:

– Значит, живой Ваня мой! Живой!

Пронзительный паровозный гудок известил об отправлении обитателей вагонов-теплушек. Состав дернулся и медленно начала набирать скорость. Еще несколько человек на ходу, под смех и шутливые выкрики в свой адрес, запрыгнули в широкие открытые дверные проемы, заполненные радостными лицами демобилизованных солдат.

– Домой! Домой! – словно пропел один из них, с прищуром во взгляде оглядывая уходящий станционный перрон.

– Какая там следующая остановка? – спросил боец старшину, уверенный в том, что старший по званию в вагоне обязательно должен быть оповещен о маршруте следования состава.

– Военная тайна! – ответил тот с ухмылкой на лице, высоко поднимая указательный палец, подчеркивая, тем самым, значимость своих слов.

– Да, какая там тайна, товарищ старшина! – пожал плечами возмущенный солдат.

– Тогда нам лучше это у Шукалова узнать, он у нас здешний, – посмотрел он на облокотившегося о балку в дверном проеме вагона Ивана.

Пара самых молодых в теплушке мужчин, обступили указанного старшиной, и начали пронзать его веселыми вопросительными взглядами. Видя, что тот понимает причину их присутствия, но делает вид невозмутимый и старательно игнорирует стоящих возле него, они, перемигнувшись, затеяли между собой негромкий разговор:

– Ты за правую ногу, а я – за левую! – сказал первый.

– И, на счет «три» – выбрасываем его! Все равно он почти дома! Дойдет как-нибудь! – ответил ему второй, искоса поглядывая хитрым взглядом на реакцию Шукалова.

– Мне часа два-три осталось, – с доброй улыбкой на лице посмотрел он на них, оценивая разыгранную с ним шутку, – если без остановок ехать.

– Эх, и счастливый ты, дядь Вань! Скоро дома будешь, своих увидишь, – один из стоявших возле него шутников, прижался плечом к Шукалову и опустил голову вниз, быстро погрузившись в свои мысли, связанные с возвращением в родные края.

Зная, что у этого солдата погибли на фронте несколько братьев, о чем он не раз уже сам рассказывал за время пути, всячески горюя после каждого повествования, Иван Федосеевич решил немного подбодрить его, поделившись своими переживаниями, что могли хоть немного уровнять в несчастьях соседа по вагону:

– Да, дома буду. А дома то и нет! – краем глаза Шукалов смотрел на солдата. – Ничего нет! Ни дома, ни колхоза, ни деревни. Одна выжженная земля. Как буду дальше жить и чем семью свою кормить – я не знаю. Все заново строить придется. Все, что десятилетиями люди создавали, все это полностью разрушено. Представляешь?

Тот поднял голову и слегка покивал ей в знак согласия с собеседником. Потом он молча отошел в один из углов вагона и, ползком переместился на нарах, чтобы уединиться и побыть одному, наедине со своими мыслями.

Иван проводил его взглядом и, снова стал лицезреть открывающиеся ему пейзажи изуродованных войной родных мест, которые все больше и больше пыталась спрятать природа под зарослями высокой, почти нигде не кошенной августовской травы.

– Ребята картошечку последнюю хотят на углях в буржуйке испечь. Ты как, Иван Федосеевич? – старшина подчеркнуто уважительно обратился к бывшему председателю колхоза, ставшему ему, за время пути, другом и наставником по многим житейским вопросам.

– Спасибо, без меня. Я уже почти дома. А вам еще ехать, – по-товарищески, с добротой в голосе ответил тот, одаривая обратившемуся к нему теплой улыбкой.

Уже много дней они находились рядом, следуя назад, в родные места, в одном вагоне. Вместе ходили умываться и добывать воду в солдатские котелки и фляги на остановках. Вместе брились и готовили еду на печи-буржуйке. Спали рядом. Вместе курили и вели разговоры о довоенной жизни, о фронтовых дорогах, о войне и мире. Они сдружились и держались всегда вместе, от чего Шукалова, самого старшего по возрасту в вагоне, но простого рядового, почитали не менее старшины даже те, кто был выше его по званию. К нему подходили за советами, просили быть судьей в спорах, спрашивали разрешения на кокое-либо действие, когда рядом не было самого старшины. Обращались часто не по уставу, но непременно называли по имени и отчеству или «дядя Ваня», делая это, подчеркнуто уважительно. И причиной тому был не только возраст сорокатрехлетнего мужчины и его председательское прошлое, но еще и четыре долгих года войны, что прошагал он от Тулы до Германии простым рядовым, неся службу обычным стрелком в пехоте, потом в заградительных отрядах, далее при особом отделе дивизии. И везде, где бы он не оказывался, в том числе в вагоне теплушке рядом с такими же, но более молодыми солдатами, он держался просто и уверенно, был уважителен ко всем и везде становился сам и, своим примером, ставил других на нужный путь. Путь честного труженика, образцово исполнительного и храброго красноармейца. Если нужно было помочь, он шел и помогал. Если требовался добрый совет, он не отказывал и в этом. Видел, что надо поделиться последним, делился просто и без лишних слов. Этим он симпатизировал всем. Абсолютно все тянулись к нему и уважали его. А когда, сидя у печи, он брал слово, то речь его звучала не хуже выступления бывалых армейских политработников. На многих станциях, когда не представлялось возможным раздобыть что-нибудь нужное для солдат в эшелоне, даже сам начальник поезда подходил именно к нему, по-простому прося помочь своим участием. А такое не оставалось незамеченным, текло похвалой по вагонам, вызывая уважение абсолютно у всех, кто становился свидетелем, как простой рядовой решал вопросы по снабжению продуктами, кипяченой водой, дровами для буржуек или медицинской помощью.

– Его даже немцы уважали! – шутили солдаты в вагоне, когда Иван отходил в сторону и не мог их слышать. – Специально мимо стреляли, чтобы уберечь от пули.

– Ну, да! А пули сами уклонялись и летели мимо, если стрелок не узнал нашего дядю Ваню, – отвечал на слова об уважении кто-нибудь из бойцов.

Шукалов слегка смущенно улыбался, уловив о себе очередные шутки и, отворачивался, чтобы покурить, делая вид, что совсем не слышит продолжавшийся поток уважительных колкостей.

– Не обращай внимания, Иван Федосеевич, – говорил ему в такие моменты, смеющийся старшина, – это они тебя так уважают.

– Да я все понимаю, – улыбался тот в ответ, радушно реагируя на простой солдатский юмор.

Глава 2

Утреннее летнее солнце поднималось все выше, одаривая теплом израненную войной, но все равно покрытую пышным зеленым ковром землю. Редкие облака медленно тянулись по ярко голубому небу, едва подгоняемые теплым легким ветерком. Шустрые птицы, резко меняя траекторию полета, настигали в воздухе крупных насекомых, хватая их своими клювами. Редкий зверь, перепуганный шумом боев, что гремели в этих местах пару лет назад, осторожно выглядывал из зарослей, но завидев вдалеке паровозный дым, быстро принюхавшись, ускользал обратно, инстинктивно прячась.

Громко стуча колесами, черное тело паровоза натужно тащило за собой вереницу вагонов, в открытых дверных проемах которых стояли загорелые, коротко стриженые мужчины в выгоревшей на солнце военной форме. Мало у кого на голове имелась пилотка или фуражка, почти никто не был опоясан ремнем, а вороты гимнастерок были распахнуты, обнажая перед солнцем голые загорелые шеи и давно не стиранные нательные рубахи. Они громко разговаривали, перекрикивая шум от ударов колес о рельсы, шутили и смеялись, отворачивались внутрь вагона, чтобы раскурить набитые махоркой самокрутки, изготовленные из давно прочитанных газетных листов.

Они возвращались домой после нескольких лет своего отсутствия, после окончания самой разрушительной, самой смертоносной в истории человечества войны. Они чувствовали себя победителями и несли с собой, в свои дома, частицы общей победы, в которую каждый из них вложил всего себя целиком и без остатка. Они ехали к своим семьям, в свои дома, на свою землю, чтобы заново начать новую, теперь уже мирную жизнь, ближайшие годы которой каждому из них предстояло посвятить тяжелому труду, направленному на восстановление того, что забрала война.

Стоя в дверном проеме вагона-теплушки, Иван неотрывно продолжал смотреть на проплывающие мимо него пейзажи тех мест, которые вот-вот должны были смениться картинами совсем уже родной округи. Проносились и оставались позади небольшие полустанки, на которых порою можно было увидеть стоящими любопытных и вездесущих полуголых мальчишек и загорелых женщин, их матерей, что остались в войну без мужей и тянули на себе работу в полях. Они восстанавливали колхозы, земли которых были, по большей части, обильно утрамбованы смертельными гостинцами из неразорвавшихся мин и снарядов.

Иван опустил глаза, начав думать о том, что ему также, буквально со дня на день, предстоит втянуться в такую же работу по восстановлению родного хозяйства. Он нахмурился, пытаясь оценить объем будущего труда, масштаб действий и количество людей, что сможет собрать он из тех, кто вернется в деревню. Часть крепких мужиков, что на начало войны имели призывной возраст, уже давно полегла на полях сражений, о чем ему периодически сообщала в письмах супруга, встречавшая иногда кого-нибудь из бывших односельчан. Некоторые, после сожжения деревни гитлеровцами, переехали и обосновались в других местах и могут уже не возвратиться. Таким образом, думал он, собрать прежнее число колхозников, многие из которых были опытными в земледелии людьми, у него уже может не получиться. Но некоторую надежду ему оставляли те люди, о которых ему тоже писала жена, что были беженцами или эвакуированными из других регионов. Не все из них готовы будут вернуться к себе домой, а потому их можно будет уговорить остаться.

Переворачивая в уме организационные вопросы, что ему непременно предстоит решать в ближайшее время, Иван стал вспоминать, как уже далеком и почти забытом на фоне военных лет тридцать втором году, в его местах начинали образовываться первые колхозы, один из них ему и предстояло возглавить. Долго шумели тогда жители нескольких деревень, собранные на сход, обсуждая необходимость образования сельскохозяйственного предприятия нового типа. Взвешивали все «за» и «против», кричали и ругались, вносили предложения и обсуждали их. Были и те, кто категорически не соглашался и уходил с собрания, решив для себя оставаться единоличником. А прибывшие представители власти из района и области, убеждали людей в необходимости создания колхоза, его будущие перспективы и преимущества.

Ивану тогда было только тридцать. Он заблаговременно собрал для себя нужную информацию, заранее поинтересовался в ближайших райцентрах о планах руководящих органов. Внимательно читал газеты, интересуясь происходящими обновлениями в стране, где уже полным ходом шла первая пятилетка, развивалась промышленность, и строилось индустриальное государство. Неизбежность перестройки сельского хозяйства на новый лад становилось очевидным, а потому молодой и крепкий деревенский мужик, обладавший лучшим в своей деревне подворьем и личным хозяйством, смог заглянуть в будущее. На сельском сходе он, уже не раз удивлявший селян своей грамотностью и осведомленностью, задавал самые насущные и нужные вопросы. Интересовался подробностями ведения нового хозяйствования и его управления. И уже тогда представители властей обратили на него внимание и ничуть не удивились, когда на вопрос будущим колхозникам о том, кого они выберут председателем, услышали:

– Ваньку Шукалова давай!

– Ваньку Шукалова!

– Он самый грамотный у нас, его давай!

Иван и сам тогда не очень этому удивился. Люди в деревне уважали его, восхищались его смекалке, трудолюбию. Подходили за советом, спрашивали про то, когда какую культуру начинать сажать или убирать. Просили помочь чем-нибудь или стать судьей в споре. Его рано стали называть по имени и отчество, оценив как самостоятельного хозяина.

И начались для него тяжелые будни, проходившие с участием, а больше под контролем председателя местного сельского совета, который, казалось, в основном пекся не о создании колхоза, а о действиях беспартийного его главы. Имея отдаленное и исключительно теоретического представление об устройстве будущего хозяйства, взятое, в основном, из газет, где положительно описывались результаты работы колхозников, а также из тщательных наставлений районного руководства, Иван метался, пытаясь найти ответы на многие появлявшиеся у него, вопросы. Он постоянно терзал главу сельсовета, спрашивая его о разделе участков земли, о документальном учете труда, о строительстве хранилищ для собранного урожая и скотном дворе.

– Как же людей уговорить на общественных работах стараться так же, как они вкалывают в собственном огороде? – Иван смотрел на не отвлекавшегося от газеты наставника. – Своя рубаха всегда ближе к телу. Для себя народ больше труда приложит.

Тот немного приподнял глаза на Шукалова, но ничего не ответил, продолжая читать областную прессу.

– А с лодырями как быть, а? – продолжал давить молодой председатель колхоза. – Они и раньше усилий не прикладывали. Такие на государство и подавно работать не будут. У них личные наделы, порою, чуть не бурьяном зарастают. Ходят по трудолюбивым родственникам и зерно на помол выпрашивают, чтоб своих голодных деток накормить.

Глава сельсовета упорно сопротивлялся напору Шукалова, делая вид, что увлеченно читает газету. Но по его лицу, по появившейся на лбу испарине, по меняющемуся цвету щек, становившимися пунцовыми от напряжения, Иван делал вывод, что бьет в самую точку. Он не сдавался и продолжал напирать, подбивая председателя сельсовета на активную помощь и на отказ от тактики стороннего наблюдателя и активного критика.

– И это даже в самый урожайный год! – не унимался он, рассказывая о видимых ему проблемах. – Закрома у крепкого хозяина полные, есть излишки, что свезти на рынок в город можно. А лодырь – он везде лодырь.

Видя упорство Шукалова на новом для него поприще, а главное – желание добросовестно выполнять возложенные на него обязанности председателя колхоза, глава сельсовета сдался и решил, о чем объявил Ивану, на следующий день выехать с ним к руководству района, чтобы организовать ознакомительные поездки в уже сформированные и успешно работавшие колхозы. И хоть таковых было тогда не много, о чем сам молодой председатель, конечно же, знал, но начало действию было положено. А именно этого он и добивался, понимая, что за ответственность падает на него на новом руководящем посту.

Уже за полночь, наговорившись о делах в сельсовете, он вспоминал, как к его отцу каждую весну приходил один из его братьев, слывший в деревне не расторопным и ленивым мужиком, любителем спиртного. Он просил дать ему мешок или даже полмешка зерна на помол, чтобы снабдить хлебом свою большую семью, в которой было девять или десять детей. Отец Ивана всегда бранился при этом, хмурился, оговаривал брата, стыдил его. Но делал это не прилюдно и всегда выдавал требуемое, по-родственному не оставаясь безучастным к судьбе племянников. А потом, садясь за стол в центре горницы, он продолжал долго ругать того за лень и любовь к алкоголю.

Иван прекрасно видел и знал, что родительское хозяйство тоже не идеально. Отец немного участвовал в сельском труде, полагаясь, прежде всего, на подрастающих и взрослеющих сыновей. Сам он работал на железной дороге, пропадая там по нескольку дней подряд и, возвращался домой не часто, не особо тяготея к домашним заботам, принося семье только деньги.

Вагон немного затрясло. Поезд начал сбавлять ход. Углубившийся в собственные мысли Шукалов поднял глаза и начал сопоставлять открывавшиеся ему картины с тем, что хранилось в его памяти. Кое-что всплывало, вызывая у него ностальгические эмоции. Он начинал немного радоваться в душе от все приближавшегося часа возвращения домой. Но в то же время переживал за утраченное за время войны, глядя на попадавшиеся взгляду остовы сгоревшей когда-то техники, изрытую воронками и траншеями землю, стоящие памятниками печные трубы деревенских хат. Он начинал вспоминать названия этих деревень, перебирая в голове имена председателей колхозов и сельских советов, с которыми ему довелось быть знакомым еще до войны. В памяти всплывали лица людей, имена, фамилии, характеры, голоса. Он многих вспомнил и начал задумываться об их возможной судьбе, наверняка самым коренным образом измененной четыре года назад.

Что-то до боли знакомое мелькнуло и проползло перед глазами Ивана. Он выглянул из дверного проема вагона и отследил взглядом уходящее место. Потом повернулся вперед и увидел очередную станцию, которая своим появлением более точно давало ему информацию по остававшемуся до родных мест расстоянию.

– Это, как там его, Федосеевич? – старшина легко подтолкнул Ивана в плечо.

– Мценск, – ответил тот, – город такой небольшой. Я в нем бывал часто до войны. И еще даже до революции.

– О, как! – заулыбался старшина, подбадривая друга после того, как некоторое время наблюдал за его тоскливым взглядом и стояние в раздумьях, что целиком поглотили его в последние часы.