Текст книги "Когда зацветает пепел"

Паровоз медленно приближался к станции, скорость его падала. По всему было понятно, что будет сделана очередная остановка. Иван стал пристально смотреть вперед, стараясь увидеть впереди здание железнодорожного вокзала. Наконец оно стало просматриваться вдали. А по мере подхода состава, оно полностью открылось взгляду.

Не веря глазам своим, Шукалов плотно сжал, а потом отпустил веки. Он спрыгнул вниз, когда до полной остановки поезда оставалось не более ста метров пути. Едва не шатаясь от волнения, он быстрыми шагами пошел вперед, не сводя при этом взгляда с изъеденных пулями и осколками стен здания вокзала. Он помнил его в мирные времена, пусть и обшарпанным, давно не крашенным, но все же целым, без зияющих пустотой сквозных пробоин от артиллерийских снарядов, без отметин, вырвавших куски штукатурки и повредившей целостность кирпичной кладки прошлого века.

Когда до вокзала оставалось всего несколько десятков метров, перед Иваном, из одного из вагонов, выпрыгнул и, остановившись, стал смотреть в ту же сторону невысокий сержант лет тридцати. За спиной у него был полный поклажи солдатский вещмешок, через плечо перекинута скатка шинели. А покинувшие за ним теплушку бойцы держали в руках пару небольших, по виду немецких, обшитых кожей чемодана.

Иван едва не столкнулся с сержантом, но тут же остановился, поняв, что тот явно собирается покинуть состав, достигнув конечной точки своего пути.

– Ты местный? – спросил он его, вспоминая, что уже не раз за время следования поезда встречал этого человека на остановках, когда солдаты покидали вагоны, чтобы размять ноги, добыть воды или купить что-нибудь.

Сержант кивнул, тихо ответив:

– Да.

Он стоял и не сводил взгляда со здания железнодорожного вокзала. На глазах его появилась еле заметная влага не то от волнения, связанного с возвращением домой, не от печального зрелища, что представляли собой израненные стены.

Соседи по вагону скопились позади сержанта и молча стояли, разделяя с ним печаль и волнение. Они молчали, понимая товарища. Не тревожили его, давая спокойно встретиться с опаленной войной родиной. Через полминуты тот повернулся к ним и, теперь уже с улыбкой на лице стал прощаться с ними, крепко обнимаясь и слушая добрые наставления от тех, кому только предстоит испытать в будущем тоже самое.

Взяв в руки чемоданы, сержант довольно быстрым шагом подошел к зданию вокзала, быстро окинул его взглядом, словно поздоровался. А потом, опустив глаза вниз, направился мимо под прощальные взгляды его товарищей.

– Оказывается, почти земляк твой! – услышал Иван за спиной голос старшины.

– Да! Столько времени почти в соседних вагонах ехали, даже за одним столом сидели. А я и не знал, что парень то мценский, – улыбнулся в ответ Шукалов, провожая взглядом удаляющегося сержанта.

– Да не! Деревенский он! – вмешался в разговор солдат-артиллерист, по возрасту соответствующий Ивану. – Верст, двадцать, что ли до его деревни. С какими-то Черемошками, кажется она рядом.

– С Черемошнами! – поправил его Иван, едва не смеясь от коверкания названия населенного пункта.

– Ну, может и так, – заулыбался солдат, понимая, что явно переборщил, чем и насмешил стоявшего радом человека.

Чувствуя в груди волнение от пребывания в памятном для себя месте, Шукалов двинулся дальше, обходя сзади здание вокзала, разглядывая его и ближайшие окрестности, не менее израненную каланчу водонапорной башни и видневшиеся кирпичные дома, что смогли уцелеть лишь благодаря крепости своей кладки, но при этом полностью утратили деревянные части.

Иван вспомнил, как впервые, еще десятилетним ребенком он побывал тут вместе со своим дедом, тоже Иваном, когда приезжал с ним в Мценск для продажи излишков крестьянского труда. Старший Шукалов, совсем седой, но еще довольно крепкий старик, постепенно обучая самого младшего, а потому самого любимого своего внука, управлению запряженной телегой, часто любил приезжать в ближайший уездный город. С самого раннего утра, с первыми петухами, он будил и поднимал маленького Ивана, которого выделял как самого шустрого и смышленого из всех своих потомков. Вместе они запрягали лошаденку, укладывали в телегу мешки и корзины с зерном, мукой, овощами и фруктами. Вместе вспоминали, собираясь, кому и что нужно было купить на рынке, какие еще надобности были в семье и в доме. И едва солнце начинало испарять утреннюю росу, как они уже тряслись в дороге, разговаривая и оглядывая засеянные поля, вспоминая про то, какому хозяину принадлежат эти угодья и правильно ли, по мнению старшего Шукалова, выращивается на этом месте сельскохозяйственная культура. Мальчик впитывал слова и мысли деда, на конкретных примерах познавая добрую крестьянскую науку. Иногда он опережал его, замечая что-то по дороге еще до того, как тот сам начинал говорить о чем-то новом. Иван, незаметно для себя перебивал старшего и начинал излагать правильные мысли, прикидывая в уме то, что мог бы сейчас сказать его дед. Но вскоре у него стало получаться анализировать самому, что было вполне заметно старику, прикладывавшего немало усилий для воспитания внука и уже начинавшего пожинать соответствующие плоды.

Когда они отъезжали подальше, не по-деревенски грамотный и начитанный старший Шукалов, незаметно для Ивана плавно переключал внимание того на изученную в сельской церковно-приходской школе грамоту, проверял его знания в арифметики и знании закона Божьего. Но больше всего делал упор на то, что может пригодиться мальчику в будущей крестьянской жизни. При этом старик прикидывал в уме то, что могло способствовать дальнейшему образованию внука, проявлявшего способности в учебе, а главное: смышленого от природы, одновременно шустрого и неторопливого в принятии решения. Он начинал переживать от того, что сам уже довольно стар и, возможно, не способен будет повлиять на судьбу потомка. Хмурился и переживал, что его сын, отец Вани, не воспринимает его слова и наставления, а потому не особо переживает за будущее своего сына, в которого, по мнению старика, должен вложить намного больше, чем в старших отпрысков.

По мере приближения к Мценску, старший Шукалов переходил от утомительных для ребенка разговоров об учебе и начинал рассказывать ему поучительные истории из своей долгой жизни, вспоминая как забавные, так и тягостные случаи, делая упор на примечательность в повествовании.

Зная, что у деда, в их деревенском доме на полках стоит немало книг, которые тот уже помногу раз перечитал, Иван, ожидая от него очередную интересную историю, сосредотачивался и, управляя лошадью, начинал внимательно слушать. Особенно ему запомнился и он, порою, не раз просил повторить этот рассказ про то, как старший Шукалов, будучи еще довольно молодым мужчиной, повстречался с самим Львом Николаевичем Толстым. Эта история среди простых деревенских людей воспринималась как байка и не более того. Но те, кто был посмышленее, пограмотнее, а главное: хорошо знали своего односельчанина, любили ее послушать, делая это с придыханием и ни в коем случае не перебивая рассказчика.

Дело было на переправе через реку Зушу, возле парома через которую скапливались крестьянские возы. И когда всех уже перевезли на тот берег, и оставалась только запряженная телега Шукалова, появилась легкая барская коляска с управлявшим ей кучером. С почтением поклонившись ехавшему в ней дворянину, сняв при этом шапку, Иван попытался отогнать свою лошаденку в сторону, чтобы уступить место, но барин махнул ему рукой, указывая на отсутствие спешки и необходимости в скором переезде через реку. В знак благодарности он подошел к крестьянину и завел с ним непринужденный разговор, в котором слышались нотки интереса к жизни простого человека. Он поинтересовался тем, куда тот следует, что везет, большая ли у него семья и ожидается ли урожайным год. Шукалов, видя неподдельный интерес барина, делился с ним своими наблюдениями, делая это осторожно, как обычно поступают в разговоре с незнакомыми людьми, легко и просто отвечая на некоторые вопросы:

– Не извольте беспокоиться.

Дворянин улыбался в ответ, понимая, что встретил не простого деревенского мужика, а довольно деловитого и распорядительного крестьянина, обладавшего крепким и немалым хозяйством. По речи его он понимал, что тот возможно грамотный, а потому проверил его на знание литературы, неожиданно получив вполне устраивавший его ответ. И потом, немало впечатленный этой встречей, барин долго еще смотрел вслед парому, на котором старший Шукалов перевозил через реку свою телегу.

Старик немного по-своему, по-простому описывал эту историю, всячески подчеркивая, что узнал про разговор с самим графом Толстым лишь на другом берегу, когда тот уже уехал. Тогда к нему подошел паромщик и сказал, улыбаясь:

– Ты хоть понимаешь, темнота твоя деревенская, кто сейчас с тобой беседовал?

Узнав про сущность незнакомого ему барина, Иван долго ругал себя за нерасторопность, потому как имел портрет писателя у себя дома и мог узнать его, будучи прекрасно осведомленным про то, что Лев Николаевич часто позволяет себе лично, по-простому пообщаться с обычными деревенскими людьми, сельскими жителями. Понимая, что сейчас с ним произошло, он мысленно поблагодарил Бога за посланную ему встречу, решив для себя, что при повторной ситуации, на которую он вряд ли сможет теперь рассчитывать, он обязательно заведет с писателем разговор другого характера. Но теперь, зная, что Толстого уже нет в живых, старший Шукалов часто рассказывал эту историю детям и внукам, видя при этом, что лишь один из его слушателей воспринимает ее как нечто особенно и считает большим везением в жизни старика.

Одиннадцатилетний Иван снова и с удовольствием выслушал рассказ своего деда, представляя себя на его месте. В мыслях он видел перед собой какого-нибудь знаменитого человека, не важно – кого именно, но непременно известного. А сам он в это время пытался на равных вести беседу с ним, поражая своим умом и начитанностью.

– Упряжку держи! – прикрикнул на него старик, видя, что внук излишне разогнал телегу по ухабистой дороге.

Младший Шукалов приходил в себя и поджимал от досады губы, волнуясь от того, что заставил своего деда снова поучать его в управлении лошадью, считая себя уже мастером в этом деле.

Приехав в Мценск, старший Иван развозил заказы по домам обеспеченных горожан. Потом отправлялся на местный рынок, располагавшийся возле собора в самом центре города, где, чтобы не утомлять себя стоянием за прилавком, сбывал остатки товара торговцам. Потратив немало времени на общение с ними, он, как всегда это бывало, велел внуку поворачивать телегу к торговым рядам, где покупал в лавках проголодавшемуся за время пути ребенку несколько вкусных, горячих пирожков. А сам, неспешной, вальяжной походкой, испытывая наслаждение от удачно проведенной первой половины дня, заходил в свой любимый трактир и занимал то самое место, где сидел обычно. С этой точки он наблюдал все происходящее внутри, видел частично улицу и мог смотреть на входящих в помещение людей. Старик заказывал себе стакан горячего чая, несколько кусочков сахара и пряники. Получая заказ, он не спеша делал несколько глотков, слегка обжигая при этом губы. Потом брал пальцами сахар и надкусывал его, предварительно смочив в стакане. В довершении он жевал кусочек мягкого пряника и, с удовольствием, глубоко и медленно вздохнув, начинал прислушиваться к разговорам присутствующих.

Вместе с ним в трактире сидели и беседовали между собой владельцы лавок, располагавшихся тут же, в торговых рядах. Пили чай или квас заезжие и местные купцы, обсуждая дела и хвалясь удачно проведенными сделками. Заходили крестьяне из окрестных деревень, которые так же как и старший Шукалов, привозили в город и сбывали излишки своего труда. Заглядывали владельцы мастерских и ремесленники, что в жаркий летний день приходили в трактир пообедать или просто выпить горячего чая или холодного кваса.

Выпивая первый стакан, старик заказывал второй, потом третий, доводя общий счет, порою, до семи штук. Сидя не подвижно за столом, он начинал дремать, постепенно опуская на грудь свою голову и тихо посапывал, пока кто-нибудь не будил его неосторожно сказанной громкой фразой. Осмотревшись по сторонам и поняв, что его никто не беспокоит, он вновь делал глоток чая и снова засыпал, отдыхая от крестьянских дел.

В это время внук его, вкушая купленные дедом пироги, наблюдал за происходящим возле торговых рядов, где одна лавочница начинала браниться с другой, потом ругались между собой извозчики, чьи повозки не могли разъехаться в толкотне среди товаров и прилавков. Где-то шустрый малец убегал, стащив у толстой и малоподвижной продавщицы что-нибудь из ее товара. А вслед ему сыпалась отборная ругань и смех присутствующих над неповоротливой и невнимательной торговкой.

Зная, где его дед занимает обычное место в помещении трактира, Иван старался ставить телегу так, чтобы наблюдать за ним, самому оставаясь видимым через окно, чтобы старик не переживал за него. Но при этом мальчик старательно наблюдал за дедом и, выбрав момент, когда тот совсем был разомлевшим, подбирался к нему и выпрашивал монетку на покупку сладкого леденца. Раздобревший от жары и чая старший Шукалов, с улыбкой на лице выдавал внуку требуемое, благодаря того за хорошее управление телегой и присмотр за лошадью, пока сам отдыхал в трактире.

Получив желаемое, Ваня покупал в лавке сахарного петушка на палочке и уединялся с ним возле телеги, прячась от палящего летнего солнца. А когда лакомство было им выкушено, он снова пробирался в трактир и тайком от деда делал несколько глотков чая из его стакана, краем глаза наблюдая за спящим стариком. И хоть и знал он наперед, что тот не будет ругаться и даже сам предложит внуку напиться, желание сделать это украдкой забавляло его, а потому он делал это как бы нарочно. Сидевшие в трактире купцы иногда замечали шалость мальчика и, при этом, тихо посмеивались над ничего не подозревающим крестьянином, продолжавшем спать, уронив голову на грудь.

Когда солнце вот-вот должно было начинать клониться к закату, старший Шукалов выходил из заведения и, потянувшись, давал внуку команду на отправление назад в деревню. Младший брал под узды лошаденку, и они следовали по улицам Мценска, наблюдая за жизнью горожан. Старик обычно располагался полулежа на сене, то и дело ворочая головой по сторонам, обращая внимание на проходящих мимо людей. Он внимательно смотрел на новые постройки, на лошадей, что ехали мимо них в упряжках, кланялся попадающимся на пути городовым и здоровался с лавочниками, которых знал лично, как перекупщиков своей продукции.

Старик продолжал бодрствовать даже тогда, когда телега уже покидала пределы города и следовала мимо близлежащих деревень, а то и сквозь них, если дорога шла прямо. Какое то время он оживленно смотрел по сторонам, иногда просил внука остановиться, а потом снова продолжал путь. Наконец исчезали на пути населенные пункты, и он давал команду на сбавление хода, так как телегу начинало трясти. Устав от жаркого дня, от неровностей на дороге, по которым били колеса, раскачивая повозку, он ложился в ней, вытянув ноги и засыпал, зная, что внук разбудит его по прибытию.

Одна из таких поездок однажды привела мальчика к зданию городского железнодорожного вокзала. Никогда до этого момента он здесь не был и, соответственно, не мог близко видеть прибытие и отправление поездов, посадку и высадку пассажиров, прием багажа носильщиками, ожидания приехавших конными экипажами, прощание отбывающих в путь с провожающими на перроне. Он впервые в жизни близко увидел то, чем зарабатывает на жизнь его отец, трудившийся именно на железной дороге. Его глазам предстали черные стальные гигантские тела паровозов, источавшие механическую силу, скорость и мощь. Ворчащие и кричащие машинисты подгоняли станционных обходчиков, дежурный по перрону бил в колокол, означавший отправление поезда. И обдавая все вокруг белым паром, источая необычный для деревенского паренька запах, паровоз, прокручивая по рельсам стальными колесам, трогался с места, уводя за собой вереницу вагонов.

Раскрыв рот, мальчик провожал его взглядом, а потом, уже машинально, оставался в такой позе возле перрона, чтобы увидеть продолжение действия. И оно не заставляло себя долго ждать. Вскоре в другом направлении, издавая длинные, протяжные гудки, появлялся другой состав, уже с грузовыми вагонами, гремя металлом о металл, отправлявшийся в противоположную сторону.

Ошеломленный получасовым зрелищем, мальчик, широко раскрыв глаза, возвращался к ожидавшему его деду и ошарашивал его вполне ожидаемым словесным потоком и чувством восторга от увиденного. Тот хитро улыбался в ответ, понимая, что не зря привез внука в это место, устроив, тем самым, ему познавательный урок на техническую тему. А сам делал выводы и задумывался над тем, к чему больше склонен его любимец, на что сделать упор в его развитии.

И через тридцать с лишним лет, в августе победного сорок пятого года, боец Шукалов стоял на том самом месте, на котором когда-то восторженно рассказывал своему деду об увиденном. Но теперь взгляд его был далеко не сияющим, а эмоции далеко не радостными. Он смотрел и сравнивал облик здания железнодорожного вокзала тогда и сейчас. Наблюдал вокруг него комья выброшенной взрывами земли, заполненные наполовину водой воронки от разрывов бомб и снарядов, вывороченные из земли стволы деревьев, верхушки которых уже были отрублены жителями для топки печей.

Паровозный гудок привел его в чувства. Крики товарищей о скором отправлении поезда повернули его в сторону вагонов. Он зашагал все время оборачиваясь по сторонам, болезненно воспринимая то, что сейчас мог видеть.

Но нутро человека стало биться за его душевное состояние. Уже подходя к платформе, он вспомнил тот самый курьезный случай из своего детства, когда после очередной поездки в уездный Мценск они с дедом возвращались назад. Поехав несколько населенных пунктов в тот необычно знойный и жаркий день, старик задремал, как обычно, вытянувшись на сене в телеге. Маленький Ваня, управляя лошадью, которая уже длительное время неспешно брела на запад, прямо на клонившееся к закату солнце, жмурился и закрывал глаза от его яркого света. Дошло до того, что он вовсе положил голову себе на колени и смотрел вниз, под колеса телеги. Набравшись впечатлений от поездки, что началась для него с первыми петухами, уставший за весь день пребывания под пеклом небесного светила, он отключился и погрузился в сон. Оставшаяся без надзора и управления лошадь, равнодушно навела колесо телеги на большую кочку, образовавшуюся при разливе реки весной и окаменевшей от летней жары. Повозка подбросило, качнуло и накренило так сильно и так быстро, что лежавший на ней в полностью расслабленном состоянии старик, свалился на землю, ударившись подбородком об обод колеса. В довершении всего он соскользнул бородой по спицам и зацепился ее волосами за место соприкосновения колесной ступицы и оси. Часть бороды зажевало, оборвав несколько седых волосков, а еще целый клок, пусть и сосем небольшой, был вырван с корнем.

Испытав неожиданные, резкие и сильные болевые ощущения, старший Шукалов громко вскрикнул, очнувшись уже на земле, не понимая того, что с ним могло случиться. Начав быстро ворочаться, приходить в себя и оглядываться по сторонам, он увидел торчащую в одну сторону и выпачканную колесным дегтем бороду, которую, как и любой крестьянин любил и считал своей гордостью. Представшее перед ним зрелище, а еще и понимание произошедшего, заставило старика разразиться громкой и отборной руганью в адрес внука. Но чего всегда избегал, как человек верующий, это использование матерных слов в своем лексиконе, за чем очень следил, требуя того не только от себя, но и от других домочадцев. На этот раз он оставался верен себе. И не смотря на обилие брани, ни одного нецензурного слова от него не последовало, что, впоследствии, не раз отмечалось младшим Шукаловым.

Вскочив на ноги, старик продолжал громко ругаться, сплевывая на землю всякий раз, когда его взгляд ловил перед собой ужасный вид его бороды. Перепуганный Ваня, остановил лошадь и, вжав от страха голову в плечи, замер на месте, не силах спуститься на землю. Он еще не осознавал, что случившееся было по его вине, а потому смотрел на деда, испытывая страх за произошедшее с ним. По крику, адресованному именно ему, он понял, что натворил что-то ужасное. Наконец, когда пунцовый от злости старик подошел к телеге и выхватил из нее большой платок, которым в жаркую погоду вытирал с лица пот, чтобы вытереть деготь, мальчик полностью осознал картину случившегося. Он медленно приподнялся на ватных от страха ногах, схватился руками за лицо и, ожидая порки плеткой, как часто это делали с провинившимися детьми в деревнях, стал ждать своей участи, глядя на деда. Тот продолжал ругаться, трясущимися руками смахивая грязь с бороды, шипел и плевался. Наконец он стал коситься на внука, тем самым еще больше подогревая в нем чувство страха, что уже глубоко засело в нем и выдавило из него тихое и протяжное:

– Деда!

– Что, деда! – заорал старик. – Посмотри, что наделал!

Старший Шукалов отшвырнул грязный платок в сторону и уперся руками в телегу, размышляя не то над тем, как наказать сейчас внука, не то, как вернуться домой без огласки случившегося соседями, что могли из простого происшествия сочинить целую небылицу и разнести ее по деревне. Понемногу он начал успокаиваться, но продолжал краем глаза следить за мальчиком. Замечая, что тот все еще смотрит на него с видом ожидания наказания, но при этом, излучает неподдельное переживание за деда, он встал перед выбором. С одной стороны старик должен бал наказать внука, а с другой: он видел на лице того испуг и раскаяние. К тому же он сильно любил Ваню, считал его своим продолжением и вкладывал в мальчика все свои знания и опыт.

В конечном итоге он решил его наказать, но лишь для вида, для порядка, для более глубокого осознание на будущее. Хотя сам прекрасно видел, что этого вовсе и не требуется.

– Спускай портки, – тихо сказал он внуку и тот покорно, медленно стал спускаться с телеги, подчиняясь деду.

Пытаясь обычно ускользнуть от порки, неизбежно случавшейся с каждым деревенским пацаном, на этот раз мальчик, демонстрируя свою вину, полностью принял наказание, нисколько не пытаясь его избежать. Тихо всхлипывая, он стал развязывать тесемки на штанах, произнеся немного заикаясь:

– Деда, тебе не очень больно было?

Последнее прозвучало так искренне и так откровенно жалостливо, причем не в свой, а в его адрес, что старик, уже собиравшийся поднять над внуком плеть, опустил руку, неожиданно утратив энергию, копившуюся в нем для наказания. Он обмяк и заулыбался, стараясь не показывать своих эмоций мальчику, чувствуя, что даже перед болезненной экзекуцией тот печется не о себе, а о нем. Старший Шукалов выдохнул и почти засмеявшись, заставил себя спрятать эмоции, произнеся сквозь зубы:

– Поехали, сорванец.

Спустя годы, Иван, направляясь на посадку в свой вагон, вспомнил тот случай и, немного улыбнувшись от приподнятого самому себе настроения, стал увеличивать шаг. Крики товарищей подгоняли его, состав дернулся, наглядно демонстрируя начало движения. Уже находясь в нескольких метрах от него, он почти столкнулся с начальником поезда, который, бегло бросив взгляд на Ивана, сказал ему на бегу:

– Потом в Скуратово стоять будем. Твоя станция. Готовься.

Шукалов, оказавшись возле офицера, машинально сделал строгое лицо и кивнул тому в ответ в знак понимания и, одновременно, благодаря за информацию. Он заскочил на обножку уже тронувшегося с места поезда, улыбаясь от того, что буквально через час или чуть больше окажется недалеко от родных ему мест, увидит своих близких. А главное: он больше никуда уже не уедет от них.

Позади оставался израненный железнодорожный вокзал Мценска, потянулись зеленые поля. С верхней точки, где пролегли пути, начинал виднеться сам город. Появились вдали его постройки, каменные здания церквей, лишенные в войну куполов. Состав преодолевал мост через реку, видя которую, Ивану вдруг захотелось броситься в ее воды и подчиняясь течению доплыть до того берега, на вершине которого еще несколько лет назад стоял его родной дом, была его деревня.

В груди его все сжалось, к горлу подступил ком. Он опустил голову и, возможно, мог бы расплакаться, но верный его друг – старшина, положил руку на его плечо, прекрасно видя, как томится Шукалов, как переживает он свое предстоящее возвращение. Улыбка близкого товарища привела его в чувства, приободрила, помогла расправить плечи. Он был не один, его поддержал преданный друг. Иван почувствовал прилив сил, настроение его улучшилось. А старшина, наблюдая за ним как опытный наставник, каким он был для многих солдат, громко, на весь вагон, стараясь перекричать шум движения поезда, сказал:

– Завидуем мы тебе, Федосеевич! Скоро дома будешь! Новую жизнь начнешь! Новый дом построишь!

Понимая, что сказанное является лишь словами ободрения и поддержки, Иван посмотрел в глаза товарищу и увидел в них полною искренность. Он сам заулыбался в ответ, чего и хотел в тот момент старшина, стараясь подавить в друге страдания, заменив негативное видение ближайшего будущего на позитивное, обратив взгляд на другую сторону. Понимая это Шукалов и сам начал заставлять себя оценивать происходящее по-новому. Но мысли его были опережены словами товарища:

– Колхоз создашь, какой захочешь, а не какой он был у тебя. Распределишь все так, как видишь сам, а не как тебе когда-то пришлось. Дом новый срубишь, как тебе нравится, а не какой достался по наследству.

– Но, вот жену придется старую оставить! Тут ты на нас, дядя Вань, не обижайся! Потерпеть придется! – влез в разговор один из солдат, отличавшийся от остальных пассажиров вагона повышенным чувством юмора.

Присутствующие рассмеялись, оценивая его шутку, ловко выброшенную между слов старшины. Шукалов смеялся со всеми вместе, прекрасно понимая, что его лишь подбодряют, желая только лучшего в его будущих делах.

В вагоне вновь потянулись солдатские разговоры, полился смех. Кто брился, сняв с печки-буржуйки котелок с горячей водой, кто пришивал чистый подворотничок, кто сворачивал из куска газеты самокрутку, а кто и просто, как сам Иван, смотрел вдаль на проносящиеся мимо пейзажи средней полосы. В полях они видели людей, которые начинали махать им руками, приветствуя солдат-победителей. Дети, при прохождении состава, бежали по тропинкам вдаль железнодорожного полотна и что-то радостно кричали бойцам, из которых кто-то услышал пронизывающее сердце каждого:

– Папка, папка!

Услышав это, прекратился смех и разговоры в вагоне. Почти все пассажиры бросились к дверному проему, хотя в этом не было никакой необходимости. Слова ребятишек прорезали душу каждого. Все понимали, что такое сейчас творится везде, по всей многострадальной русской земле. В каждом городе, в каждом селе они будут видеть сирот, чьи отцы никогда больше не появятся на пороге родного дома.

Иван заскрипел зубами и чтобы как-то отвлечься, стал смотреть на свою поклажу, приготовленную загодя для прибытия на нужную станцию. Долгих три с половиной года он не видел семью, получая от родных лишь треугольники писем, написанные то дочерью, то женой. Они расстались в начале марта сорок второго года, когда заканчивался срок его недолгой побывки. Под слезы сопровождавших его родных, обступивших его, он шел к зданию военной комендатуры, чтобы там поставить отметку об убытии и напроситься в какой-нибудь проходящий армейский транспорт, что сможет доставить его ближе к своей части. Тогда он двигался молча, обнимая руками идущих рядом сына и дочь, которых оставил на время, чтобы зайти к дежурному офицеру. На выходе ему указали на стоящую рядом грузовую машину, возле которой возился шофер. Иван подошел к нему и заручившись правом на поездку, вернулся для прощания к жене и детям.

Родные обступили его. Все тихо плакали, прижимались к его шинели и крепко держали его за руки, словно вовсе не собирались его отпускать. Иван не вырывался и позволял им делать с ним все, что могли они сейчас. Сукно его шинели порывалась влажными пятнами от женских слез. Что-то бормотала или причитала рядом теща. Держала ее за руки и тоже давала волю чувствам, всхлипывая раскрасневшимся от слез и мороза носом Дуся. А когда его окрикнул шофер, который прыгнул в кабину и запустил двигатель, на шее Ивана повисла плачущая Александра Ильинична, а в рукав вцепилась громко рыдающая Оля. Подхватил общий плач и сын Толик, схвативший отца за другую руку. Отвернулись, чтобы не видеть жалости, Дуся и ее престарелая мать. Шукалов уткнулся лицом в шерстяной платок на голове жены, прижал к себе сына и дочь. Он прекрасно помнил в тот момент, как когда-то давно получила его семья известие о гибели на фронте Первой Мировой войны одного из его старших братьев. Крик и слезы матери, опечаленные глаза отца, скорбь на лице любимого деда, что был тогда еще жив.

– Пора мне, пора, – сухо, чтобы не поддаться настроению родных сказал он, когда увидел запрыгнувшего в кабину к шоферу политрука.

Преодолевая сопротивление членов семьи, он направился к машине, из которой на него уже смотрел водитель. Перемахнув через борт, Иван запрыгнул в кузов, где сел на один из лежащих там ящиков и долго провожал глазами близких, махавших ему на прощание руками. По дороге за ним бежал Толик, а потом подхватила настрой брата и Оля, бросившись за машиной, увозившей отца.

Он стоял и думал, что за те четыре года, что носила его судьба по военным дорогам, после всех испытаний, переживаний, опасностей, смертельных случаев и риска, он возвращался домой живым. И не просто живым, а целым и невредимым, что само по себе означало уже очень много. Из писем супруги он иногда узнавал, кто из деревенских мужиков не вернулся с фронта, кого унесла война из окрестных селений, от кого из родственников приходили скорбные вести. Она, конечно, знала далеко не все и не обо всех. Но старательно писала мужу о бедах, что приносили собой в соседские семьи фронтовое похоронки.

Иван окинул взглядом свои чемоданы. В разоренные врагом края он вез с собой то, что собрал в виде трофеев в покинутых жителями немецких городах. Солдатскими ботинками ступая на ненавистную землю, он входил с германские селения, держа наперевес свою винтовку. Глазами полными ненависти он смотрел на их дома, улицы, фермы, что порою оставлялись нетронутыми передовыми частями Красной Армии, что стремительным катком неслись дальше на запад, не отвлекаясь на остановки там, где сопротивление врага было подавлено или сведено к минимуму.