Текст книги "Когда зацветает пепел"

Заговорив на своем языке в адрес узников, и жестом указывая им на выход, стоящий у входа офицер стал размахивать в воздухе пистолетом и кивать головой.

– Вставать надо, – произнесла мать Александры Ильиничны.

Женщины медленно и неповоротливо начали отрываться от земляных ступенек, пытаясь встать самим и поднять замерзших за ночь Олю и Толика.

– Выходим, выходим. Давайте поторапливаться, а то опять штыками колоть начнут, – бегло заговорила Шукалова-старшая, подгоняя трясущихся от мороза и страха мать и сестру.

Они поднялись на поверхность, прижались друг к другу и, опустив головы, чтобы спрятать напуганные глаза, начали ждать своей дальнейшей участи. Едва они остановились, как солдаты стали толкать их в сторону от погреба, направляя на ту самую дорогу, по которой их вчера гнали на это место.

– Идите, девки, идите. А я их отвлеку немного, – услышали они позади себя голос одного из деревенских мужиков, кого еще рано было называть стариком, но по возрасту он был одним из самых пожилых в мужчин деревне.

Тот, немного владея немецким языком, что освоил, побывал в плену в Первую Мировую войну, остановился возле гитлеровцев и завязал с ними разговор, тщательно выговаривая знакомые ему слова и выражения. Изумленные солдаты сосредоточились на измазанном копотью русском крестьянине, который привлек к себе их внимание тем, что изрядно удивил достаточно внятным владением родной им речью. Послышались ответные фразы, интонацией своей выдававшие радость и даже восторг у немцев. Они плотнее обступили деревенского мужика, постепенно упуская из вида вереницей выходивших из погреба людей, что сразу опускали вниз головы, чтобы не привлекать к себе внимание и следовали за впереди идущими, не видя направления, а просто шагая, потому что шагают и те, что следуют перед ними.

Контроль за узниками со стороны охранников был утрачен по причине уверенности последних, что перепуганные и лишенные воли люди уже никуда не денутся и будут безропотно и неспешно идти по единственной и хорошо просматриваемой дороге.

– Пошли, пошли, пошли, – стала подгонять своих близких Александра Ильинична, видя, что солдаты не смотрят на них, а людской поток постепенно становится все плотнее, от чего идущие впереди всей колонны Шукаловы начинают теряются из вида.

Она, будучи немало умной и сообразительной от природы, чем была под стать своему мужу, быстро ощутила образующуюся выгоду от потери контроля гитлеровцами. Пользуясь этим, она заставила мать, сестру и своих детей, а за одно и тех, кто шел за ними, перейти с быстрого шага на бег, все дальше удаляясь из поля зрения охранников.

– К лесу, к лесу давайте! – подгоняла она Дусю и Олю, сама немного отставая, чтобы помочь нести маленьких детей дальней родственнице, что бежала следом.

Едва они достигли плотной заросли деревьев и небольшого бугра, как позади себя услышали громкие гортанные крики. За ними ударили несколько винтовочных выстрелов. Прорезала воздух громкая пулеметная очередь. Разбуженные шумом и грохотом стрельбы птицы, разрезая крыльями ледяной воздух, с шумом оторвались от веток и черной стаей поднялись к низким и плотным облакам, удаляясь прочь от опасного места.

– Бежим, бежим, – не унималась Александра Ильинична, продолжая подгонять всех, кто в данный момент был под ее контролем.

Небольшая группа женщин, подростков и детей остановилась лишь тогда, когда было пройдено уже несколько километров, а преодоленный ими участок поля между небольшими лесками не выдавал присутствия преследователей в лице гитлеровцев.

– Давай к нашей деревне. Все ж стены родные! – прохрипела родственница, несшая на руках укутанных в одеяла совсем маленьких мальчика и девочку.

– Так нету больше этих стен! – задыхаясь от быстрого бега, отвечала ей Александра Ильинична. – Некуда нам идти. Только на Чернь надо путь держать или на Скуратово. Там наши должны быть!

Сказав это, она подошла к женщине и приняла у нее одного из детей, взяв того к себе на руки.

– Какие там «наши»? Откуда ты это знаешь, Шур? Немцы кругом! – сквозь слезы ответила ей родственница.

– Сама посуди, – успокаивая в руках принятого и завернутого в теплое одеяло ребенка, начала отвечать Шукалова, – они сначала через нашу деревню сами шли и везли все, потому что дорога между Мценском и Чернью была Красной Армией занята.

Чтобы не терять время и не мерзнуть, она повернулась и демонстративно пошла вперед, автоматически увлекая за собой всех путников, только что чудом вырвавшихся из лап фашистских стервятников.

– Спустя время стали по окраине нашей деревни траншеи копать, – громко говорила она, стараясь не сбавлять темпа движения, – дома на землянки разбирали. Это значит, что-либо они Чернь не взяли, либо их оттуда наши войска выгнали.

Все беспрекословно следовали за ней, слушая и удивляясь дальновидности жены председателя колхоза, что до войны была негласно принята за лидера среди деревенских женщин, подчинив себе распорядок работы и взяв под контроль трудовую дисциплину колхозниц.

– А сейчас, если они деревни начали сжигать, то явно отступают, – продолжала вслух рассуждать Александра Ильинична и, одновременно доводить до остальных свои мысли, – значит – Красная Армия где-то рядом.

– Все равно, Шура, надо в нашу деревню идти, – проговорила ей Дуся. – Там в погребах что-нибудь возьмем. И дороги все знаем.

Александра Ильинична молча кивнула ей в знак согласия и, задыхаясь от быстрой ходьбы и тяжелой ноши, продолжала свой нелегкий путь, увлекая за собой остальных, не давая им замерзнуть и упасть духом в столь тяжелый момент жизни.

Уже в родной деревне попытки проникнуть в уцелевшие погреба не дали никакого результата, по причине то, что талая от пожаров вода залила все низины, овраги и подполы, замерзнув потом и сковав все льдом, тем самым погубив те запасы, что еще не были разворованы бесцеремонными и безжалостными немецкими солдатами. В беспомощности женщины бродили между черными останками своих сгоревших домов и сараев, пытаясь найти что-нибудь, что могло им помочь согреть и накормить голодных детей, которые уже не плакали, а стонали от пробиравшего насквозь их маленькие тельца мороза.

– Идти надо, нельзя стоять, сдохнем так! – трясущимся голосом проговорила Александра Ильинична и снова демонстративно повела за собой всех, кто был с ней.

Едва она тронулась, как уже обежавшие все вокруг дети и подростки приволокли откуда-то довольно большие деревянные санки и огромный плетеный короб, что сразу же был водружен поверх найденных саней, а внутрь его были посажены самые маленькие дети, что до сих пор были на руках у матери и старшей Шукалой. Ведомые ей женщины поочередно стали тащить за веревку груз с малышами, а бежавшие следом ребята постарше придерживали его, чтобы тот не опрокинулся.

Как на зло, усиливавшийся мороз заставлял всю процессию держать высокий темп движения, постоянно переходя с быстрого шага на легкий бег, пока кто-нибудь из самых младших или самых старших не начинал задыхаясь причитать и умоляюще просить сбавить скорость.

– Не могу больше, дочь! – простонала мать Александры Ильиничны.

– Дуся, тащи ее! – не поворачиваясь прокричала та, хватая за воротник пальто своего восьмилетнего сына, который уже терял силы и почти перестал самостоятельно переставлять по дороге ноги.

– Мама, не могу больше, дай отдохнуть! – захныкала смертельно уставшая Оля.

– Давай отдохнем, Шура. Часа два уже бежим. Ведь нет никого за нами, – не выдержав, остановилась обессиленная Дуся и начала смотреть на удаляющуюся и петляющую в поле дорогу, по которой они преодолели уже несколько километров пути.

Преследования не было. Скованные холодом окрестности выглядели безжизненно пустыми. Маленькая процессия вырвавшихся из лап смерти людей одиноко расположилась на безлюдном ледяном пути, где еще днем ранее двигались отступающие гитлеровские части.

– Нельзя стоять! – простонала шатающаяся от усталости Александра Ильинична. – Идти надо. Нам до темна до Черни добраться нужно. Там к кому-нибудь попросимся, отогреемся. А сейчас нельзя стоять. Детей поморозим. Пошли, пошли.

– Не дойдем, Шура! – уже начала кричать на сестру заметно сбавившая скорость хода, а потом и совсем остановившаяся Дуся. – Детишек пожалей! Ведь свалятся сейчас все. Загнала ты нас. Давай на Сальницу к Елизавете Никитичне повернем. Тут за большаком совсем немного будет до нее.

Она вплотную подошла к Александре Ильиничне и, обняв ее, почти повисла на ее плечах, пытаясь отдышаться. Тяжело подняв от усталости руку, она указала в ту сторону, где находилась спасительная, по ее мнению, деревня, в которой, до прихода в эти места гитлеровцев проживала ее крестная – родственница по линии матери.

Старшая сестра выслушала ее и, выпуская в морозный воздух клубы пара, посмотрела в ту сторону, куда указывала Дуся, оценивая спасительный для всех шанс добраться до тепла. – А если их тоже сожгли? – с уверенностью в голосе она озадачила девушку, стараясь в сжатые сроки оценить предложение и принять правильное решение. – Оттуда напрямки к Черни крюк делать придется.

Та умоляюще посмотрела на нее, давая понять, что ее слова могут стать поводом для единственного спасительного шанса. Александра Ильинична встретила глаза сестры, жалостливо смотревшие на нее из-под обвода обледеневших ресниц. Она резко отпрянула от нее. Взгляд Дуси, как и ее лицо ввели женщину в состояние испуга. В эту минуту она смогла внимательно разглядеть ее и оценить все те страдания, что приходится переживать маленьким и пожилым, послушно идущим за ней ради общего спасения. Именно взгляд младшей сестры, красивой молодой девушки, о многом сейчас сказал ей. Когда-то гладкое, без единого изъяна, как будто выточенное из камня или созданное для работы мастеровитым художникам лицо Дуси начинало показывать первые признаки обморожения. А ее кожа уже стала покрываться тончайшей ледяной коркой, под которой ее цвет начинал меняться, усиливая повод для беспокойства.

В эту минуту Александра Ильинична приняла решение. Медлить было нельзя. Здоровый молодой организм ее сестры начинал показывать то, что заставило мозг женщины молниеносно провести аналитическую работу и сделать ставку на риск. Она решилась повернуть доверившихся ее в трудную пору людей в направлении возможного спасения, немало переживая за то, что может и погубить и себя, и своих детей, и всех остальных, если на месте дома и деревни их родственницы будет пепелище. С другой стороны, впереди их ждал еще долгий путь, который явно могли преодолеть не все из тех, кто был рядом с ней.

Чтобы подавить в себе последние сомнения, она быстрыми шагами подошла к сыну, потом к дочери, потом еще к одному подростку. У всех были примерно те же признаки начинавшегося обморожения на лицах, все валились с ног от усталости.

– Шура! – снова умоляюще простонала позади нее сестра.

– Так и быть! Идем! – решительно и громко произнесла ей в ответ Александра Ильинична.

Она уже повернулась и успела сделать несколько шагов вперед, притягивая к себе падающего в бессилии Толика, как ее остановил дикий нечеловеческий вой родственницы, чьи дети находились в плетеном коробе. Звериный крик, вырвавшийся из легких женщины, прорезал морозный воздух. Она резко повернулась на него и увидела ту ужасную картину, которая в один миг ломала жизнь любого человека, на глазах которого погибали маленькие, совсем крошечные жизни.

Многодетная родственница наклонилась над плетеным, стоящим поверх санок коробом и, теребила руками свертки из одеял, в какие были завернуты двое ее малышей. Ее полные ужаса глаза были широко раскрыты, лицо горело, руки невероятно тряслись. Она держала ими то одного, то другого своего ребенка и медленно опускалась на колени, продолжая неистово и нечленораздельно вскрикивать не своим голосом, теребя перед собой то один, то другой сверток. Потом она резко вскочила на ноги и всеми своими действиями старалась привести к жизни того ребенка, которого в данный момент держала в руках. Она дышала на него паром изо рта, хватала маленькие детские ручки и терла в своей обмороженной ладони. Не веря происходящему перед ней, она схватила обоих детей на руки и, глядя на них издала как будто предсмертный крик, одновременно валясь на землю, не в силах стоять на ногах от потери рассудка.

Ее старшие дети кинулись к ней, подхватили ее и постарались принять активное участие к спасению собственных младших братика и сестренку. Один из сыновей закричал и залился слезами, придерживая обессилившую мать и глядя в лица малышей. Девочка-подросток, что постарше, бледнея лицом, вцепилась в мать и тоже начала валиться на землю, не веря в очевидное.

Александра Ильинична, увидев происходящее, кинулась к безутешной родственнице. Но, едва ей стали видны посиневшие от леденящего и пронзительного холода лица мертвых малышей, она остановилась. Тяжело и протяжно выпустив воздух из легких, уронила голову на грудь и закрыла глаза, как будто старалась забыться или даже моментально умереть в данный момент, лишь бы не осознавать очевидного и не присутствовать там, где материнское сердце чувствует гибельную боль и тяжесть происходящего. Она заплакала без слез, неконтролируемо тряся всем телом и рефлекторно погружаясь в собственное сознание. Но как будто какая-то неведомая сила не дала ей погрузиться в себя и заставила открыть глаза, одаривая женщину вторым дыханием и включая внутренние резервы ее организма.

Шукалова-старшая открыла глаза. Ей на встречу медленно, ища у матери защиты, двигалась ее дочь Ольга, закрывавшая руками мокрое от леденеющих слез лицо. Александра Ильинична обняла ее, потом бегло осмотрела всех, кто в данный момент был с нею. Рядом стояла плачущая Дуся, неподвижно и беспомощно смотревшая на страдания потерявшей в один миг двоих ребятишек родственницу, прижимая ладони к груди и подбородку. Возле безутешной женщины скопились все кто был в спасающейся от душегубов-фашистов процессии. Лишь некоторые дети, не зная как себя вести в данный момент, растерянно наблюдали за всем со стороны, трясясь от пронизывающего холода и втягивая головы в плечи, тем самым хоть как-то защищая себя от ледяной погибели.

– Хватай ее, Дуся! – хрипло, но громко вырвалось из груди Александры Ильиничны.

Она решительно шагнула вперед и, пробившись сквозь ревущих от горя женщин и подростков, взяла под руку безутешную родственницу.

– Помоги мне! Держи ее с другой стороны! – заорала она на сестру, которая, наконец, отреагировала и уже подхватывала беспомощное тело с противоположного бока.

С усилием женщины приподняли обмякшее тело.

– Вперед! Пошли! – словно не своим голосом заорала на всех Шукалова-старшая, командным кличем подрывая всех присутствующих. – Оля, хватай бабушку и Толика! Дети, вставайте и идите! Или тоже замерзните!

Последние ее слова магически подействовали на всех присутствующих, словно боевой клич, поднимая на ноги и заставляя двигаться даже самых ослабленных, потрясенных увиденной ужасной гибелью от холода двух малышей.

Маленькая толпа замерзающих и борющихся за жизнь людей, словно одна команда, продолжая рыдать и выть от боли, быстро сорвалась с места и направилась за идущими впереди Александрой Ильиничной и ее сестрой. Уже мертвых детей приняли на руки остальные женщины, а убитую горем мать держали под руки и тащили вперед, проговаривая как заклинание слова о том, что ей надо жить ради спасения остальных ее детей, которые сейчас тоже находились на грани жизни и смерти.

Спустя полчаса, не помня себя от усталости, пронизывающего насквозь холода и накопившихся эмоций, вся процессия с шумом ввалилась в дома нескольких семей в расположенной неподалеку, в стороне от первоначального пути, деревне. Сердобольные селяне, почти все из которых были родственниками кому-либо из спасшихся, приняли погибающих людей.

Слезы и горький безутешный плач наполнил крестьянские избы. Женщины и дети стали прижиматься к теплым печкам, отогреваясь спасительным жаром. И только одна Александра Ильинична, из последних усилий подняла глаза к висевшим в углу образам и благодарно Богу перекрестилась, осознавая ценность спасения людей в том месте, которое не было подвергнуто, вопреки всем опасениям, сожжению, как ее родная деревня.

Потом она упала там же, в углу, произнося про себя молитву и только шевеля губами, вспоминая в душе мужа-коммуниста, закрывавшего глаза на исконное верование своей жены, тещи, матери, негласно соблюдавших традиционные православные заповеди и посты.

Никто из пришедших не помнил подробностей того, как оказался в спасительном тепле нескольких деревенских домов, на счастье оказавшихся целыми и не подвергнутыми уничтожению коварным и жестоким врагом. В плотно забитых выжившими людьми крестьянских избах, где были также и те, кто по какому-то невероятному стечению обстоятельств успел уцелеть и спастись ранее из сжигаемых немцами населенных пунктов, негде было повернуться от лежащих прямо на полу людей. Спящие дети кричали во сне, плакали и стонали, снова переживая жестокое отношение к себе, видя полыхающие жарким пламенем родительские дома, пленение и гонение, холодную ночь в колхозном погребе и целый день, проведенный в бегстве на лютом морозе, убившем, в итоге, двух малышей. Пробудившись на следующие утро, местные жители стали слушателями множества пересказов случившегося, сопровождавшихся слезами и воем, вспоминавших все пережитое людей.

Дом Елизаветы Никитичны не являлся, по крестьянским меркам, богатым. Полы, как и в большинстве деревенских жилых строений, были земляными. А места едва хватало тем, кто проживал в нем постоянно. По этой причине незваных гостей, что искали спасения от гибели, пришлось разместить прямо на голом грунте, предварительно застелив его плотным слоем соломы. И лишь только одному Толику, как самому младшему в семье, было найдено узенькое пространство на полатях среди ребятишек – детей Елизаветы Никитичны.

На прокорм всем присутствующим был сварен огромный чугунок картошки, что прямо «в мундирах» была подан на стол. Сам же семейный обеденный стол был переправлен в сарай, за неимением места для его расположения в доме. А все старые и новоявленные жители принялись за трапезу, разместившись прямо на застеленном соломой земляном полу. Ели без соли, потому как последняя была полностью изъята мародерствующими гитлеровцами, чувствовавшими свое превосходство и потому безжалостно грабивших дома местных жителей.

Гости ели и плакали, вытирая слезы и одновременно очищая от кожуры картофельные клубни. И едва с едой было покончено, как в окнах замелькали тени и, послышался шум. В дом вошел одетый в грязный полушубок красноармеец, знаки различия которого невозможно было разобрать из-за скопления теплой одежды на нем. Бегло осмотревшись в полумраке маленького помещения, он быстро и с акцентом проговорил слова о скорой эвакуации в тыл всех жителей деревушки, что связано с объявлением данного района прифронтовой зоной.

Александра Ильинична первой отреагировала на его слова и, с благодарностью глядя на хозяйку дома, объявила о начале сборов всех членной своего семейства и быстром убытии в поселок Чернь, чтобы иметь возможность как можно дальше отправиться от войны и возможной погибели. В ответ на это зароптали ее дети, начали возмущаться Дуся и мать. Но Шукалова-старшая была непреклонна и потребовала от всех моментальной готовности и отправки в путь. В эту минуту ее немало беспокоил царивший в эту зиму небывалый холод, едва не погубивший днем ранее всех спасшихся из лап врага. Но она приняла решение и, следуя зову сердца, поднимала всех за собой.

Уже на улице конные солдаты Красной Армии довели до нее, что в Черни принимают и проверяют всех беженцев, расселяя их в окрестных деревнях, что не были подвергнуты уничтожению в период боев и оккупации. Что всех вновь прибывших будут размещать в домах местных жителей или отправлять в тыл.

Через несколько часов, проведенных в пути, маленькая семейная процессия прибыла в Чернь, забитую, казалось, до отказа кавалерией. Вооруженные люди и лошади были повсюду. На каждой улице шло движение всадников, слышалось конское ржание и пахло навозом. Смуглые красноармейцы, говорившие либо на непонятном языке, либо по-русски, но с явным акцентом, охотно показывали дорогу и угощали детей чем-нибудь из собственного скудного фронтового пайка.

И лишь на окраине поселка семье Шукаловых было предоставлено пристанище в покосившемся старом домике, где выделили им буквально угол. Но рассчитывать на что-то большее было бессмысленно. Прибывавших беженцев было так много, что они становились обузой для местных жителей и властей и, оставались предоставлены сами себе, порою не находя возможности прокормить себя и своих близких. Некоторые бросали предоставляемое им убежище и отправлялись дальше, как правило, пешком, затрудняя тем самым, своим скоплением на дорогах, перемещение к линии фронта войск и военного имущества.

Едва разместившись, почти не имея ничего из вещей, Александра Ильинична приняла довольно тяжелое, но единственно правильное решение для выживания ее семьи. Голодные дети, особенно маленький Толик, который уже как заклинание постоянно тихо бубнил, изводящее психику матери «хочу есть», заставил ее пойти на отчаянный шаг. Рано утром собравшись, она с Анной Михайловной – своей пожилой родительницей, пошла на местный рынок и к многолюдным местам и, принялась, осмотревшись, просить милостыню, как это делали многие на ее глазах. Доведенная до отчаяния женщина, находясь в нечеловеческих условиях, не имея никакого дохода, была вынуждена искать подаяния и ходить по дворам, выпрашивая продукты питания для своих голодающих детей. Сердобольные люди порою откликались на чужую беду. Александра Ильинична получала от кого-нибудь один единственный клубень картошки, от кого кусок черствого хлеба или, в лучшем случае, пригоршню крупы. Да и просто картофельные очистки из помойного ведра впоследствии так же становились настоящим деликатесом в рационе беженцев.

Помыкавшись по небольшому поселку несколько дней и дождавшись, наконец, небольшого послабления царивших в это время холодов, Александра Ильинична, взяв с собой в дорогу Дусю, отправилась по окрестным деревням, в надежде обратиться за помощью к живущим там близким и дальним родственникам. Несколько дней было потрачено на обход знакомых селений. Но не везде ее пускали военные патрули, порою поворачивая назад или отправляя по другим дорогам, что только добавляло путникам трудностей.

Тощая котомка женщины наполнилась скудным количеством собранного подаяния и материальной помощи от родни, что могли только дать лишь какие-то продукты, но, как правило, не имели возможности принять на постой еще пять человек из-за того, что уже были уплотнены властями, взяв на проживание беженцев. Вернувшись во временное жилище, Александра Ильинична была подавлена тем, как выглядели и встретили ее дети. Худые, бледные лица со следами недавнего обморожения. Потрескавшиеся от холода и голода губы, трясущиеся руки, запах давно не мытых тел. В ее жизни это был еще один удар, от которого ей нужно было оправляться самой, причем так, чтобы не показывать виду, дабы не сломать психику тех, кто был слабее ее самой духом. Взяв себя в руки, она выдержала и этот удар судьбы. Накормив детей и мать тем, что было принесено, она покинула хилое жилище и, отойдя за сарай, выплакалась вдоволь, выплеснув со слезами тяжесть страданий.

Еще через несколько дней по поселку поползли слухи об успешном наступлении частей Красной Армии и об освобождении ряда деревень, среди которых назывались и родные места семьи Шукаловых. Люди говорили о большом количестве раненых солдат, что поступали в расположенные неподалеку военные госпиталя и пункты приема тех, кто получал тяжелые раны в боях. Рассказывалось, главным образом о том, что идут ожесточенные сражения на подступах к Мценску, который гитлеровцы превратили в хорошо укрепленный центр обороны, создав возле города глубокоэшелонированную линию сдерживания наступления Красной Армии.

Оценив услышанное на улицах поселка, Александра Ильинична вновь приняла решение об очень отчаянном и рискованном мероприятии, на которое решилась пойти одна только для того, чтобы сберечь от возможного риска членов своей семьи. Ни кому ничего не сказав, она рано утром отправилась в путь, надеясь добраться до родной деревни, и тщательно обследовать то, что осталось на месте сожженных гитлеровцами домов, сараев и амбаров. В ее планы входил сбор всего ценного, будь то что-нибудь из продуктов, предметов быта, одежды, посуды. Она хотела взять все, что могло пригодиться для использования в жизни или обмена на еду, которой, прежде всего не хватало ее семье.

Снова заночевав у родных, она все же смогла добраться до своей деревни, уговорив солдат из военных патрулей пропустить ее. А дойдя до обугленных останков домов и стоявших памятниками печных труб, потеряла, от увиденного и навалившихся переживаний, последние силы. Снова наплакавшись, сетуя на судьбу и прося у Бога защиты, молясь и причитая, она стала обследовать руины и подбирать все то, что могло пригодиться. Вещмешок и найденная корзина были наполнены несколькими заледеневшими картофелинами, куриными яйцами, кувшинчиком с маслом, узелком с мукой и крупой. То, что не годилось в пищу, но являлось ценными находками по причине наличия и без того уже довольно тяжелой ноши, было оставлено женщиной в импровизированных тайниках, наскоро сооруженных из подручных материалов возле пепелища собственного дома. Туда вошли несколько предметов различной посуды и кухонной утвари, кое-какие инструменты, обувь и одежда, брошенные жителями в пылу борьбы за выживание.

На обратном пути ее подвез на санях почти до места сердобольный солдат, занимавшийся транспортировкой различных грузов к передовой и вывозом раненых бойцов оттуда. А попадавшиеся на дороге конные разъезды красноармейцев, военные патрули и заслоны, как правило не придавали значения возвращавшейся к родным женщине, принимая ее за старуху, так как в свои тридцать восемь лет, Александра Ильинична выглядела гораздо старше, сильно изменившись за последнее время, исхудав и изрядно износив ту одежду, что не меняла и не стирала уже давно, за не имением условий для этого.

Вернувшись к матери, сестре и детям, она смогла их немного подкормить тем, что принесла с собой. А, сразу после этого, лишь немного отдохнув, начала вновь собираться в путь, решив на этот раз взять с собой Дусю, отчаянно стеснявшуюся по молодости лет просить милостыню. Уже на следующий день они вышли в дорогу и, следуя через воинские посты и заслоны, как и прежде заночевав у родных, добрались до своей деревни, где вновь принялись обшаривать каждый угол, подбирая все то, что пошло бы в пищу или на обмен. За этим занятием их застали бойцы одного из армейских подразделений, но не стали тратить время на разбирательство, поверив на слово, так как женщины не имели каких-либо документов, а своим поведением и внешним видом ни как не походили на лазутчиков и диверсантов. Им позволили выбраться назад и даже помогли с транспортом, посадив на попутные сани с ездовым, который довез их до одного из воинских постов.

Натерпевшись в пути переживаний от частых проверок рыщущих в поисках вражеских шпионов красноармейских патрулей, женщины решили оставить свои попытки отправляться каждый раз за тридцать верст, в свою деревню. По пути им приглянулись другие места, так же уничтоженные фашистами при отступлении, где тоже можно было найти что-нибудь ценное, в первую очередь еду. Рискуя быть задержанной проверяющими красноармейцами, Дуся отказалась от очередной вылазки, найдя себе работу по починке чужой одежды, что делала за кусок хлеба. Александра Ильинична теперь вновь одна отправилась в путь, не рассчитывая ни на кого, опираясь только на собственные силы, которых у нее, с каждой вылазкой, оставалось все меньше и меньше. Голод и переживания за детей истощали ее, но оставаться дома, вернее, в той холодной халупе, что пришлось считать своим домом в настоящее время, она не могла. Не могла, прежде всего потому, что донимали ее голодные глаза сына и дочери, постоянные слезы и причитания матери, переполненное переживаниями лицо сестры.

У них не было ничего. Их горящего дома удалось спасти не многое, а донести по ледяной дороге с собой пришлось и того меньше. Продуктов катастрофически не хватало, а чаще всего их не было совсем. Не было мыла, постоянно приходилось добывать дрова для растопки маленькой чадящей печи, тепла которой едва хватало для того, чтобы пребывать в помещении в теплой одежде. Донимало отсутствие вещей, белья, посуды. А то, что уже было принесено с пепелища родной деревни, пошло на обмен на еду.

Быстро уставая от такого быта, от отсутствия надежды на получение подаяния, Александра Ильинична снова направилась в путь, решив на этот раз обследовать те места, что были подмечены ей ранее. Но уже по пути ее развернул назад один из военных патрулей, сказав, что перемещение в районы, близкие к прифронтовой зоне, полностью запрещены для гражданских лиц. Все уговоры женщины, ее причитания и безутешные слезы на глазах, не смогли разжалобить суровых солдат, не церемонившихся ни с кем, а потому заканчивавших разговор лязгом винтовочного затвора и решимостью остановить любого не покорного на месте.

Следуя назад с пустыми руками, впервые за последнее время Александра Ильинична начала впадать в состояние, близкое к полному отчаянию. До сего момента она всегда оставалась собранной и решительной, быстро брала себя в руки, контролировала ситуацию и возглавляла тех, кто был рядом с ней и был слабее духом. Но именно сейчас, устав от постоянных переживаний за родных, от рысканий в поисках пропитания и попрошайничества, она как будто начала сдаваться перед злой судьбой, никак не избавлявшей ее от испытаний и страданий.

Еле переставляя уставшие ноги по заснеженной дороге, она шла назад, плача в край платка и не зная, где и как ей сегодня предстоит найти еду для голодных сына и дочери. Она думала о том, как будет смотреть в глаза своим детям, как будет опять до самой ночи, в полной темноте наполовину холодной халупы слушать звенящий в ушах голос маленького Толика, как заклинание произносящий: «Мама, есть хочу». А рядом, изводясь от слов брата, будет всхлипывать Оля, прижимаясь в попытке согреться к матери.

Александра Ильинична остановилась прямо в поле, где шла сейчас. Она вытерла слезы, что уже успели замерзнуть на веках и ресницах, обвела взглядом окрестности, наполненные лишь почти безжизненным пейзажем, состоящим из заснеженного пространства, повсюду обрывавшегося небольшими лесками. Успокоившись и, наконец, поняв, где она находится, женщина вспомнила, что данное место еще до войны засевалось картофелем и ей самой не раз приходилось, следуя через него, частенько поднимать с поля оставшиеся после уборки клубни, как будто специально забываемые колхозниками для этого. В отчаянии она бросилась на снег и стала ковырять его, пытаясь добраться до земли и найти там что-нибудь. Но плотно слежавшийся и никак не поддававшийся ей снежный настил, позволял войти в себя лишь наполовину, не давая проникнуть глубже. Вся толща его сопротивлялась, вынуждая страдающую мать биться за жизнь голодных детей. Наконец, когда пальцы на руках перестали ее слушаться от холода, она оставила свое занятие и, прижав заледеневшие руки к лицу, снова заплакала, трясясь в отчаянии всем телом и подвывая себе под нос. Она стояла на коленях возле утоптанной армейскими санями дороге и вздымала руки к небу, прося пощады и помощи. Громко плакала и, уронив голову на грудь, медленно опускала тело все ниже и ниже. И как будто поток холодного ветра заставил ее приподняться и посмотреть вперед. Взгляд ее, полный слез, уперся в полоску леса, простилавшуюся в паре сотен метров от нее. Она встала, и будто руководствуясь чувствами и слушая внутренний голос, пошла вперед, утопая в снегу, но все равно, переставляя ноги, равнодушно к себе следуя в направлении собственного взгляда.