Текст книги "Забулдыжная жизнь"

– Вечер добрый! Мы уж думали, не приедете.

Шкаликов вынул из кармана бутылку коньяка.

– Обмоете потом сделку, – сказал он и прошел в комнату.

    Внутренняя обстановка жилища говорила о непритязательности хозяина. В углу стоял круглый стол, рядом – табуретки. Ни телевизора, ни приемника Шкаликов не заметил. У окна громоздилась железная кровать. На стене висел плюшевый ковер с тремя богатырями. Тусклая лампочка под матерчатым абажуром освещала центр комнатушки, совершенно игнорируя углы. Утопая в полумраке, они вгоняли в депрессию. «Ильич в Разливе лучше жил» – антиквару захотелось быстрее покинуть неуютное логово.

– Ребята, у меня со временем проблемы. Давайте обстряпаем сделку и разбежимся. Дел невпроворот, кручусь как белка в колесе и ничего не успеваю!

Тренька не видел причин для задержки гостя. Он без промедления отдал ему орден. Шкаликов внимательно осмотрел награду через лупу и протянул конверт.

– Пересчитайте, чтобы не возникло претензий.

Тренька никогда не держал американских денег. Руки его дрожали. Стараясь скрыть возбуждение, он пересчитал купюры и пос-мотрел через них на лампочку. Что он там хотел увидеть, уголовник не знал и сам.

– Не переживайте, не фальшивые! Ну ладно, ребята, пора мне!

Шкаликов пожал татуированные руки. По дороге к брошенному в сугробах автомобилю он ликовал – это была лучшая сделка в его жизни! Мягко хлопнула дверца, по-кошачьи замурлыкал движок. Андрей Дмитриевич плавно надавил на педаль газа и выехал из поселка.

Пустая трасса упиралась в бескрайнюю темноту. Каких-то полчаса отделяли антиквара от комфорта и рюмки коньяка. Ближе к городу движение на шоссе оживилось. Оживилось оно и в маленькой избушке на краю Темяшево: друзья опустошили бутылку и решили по-честному поделить выручку. Зюзе казалось, что ему должно достаться больше, ибо именно он нашел орден.

– Если бы я не подсуетился, то не было бы ни могилы с богатым мертвецом, ни халявных денег, – переубеждал строптивого товарища Тренька.

Как гордый джигит обязан иметь при себе кинжал, так каждый селянин считал за правило носить «выкидуху». Приятели не стали тянуть быка за рога и  перешли от слов к делу. Они с  такой  любовью расписали друг друга, что не в силах были доползти до порога и позвать на помощь. Их так и нашли: лежащих рядышком в лужах загустевшей крови.

Ничего этого Шкаликов не знал. Он предвкушал, как наварится, продав «Анну», насвистывал под нос и мчался в свой музейчик. Яркий свет встречного автомобиля на долю секунды ослепил его. Шкаликов резко затормозил. Сильный удар сзади развернул легковушку. Перед глазами закувыркались огни, в ушах отчетливо  прозвучал голос Максакова: «Друзья мои, жизнь – не кино. Она идет по другому сценарию: постоянно создает на холсте бытия не существовавшую ранее реальность. Желание продлить эмоциональное впечатление индивида не всегда совпадает с ее планами. Глаз и мозг Творца устроены иначе, чем у человека…» Последовал еще один, более сильный удар. Машина антиквара подпрыгнула и улетела в кювет.

– Вась, иди, вызови скорую помощь и эвакуатор. Я документы проверю и составлю протокол осмотра.

Напарник поднялся по насыпи и двинулся к патрульному автомобилю. Автоинспектор обыскал водителя, нащупал завернутую в тряпку вещицу. Развернул ее и осветил фонарем.

– Ух ты! – воскликнул он, пряча орден за пазуху. – Награда нашла героя!

Белая стрела

                                                   I

«На трассе Самара – Отрадный, у поселка Георгиевка, обнаружена разграбленная фура без номерных знаков. Сопроводительные документы отсутствуют. Возле машины найден обгоревший труп без головы. По версии следственной группы останки принадлежат водителю.

Ведется розыск преступников».

(Из милицейских сводок)

Туфли «Инспектор», кофейные слаксы, и под цвет им – рубаха из «мокрого» шелка. Воротник распирает могучая шея с золотым «бисмарком». Цепь украшена крестом, на котором с легкостью можно распять карлика. На бычьей шее – бычья голова. Нет, это не Минотавр, бог с вами! Это Геша Громов, некогда болезненный мальчик. Над ним подтрунивали в школе, без опаски отвешивали подзатыльники и заставляли пресмыкаться. Особенно преуспел в этом Максуд – потомок Чингисхана. Татарчонок при всех приказывал Геше чистить ему носовым платком ботинки и ежедневно взимал дань в размере пятидесяти копеек. После школы дорожки тирана и раба разбежались. Максуд поступил в строительный институт в другом городе, Громов – в местный техникум.

Геша решил стереть из биографии позорное прошлое, записался в секцию атлетической гимнастики и стал горстями употреблять анаболики. «Химия» успешно справилась с поставленной задачей. По форме Геша смахивал на асфальтоукладочный каток. Вот тогда-то его и заприметил уголовный авторитет Хряк. Сухопарый, потерявший здоровье в лагерях, он подбирал бригаду из безмозглой силы для устрашения коммерсантов. Геша как нельзя лучше подходил на роль экзекутора. Тюремный лексикон он вызубрил с легкостью, общался только на нем, и только по понятиям. Громова боялись: он бил жестоко и не всегда мог вовремя остановиться. Скорее всего, сказывалось уязвленное некогда самолюбие, что соответствует изречению: «Самые жестокие тираны вырастают из бывших рабов».

При появлении Геши владельцы киосков без лишних разговоров отстегивали нужную сумму. Алчность толкала экспроприатора к свершению новых подвигов. Те приносили дурную славу и проценты от собранного урожая. Мало-помалу аппетит Громова рос, достигая объемов мышечной массы, а частенько обгоняя их. Денег требовалось все больше и больше. Это обстоятельство ставило его перед необходимостью облагать предпринимателей непомерным налогом. К сожалению, Геша не читал Тиберия, изрекшего как-то умную мысль: «Хороший пастух должен стричь овец, а не сдирать с них шкуру». Овцы от невежества Геши нищали и начинали злобно блеять. Ничего этого Громов не замечал или не хотел замечать. Он чувствовал себя если не Богом, то первым после него.

Громов не отличался смекалкой, никогда не анализировал ситуацию и не заглядывал вперед. По утрам он тренировался, а затем приступал к основной деятельности – сбору нетрудовых доходов. Жизнь казалась прекрасной и необременительной. В Гешиной голове роились проекты, требующие серьезных денежных инъекций. Боец невидимого фронта игнорировал, а может, просто забыл услышанную от Хряка фразу: «Глупо строить планы на жизнь, не будучи господином даже завтрашнего дня».

Постельное белье избавилось от тепла влюбленных тел и сохло на веревке. Оно беззастенчиво заигрывало с ветром и трепыхало от страсти. Воздушный озорник то надувал его парусами, желая сорвать с прищепок, а то проявлял гонор и отворачивался в сторону. Отвергнутые простыни обвисали застиранными тряпками. У подъезда, на лавке, сидела старуха. Ее тяжелые веки слипались. Бабка кривила сонное лицо, пытаясь согнать назойливую муху. Морщинистые руки намертво приклеились к коленям и не шевелились. Старуха погружалась в дрему и всхрапывала. Посторонний шум изредка тревожил ее, она вздрагивала всем телом, открывала глаза. Они безразлично ощупывали двор, и бабка снова клевала носом.

Двор жил обычной жизнью, не думая ничего в ней менять. Песочница кишела малышней. Порой в ней возникали ссоры, детвора с ревом звала на подмогу мирно беседующих мамаш. Раскрытые окна выплескивали из темноты квартир музыку и грохот посуды.

Тополиный пух забивал глаза и ноздри, вынуждал материться и отплевываться. Громов бросил автомобиль на стоянке и  мысленно прикидывал барыши, которые поимеет с очередного обложенного мздой коммерсанта. Жизнь удалась: не каждому дано в двадцать с хвостиком иметь квартиру, машину и недурные доходы. Геше нравилось жить в смутное время. Ералаш в стране позволял безнака-занно грабить сограждан и улучшать собственное благополучие.

Тень прильнула к асфальту и ползла впереди хозяина. Серая, как и сущность Громова, она стремилась первой заскочить в подъезд и растаять на прохладных, пыльных ступенях. Геша обошел потрепанную иномарку, перешагнул бордюр. «Надо бы кондиционер купить, лето будет жарким», – думал он, утирая пот.

Дремавшая старуха приоткрыла глаза. Ее руки ожили, проворно выхватили из-под линялой тужурки наган. Невидимый шаман гулко ударил в бубен, добавил в уличный гул новый звук, наполненный чужим страданием. Геша схватился за грудь, укоризненно посмотрел на бабку и повалился на землю. Тучная, ряженная в старушечьи одежды смерть сделала контрольный выстрел. Швырнув оружие в кусты, она села в припаркованную машину. Иномарка сорвалась с места, выехала со двора и затерялась в потоке машин.

                                                  II

«Выявлена банда черных риелторов, на счету которой не одна загубленная человеческая жизнь. Руководил агентством по продаже недвижимости оперуполномоченный Калининского РОВД»

(из милицейских сводок)

При разводе Савелий Глухов все барахло оставил бывшей половинке. Не все, конечно, но почти. Он не стал претендовать на квартиру, подаренную тещей, аквариум с полудохлыми гупешками и изуродованную временем антикварную мебель. Монокль на шелковом шнурке, тапки с заостренными, по-восточному загнутыми вверх концами и длинный, как сутана католического священника, халат Савелий взял на память о несложившейся семейной жизни. Поселился он у мамы в трехкомнатной норе с крашеными полами, выгоревшими на солнце обоями и неприятным запахом от дохлых голубей. Вонь в квартиру проникала с чердака через вентиляционное отверстие на кухне. Сколько жильцы дома ни обращались в санэпидемслужбу, результата не было. Так и жили: нюхали и матерились, распахивали форточки или окна.

      Глухова –  мосластая старуха – сына  не  укоряла. Вытирая  о

подол проконопаченные родимыми пятнами руки, она уповала на мудрость: «Все, что ни делается – все к лучшему!» Правда, и радости от возвращения сына не испытывала. Старуха привыкла сидеть на сухомятке, ей было не по силам крутиться на кухне, обстирывать здорового детину и слушать его рассуждения, похожие на бред. Перед сном Глухова затыкала уши кусками ваты и закрывала глаза. Она проваливалась в вакуум с единственной мыслью – «Скорее бы он снова женился и оставил меня в покое!»

Савелий маялся от безделья, прохаживался по квартире, заглядывал во все углы и грезил о светлом будущем. Не о коммунизме, конечно. Он не верил ни в утопию политического строя, ни в бога, ни в черта. Ему хотелось скромного человеческого счастья: ничего не делать и жить, как у Христа за пазухой. Мысли о построении персонального рая плотно застряли в его голове.

Глухов прогуливался по вечернему городу и встретил бывшего одноклассника. Во всем преуспевающий Максуд поразил внешним видом: обычно наглаженный и блестящий, сейчас он был в потрепанном костюме и нечищеных туфлях. Его красное, шелушащееся от загара лицо походило на псориазную бляшку.

– О, кого я вижу! – не скрывал радости одноклассник.

Максуд широко раскинул руки, будто хотел объять необъятное. Приятели с нежностью обнялись, как два педераста, которые давно не испытывают влечения друг к другу, но всячески стремятся продемонстрировать обратное.

– Где трудишься, с кем живешь, какое у тебя хобби?

Псориазная бляшка забросала Савелия вопросами. Ее интересовало исключительно все, вплоть до показаний электросчетчика. Савелий с достоинством отвечал, что он – философ, по стечению обстоятельств живет на мамину пенсию, а хобби у него – объемно и виртуозно мыслить. Как это – «объемно и виртуозно» – он и сам не разумел, но ему нравились замысловатые определения. Максуд восхищенно цокал языком, одобряя жизненное кредо приятеля. Бывшие однокашники уселись на скамейку и болтали до наступления сумерек.

– Знаешь, ты молодец! Масштабно мыслишь. Все у тебя на своем месте, как у архивариуса. – Максуд взял Глухова за пуговицу и по-собачьи преданно посмотрел в глаза. – Можно, я у тебя пару дней поживу? У меня дома проблемы.

Савелий замялся, хотел отказать, но не смог. Неприлично отворачиваться от человека, который тебя понимает, ценит и считает мудрецом. Тем более, что от Максуда шла светлая энергия, насыщающая карму Савелия. Так, во всяком случае, казалось Глухову. Они так и предстали перед старухой Глуховой: один – с горящими глазами, второй – со смущенной улыбкой.

– Мама, это Максуд. Мы с ним в школе учились. Помнишь? Он со мной в комнате будет жить.

– Здравствуйте! – Максуд показал зубы с налетом желтизны, взял руку опешившей старухи и поцеловал ее.

Глухова плохо помнила, с кем учился сын. Время выскоблило из ее памяти все, что не имело особой ценности. Свет электрической лампочки придавал испарине на лбу старухи бриллиантовый блеск. Она промокнула ее тряпкой, которой минуту назад вытирала пыль со стола. «Вот времена! С бабой не жилось, мужика в дом притащил!» – ей было интересно, какую роль отвел себе Савелий. Ночью она прислушивалась к тому, что происходит за стенкой, но было тихо. Неожиданно Максуд закашлялся.

– Тише, мать разбудишь! – заворчал Савелий.

«Поперхнулся!» – успокоенная тем, что сын скурвился не до конца, старуха задремала. Проснулась она от шороха. Рассвет уже во всю хозяйничал в квартире. Глухова глянула на часы, накинула поверх сорочки кофту с вытянутыми локтями и зашлепала на кухню. У плиты возился Максуд.

– Доброе утро! – поздоровался он. – Завтрак приготовлю и на работу побегу. Вы не переживайте, я особых забот не доставлю.

Шкворчащая сковородка подтверждала сказанное им. По кухне плыл запах жареной картошки. «Хозяюшка ты наша! Ну, готовь, готовь!» – старуха зевнула и смахнула выступившую слезу. Она с удовольствием наблюдала за тем, как все ловко получалось у сожителя ее сына: «Может, и к лучшему, что с мужиком снюхался! Мужики всегда общий язык промеж себя найдут!»

– Где трудишься-то? – как бы невзначай спросила Глухова.

    Максуд обернулся, одарил ее застрявшей в уголках рта улыбкой.

– В сфере снабжения, экспедитором.

Движения мужчины, его чуть картавая речь чем-то подкупали старуху, располагали к себе. Он налил в бокал чаю.

– Взбодритесь, Пелагея Матвеевна!

Старуха благодарно кивнула. За ней давно никто не ухаживал.

Городская свалка курилась жидкими струйками дыма, испускала дух затхлости и разложения. На ее гниющем теле опарышами шевелились огромные серые чайки. Откуда они взялись, никто не знал. Один за другим подъезжали грузовики, вываливали кучи отходов. Разношерстная толпа, вооруженная заостренными шестами и полиэтиленовыми мешками, тут же устремлялась к ним.

– Эй, Максуд! – крикнул низкорослый, похожий на обрубок, мужичок с фиолетовой плесенью на щеках. – Ты где был? Вчера таможня конфискованной икрой землю удобряла. Я на твою долю прихватил несколько банок, – он поправил на голове бейсболку с обглоданным козырьком и хотел что-то добавить, но Максуд его опередил.

– Спасибо, дорогой! – пахнуло одеколоном и еле уловимым запахом дома. – Я некоторое время поживу вдали от вашего общества. Больной родственник объявился, ухода требует.

Максуд лукаво подмигнул и направился к группе столпившихся у грузовика людей. Пузатый водитель поплевывал на пальцы, считал деньги и отпускал привезенную на заказ водку.

Нормальный человек думает, что жить в таких условиях невозможно, что это удел отбросов общества. Он даже представления не имеет, какие деньги крутятся вокруг мусора, что пьют и едят обитатели свалки, какие неписаные законы правят этим миром. Мир Великой Помойки, как и любое общество, делился на социальные прослойки. Было здесь дно, состоявшее из мало похожих на людей личностей, а была и элита. В нее входили беглые уголовники и не вписавшиеся в крутой поворот судьбы граждане. Максуд принадлежал к категории последних. Еще недавно он возглавлял бригаду шабашников. Заключал договоры с различными организациями и добросовестно выполнял намеченный объем работ. Благополучная жизнь перевернулась внезапно. На вечере выпускников Максуд столкнулся с Громовым, которого в школьные годы считал за животное. Геша отличался великолепной памятью и обид не забыл. Он заволок Максуда в туалет и чуть не утопил в унитазе.

– Прошлые обиды дорого стоят. Будешь хитрить, я тебе яйца оторву и сожрать заставлю! – дальше он назвал сумму, от которой у Максуда надолго пропал сон.

Время шло, а ожидаемых денег Громов не видел. Одноклассник скрывался, наивно полагая, что все разрешится само собой. Максуд не учел, что от судьбы не убежишь. Ну, если только в могилу.

Геша устал пребывать в неведении и нанес визит вежливости. Непродолжительная, но конструктивная беседа все расставила по местам и списала с лицевого счета должника зарплату всей бригады шабашников.

Максуд не знал, как объяснить мужикам, что все заработанные на шабашке деньги ушли на оплату старых грехов. Он подумывал скрыться, отсидеться где-нибудь, дождаться, когда все уляжется, и о нем забудут. Но работяги оказались проворнее. Бригадира выловили и привезли на заброшенную ферму.

– Вах! Зачем твоя нас обманул?

Добродушный узбек облил привязанного к столбу Максуда из канистры. Бывшие подчиненные сами решили, что нужно делать. Первый раз в жизни Максуд понял, что бензин пахнет смертью.

– Мужики, пощадите! – сипло взмолился бригадир. – Я кредит оформлю под залог квартиры. Гадом буду!

На том и сошлись.

Рассчитаться с банком в срок не удалось. Максуд поскитался по знакомым и, благодаря Гешиному попечению, оказался на свалке. Все-таки в Громове было что-то человеческое, хоть и в очень мизерном количестве. «Ничего, – оптимистично рассуждал Максуд. – Чтобы узнать истинный вкус жизни, надо хлебнуть дерьма. Начну с нуля!» – он верил в свои силы, знал, что сумеет выбраться из мутного водоворота, увлекающего на дно. Его способность располагать к себе людей, входить в доверие, а также безразличие к алкоголю сыграли свою роль. Он быстро уяснил законы свалки, начал трудиться сборщиком тряпья и картона. Вскоре Максуда приметил хозяин – угрюмый мужик с обвисшими, как у старого сивуча, усами – и сделал своим помощником.

Гауляйтер свалки жил в вагончике, расплачивался с обитателями за работу и обо всем докладывал костлявому мужику, который приезжал раз в неделю на джипе с тонированными стеклами. Работяги говорили, что это Матвей Сергеевич Хряк, серый кардинал преступного мира.

Баул пластмассы стоил полтинник, килограмм металла – от рубля до трех. За день можно было заработать две сотни, а то и больше. Вечером грузовые машины забирали отсортированный мусор и увозили на переработку. В обязанности Максуда входил контроль над рабочими. Кроме этого он следил за тем, чтобы мимо хозяина не проплывали ценности, выброшенные по ошибке.

Среди хлама попадались и исправная бытовая техника, и вполне приличное шмотье, а иногда и золотые побрякушки, случайно оказавшиеся в мусоре. На Максуда работали стукачи, не подозревавшие о наличии друг друга. Они украдкой приходили в течение дня и за некоторые поблажки сообщали все, что удавалось разнюхать. Утаивший дорогую находку человек подвергался наказанию или изгонялся со свалки. Иногда для профилактики устраивались показательные расправы.

Крепко заваренный чай приятно обжигал глотку и сводил скулы Максуда. Шипел охрипший от болтовни транзистор. Дверь вагончика распахнулась. Вошел гауляйтер свалки.

– Ты куда слинял? – Он продырявил помощника глазами.

– В город мотался. – Максуд поставил кружку на стол и закурил. – Решил проветриться. Давно живых людей не видел.

Он еще раздумывал, стоит ли говорить о том, что решил начать новую жизнь, или нет. Хозяин подошел вплотную. Тяжелая рука придавила Максуда к табуретке.

– Тебе ли не знать, что все тайное становится явным, – сказал он с притворной грустью.

Максуда отчетливо вспомнил хмурый день, прошитый нитями дождя. На краю свалки, у перелеска стояла группа человек, в которой находились он, гауляйтер и Костя Залупа – щуплый мужичок, прозванный так за отсутствие растительности на лице. Его физиономия без бровей, ресниц и щетины походила на маску. Залупа часто моргал и отводил взгляд. Накануне он нашел валюту за подкладкой выброшенного пиджака. Делиться Костя не захотел.

– В кого ты такой непорядочный? Ведь это уже не в первый раз, – хозяин говорил тихим, чуть обиженным голосом. – Я тебе работу дал, землянку выделил. Заботился как о человеке, а ты вон что вытворяешь. Нехорошо!

На куртке хозяина разъехалась «молния».

– Улыбнись, крыса! Сейчас вылетит птичка!

Максуд не заметил: успел ли Костя улыбнуться. Голова его дернулась, будто от сильного удара. Капли крови разлетелись бордовыми мухами. Залупа рухнул на колени, потом плашмя, лицом вперед. Над чахлыми березками задрожало эхо. Закаркало потревоженное воронье.

– Спрячьте его, чтобы ни одна собака не нашла! – гауляйтер сунул обрез за пазуху и, не оборачиваясь, пошел к вагончику.

Кадры чужой смерти промелькнули в голове, вызвали озноб. Максуд зажал между ладоней кружку с остывшим чаем.

– Одноклассника встретил. У него и заночевал.

Припудренное пылью лето сбавляло обороты, дни становились короче, ночи – прохладнее. Все слабее по вечерам стрекотали неугомонные стрижи. Максуд рассчитался с таксистом и вылез из машины. Тротуар натянул на себя тень вековых лип, отчего казался в траурном наряде. Около дома Максуд остановился, о чем-то подумал и решительно шагнул в подъезд. С беспечным выражением на лице он позвонил в дверь.

– Чего припозднился? – по-свойски спросила Глухова.

Старуха с любопытством смотрела на пакет в руке квартиранта. Он поймал взгляд и протянул ей ношу.

– Работа такая. То одно, то другое… Вы ужинали?

  Вышел Савелий с загнанным в глаз моноклем. Ему мерещилось, что так он выглядит солиднее. Глухов окинул одноклассника с ног до головы придирчивым взглядом и жестом пригласил на кухню. Максуд приветливо улыбнулся.

  Старуха выложила на стол консервные банки с икрой, палку колбасы и удовлетворенно хмыкнула. Она сидела на кефире и черством хлебе, деликатесами баловала себя исключительно в гостях. Савелий не разделял мамашиных вкусов и взглядов на экономию. Ее пенсию он уничтожал со скоростью электрической мясорубки.

– Вы кушайте, а я ванну приму. Устал что-то, – сказал Максуд и погладил старуху по спине.

Та зажмурилась как кошка и чуть не замурлыкала от оказанного внимания. Когда «экспедитор» исчез в ванной, Савелий вскрыл банку, намазал на хлеб толстый слой масла и щедро уложил сверху оранжевую картечь.

– Вот, мама, это называется новой экономической политикой! Я знал, кого в дом пускаю, – его распирало от гордости. – Ты с ним будь ласковее. Может, он у нас подольше поживет.

– А разве вы не…

До старухи дошло, что все совсем не так, как она представляла.

      Максуд долго не мог уснуть. Первый раз за долгие месяцы он лежал на застеленном чистой простынею диване. В приоткрытую дверь балкона с улицы просачивался давно забытый шум ночного города. Уют домашней обстановки напомнил, что такое нормальная человеческая жизнь. Хотелось плюнуть на все и больше никогда не возвращаться на свалку, собрать по весне бригаду шабашников и рвануть на заработки. Максуд понимал, что пока это невозможно. Надо все утрясти с хозяином, разъяснить ему ситуацию, подобрать себе достойную замену. Да и откупные нужны.

– Максуд, да ты никак жильем обзавелся? – не поворачиваясь спросил хозяин  и запер несгораемый шкаф.

       Сейф занимал весь угол вагончика. В нем хранились деньги, паспорта жителей свалки, у кого они имелись, и чистая одежда в целлофановых пакетах. Там же лежали обрез и патроны.

– Есть у меня планы, но все пока в тумане. Не знаю с чего начать. – Максуд поделился соображениями.

– Хорошо, ежели так. Я грешным делом подумал, что ты меня подсидеть решил. Не верю никому. Сам видишь, с каким контингентом приходится работать.

Максуд облегченно вздохнул. Опасения, что хозяин неправильно поймет, отступили. Огромный овод залетел в распахнутую дверь. С гудением бомбардировщика стал кружить по вагончику. Вскоре ему это наскучило. Он бился в оконное стекло, не понимая, какая невидимая преграда отделяет его от внешнего мира. Тапок хозяина с хрустом оставил на стекле грязный подтек. Раздавленное насекомое рухнуло на пол. Еще некоторое время оно судорожно шевелило лапами.

– Жизнь безжалостна к тем, кто парит в облаках и не видит дальше собственного носа, – философски заключил хозяин.

Его слова таили завуалированную угрозу. Настроение Максуда снова испортилось. Уже месяц он жил у Глуховых. Старуха относилась к квартиранту дружелюбно, оплату жилья не требовала – довольствовалась продуктами, которые тот приносил. Проблема Максуда заключалась в другом – свалка не могла прокормить ненасытного Савелия. Приходилось тратить деньги, откладываемые на непредвиденный случай.

Вечерами странное семейство играло в карты, разговаривало на разные темы или смотрело телевизор. Со стороны казалось, что это – дружная семья, где два взрослых сына всячески ублажают престарелую мать. Иногда вспыхивали мировоззренческие споры, затеянные Савелием, но они быстро сходили на нет за отсутствием убедительных доводов с его стороны. Обиженный философ надувал губы и шел уничтожать запасы продовольствия.

Прекрасным осенним утром Глухова не проснулась: ушла на тот свет тихо, никого не утомив заботой о себе. Савелий выглядел потерянным. Он сдавил руками виски, раскачивался взад и вперед и совершенно не знал, что делать. Его удручала не столько смерть матери, сколько дальнейшая неопределенность. К тому же, он никогда не сталкивался с подобными проблемами. Не знал, как и на что хоронить. Как жить без маминой пенсии, он не понимал абсолютно. Приехали врачи и милиционеры, заглянули любопытные соседки. Бабы гладили Савелия по голове и успокаивали, как ребенка. Максуд целый день мотался то в морг, то в загс, то еще куда-то. Вечером он по-братски обнял сироту. Савелий уткнулся в плечо квартиранта и заплакал. Вся надежда была на Максуда.

– Ничего, все там будем. Денег на похороны нет, но не переживай, я что-нибудь придумаю. Соседям скажешь, что погребение пройдет в другом городе. Дескать, мать просила похоронить рядом с дедом и бабкой, – он посмотрел в глаза Савелия. – Так надо!

Небольшой автомобиль с будкой подъехал к моргу. Неопрятного вида мужички забрали покойную Глухову и отвезли ее на свалку. Похороны прошли без гражданской панихиды и поминок.

– Вижу, твои планы реализуются! – похвалил гауляйтер.

За окнами вагончика кружился первый снег.

В знак благодарности Савелий подарил Максуду свой халат и восточные тапки. Сам же ходил в полосатых, узеньких брючках, футболке и маминой кофте. Со дня смерти старухи прошел месяц. Жизнь в осиротевшей квартире текла как и прежде. Философствовать Савелий бросил и стремился всячески угодить постояльцу: накрывал стол к его приходу, стирал и делал уборку. Максуд выделял ему деньги, чтобы тот вовремя платил за жилье и покупал необходимые для дома вещи. Как-то вечером Максуд подсел к Савелию. Стараясь не мешать разговору, тихо бормотал телевизор.

– Сава, надо бы на работу устраиваться. Мне накладно одному тянуть хозяйство. Тем более, что я здесь никто. Проще снять угол у какой-нибудь старушки или даже маленькую квартирку.

Слова Максуда застали Савелия врасплох. Он вскочил с дивана, заметался по комнате, но быстро сник.

– Хочешь, пропишу тебя? А с работой… Я же ничего не умею.

– Не переживай, есть теплое местечко, где не требуется профессиональный опыт. Я помогу устроиться.

Через неделю Савелий выковыривал из-под снега пластиковые бутылки. Через две – выпивал в компании новых друзей. Через три – «женился» на неопрятной бабе с переломанным носом и перебрался к ней в землянку. Жизненный компас Глухова окончательно сбился и напоминал флюгер.

– Не жалко одноклассника? Слабый он, пропадет, – хозяин разлил по кружкам чифирь, бросил на стол горсть карамели.

– У него своя голова. Моей жалости на всех не хватит.

– А с пропиской что? – безучастно спросил сивуч, поглаживая упругие, словно из конского волоса, усы. – Когда новоселье?

Максуд подбросил в гудящую «буржуйку» дров.

– Скоро. После каникул документы в паспортный стол отнесу.

Джип медленно подъехал к дому и погасил фары. Из него вылез человек в коротком пальто и направился к подъезду. Ничего этого Максуд не видел, с дорогой сигарой в зубах он развалился в стареньком кресле. «Вот и выполз из грязи в князи! Что дальше? Надо откупиться от хозяина – просто так не отпустит – и начинать новую жизнь». За окнами громыхали петарды, каждый взрыв сопровождался восторженным криком мальчишек. В дверь позвонили. Максуд сунул ноги в тапки и вышел в прихожую. «Кого там черти принесли?» – он щелкнул замком.

Заслоняя дверной прием, в коридор ввалился гауляйтер свалки.

– Ты как турецкий паша! – ухмыльнулся он, с интересом рассматривая помощника. – Один?

– Один. Проходи в комнату, чего на пороге разговоры вести.

Гость неторопливо расстегнул пальто.

– Молодец, Максуд! А сейчас смотри-ка – вылетит птичка!

                                                 III

«Тольятти.

22 мая в районе Баныкинского кладбища произошла перестрелка. При осмотре места преступления обнаружены шесть трупов».

(Из милицейской хроники)

Чем чаще совершаешь преступления, тем крепче спит совесть. Совесть Андрея Григорьевича Мельникова пребывала в состоянии летаргического сна и не доставляла ему беспокойства.

    Мельников обладал звериным чутьем, и выгоду извлекал из всего, что попадалось на глаза. В девяностые – период абсолютной свободы, пользуясь неразберихой в стране, он с дружками «бомбил» дальнобойщиков. Мельников сколотил начальный капитал и открыл бюро ритуальных услуг. С конкурентами он церемониться не стал и быстренько их всех похерил. Хозяин ритуального агентства, привыкший к насилию и беспределу, неожиданно уверовал в Бога. Часть «покойницких» денег жертвовалась им на строительство храма. Мельников часто коротал время в компании батюшки, рассуждал о благодеянии и старательно замаливал грехи.

Внутренний мир Мельникова остался таким же темным и грубым, а вот во внешности произошли существенные перемены. Волчий взгляд глубоко посаженных глаз чуть оттаял: при общении с родственниками усопших не требовалось прибегать к насилию. Наоборот, придавленных горем людей необходимо было пожалеть и с грустью в голосе обобрать до нитки.

Немногословная речь и безукоризненный дорогой костюм, пришедший на смену «Адидасу», преобразили романтика с большой дороги. Мельников все чаще задумывался о быстротечности жизни и желал сделать свое бытие более комфортным. Расценки на гробы, памятники и аксессуары росли, как рейтинг президента. Народ безропотно нес «похоронные» стяжателю, ибо ритуальное агентство осталось одно, а жаждущих перебраться в райские кущи не уменьшалось. Погожим летним днем Мельников, обдуваемый вентилятором, сочинял эпитафию уважаемому человеку: