Текст книги "Забулдыжная жизнь"

Цирк

Ковыряться в земле не хотелось. Вера присела на перевернутое ведро, вытащила пачку «Родопи»; с вызовом посмотрела матери в глаза и закурила. Та, как окаменевшая, замерла среди грядок.

– Ты чего себе позволяешь? – женщина выпрямилась, обтерла о подол грязные руки и шагнула к дочери.

– Только тронь! Я за себя не отвечаю!

Злата Сергеевна замешкалась, плюнула под ноги.

– Все отцу напишу, совсем от рук отбилась!

– Я сама напишу, не утруждайся!

«Дорогой папа, наконец-то твоя дочка стала совершеннолетней и вправе сама распоряжаться своей судьбой! Я уже шагнула в самостоятельную взрослую жизнь: поступила в ПТУ на штукатура и начала курить», – других новостей не было. Вера сунула листок в конверт. Спустя недели три почтальон в потертом пиджаке вытащил из брюхатой сумки письмо и запихал его в прореху ржавого почтового ящика, прибитого к калитке.

«Доченька, я и мои товарищи очень возмущены твоим поведением и категорически осуждаем его! – чувствовалось, что отец  серьезно переживает. – Немедленно брось вредную привычку – не подрывай мою положительную репутацию! Передай матери, пусть вышлет денег на адрес…» – Вера отворила окно и размяла сигарету.

За свои восемнадцать лет она видела родителя редко. На воле он долго не задерживался. После очередной отсидки папа слегка оттаивал в семейном кругу и снова пускался в кругосветное путешествие в «столыпинском вагоне». В те чудные мгновения, когда он отъедался и набирался сил у семейного очага, супруга и дочь с замиранием сердца слушали его многочисленные байки.

– Сидим как-то на киче. Холодно, жрать охота, дружок кровью харкает. Тоска неимоверная! Говорю одному прянику, чтобы спел, поднял настроение. Он взял и запел: «Как хорошо, что все мы здесь сегодня собрались!» – Отец засмеялся, хлебнул из кружки остывший, цвета кофе с молоком чифирь.

Давным-давно, когда ранец за спиной служил для выпрямления осанки, Вера забралась к отцу на колени: хотелось узнать, какие мудрые изречения написаны на его веках.

– Пап, закрой глаза, я почитаю!

Отец посмотрел сквозь дочь, сверкнул шеренгой отполированных нержавеющих фикс.

– Почитать, дочка, родителей надо! А я не букварь, чтобы по мне азбуку учить! Ну-ка беги, играй с куклами. Нам с мамой делом заняться надо! –  Он шутя хлопнул ее по попе.

Отец появлялся в доме еще пару раз. Вере исполнилось тринадцать лет, когда он вернулся домой, худой и веселый; сунул ей ворох мятых рублей на гостинцы и произнес непонятное слово:

– Амнистия, бляха-муха!

По дому папаша разгуливал в сатиновых трусах. Разрисованное тело мужа восхищало Злату Сергеевну и вызывало явный интерес. Она разглядывала картинки и охала. Такой красоты ей отродясь не доводилось видеть! Отец не стал откладывать любимые дела, наградил жену очередной беременностью и умчался вырубать тайгу. Злата Сергеевна сделала аборт, поглядела на фотографию удалого супруга и пустила скупую слезу. Из лагеря батя слал приветы, передавал с освободившимися друзьями какие-то безделушки. За это он требовал посылки со жратвой и денежные переводы.

Вера загасила сигарету. Жизнь набила оскомину, хотелось вырваться из-под материнского контроля, устроить личную жизнь. Она встречалась с соседом Андрюхой. Сентиментальный юноша посвящал ей тривиальные стишки и заваливал охапками полевых цветов, которые Вера скармливала козе. Как-то под вечер молодые пошли в клуб. Для поднятия тонуса жених слегка залил очи. Самогон придал зрению необыкновенную остроту, Андрюха видел то, чего не было и в помине. Опьяненный ревностью поэт зарезал плясуна, опрометчиво приблизившегося к его невесте.

Вера могла устроить свое будущее иначе, но, соблюдая семейный кодекс, расписалась в лагере с обожаемым тихоней. Отец из письма жены узнал о счастье дочери и накатал возвышенное послание, в котором одобрил ее выбор и благословил.

Злата Сергеевна работала уборщицей в гастрономе. Вместе с мусором она приспособилась выносить коробки конфет или колбасу. Вера поджидала ее у вонючих, переполненных контейнеров, принимала эстафету и тащила домой «дары гастрономии». Кое-что съедалось самими, кое-что отправлялось в места не столь отдаленные. Безнаказанность притупляла бдительность и толкала Злату Сергеевну на более серьезные дела. Попытка стащить пол-ящика коньяка оказалась роковой. Злату Сергеевну поймали за руку и с позором уволили. Опрометчивый поступок поставил семью на грань финансового кризиса. Помогать сидевшим кормильцам в прежнем объеме она уже не могла, чем вызвала их недовольство.

Под надраенными до блеска кирзовыми сапожками радостно поскрипывал снежок. В дом одновременно вернулись близкие родственники. Радости женщин не было предела! Предновогодний, хвойный вечер дарил надежду на светлое будущее. Мужики выпили за знакомство. За рюмкой разговор скатился к выяснению, кто в доме хозяин. Непродолжительная беседа накалила обстановку. В ход шло все, что попадалось под горячую руку. Сопровождал единоборство женский визг. Увлеченные мужья не реагировали на него. В итоге – победил опыт. Андрюху вынесли вперед ногами, а главу семейства, потерявшего в битве почти все зубы, приняли с распростертыми объятиями, но не в стоматологическом кабинете.

Вера схоронила мужа, собрала чемоданчик и покинула отчий кров. Ни матери, ни, тем более, отцу писем она не писала и отношений не поддерживала. С тех пор в поселке о ней не слыхали. Город предлагал море работы. Вера выбрала цирк. Лет десять она убирала за животными, пока ее не выгнали за любовь к горячительным напиткам.

За изгородью из металлических прутьев мирно отдыхала Жужа. Гаврик подкрался к вольеру. По воле провидения он родился карликом и люто ненавидел все большое. Нормальные люди вызыва-ли раздражение, желание причинить им боль. Но люди способны постоять за себя, чего не скажешь о зверье, загнанном тем же провидением в рабство к царям природы. Гаврик пользовался этим и при любой возможности измывался над четвероногими циркачами.

Короткими сильными руками лилипут схватил лопату, валявшуюся неподалеку от загона. С наслаждением ткнул ею в баклажанное тело бегемота. Жужа медленно повернула голову и измерила обидчика грустными глазами.

– Ух ты, моя ягодка!

Он еще раз пырнул беззащитное животное, бросил инструмент

и направился в грим-уборную. Жужа проводила карлика настороженным взглядом. Широко зевнув, самка бегемота погрузилась в свои, никому не доступные мысли.

Цирк жил специфической жизнью: крутил сальто-мортале, ронял на страховочную сетку воздушных гимнастов, смеялся над хулиганистыми выходками клоунов и поражался мужеству дрессировщиков. Мир, породнивший искусство и спорт, шарлатанство фокусников и повседневный риск канатоходцев, готовился к очередному представлению.

– Гаврик, внимание! Пассировщики, не спим!

Лилипут пристегнул к поясу лонжу и занял исходную позицию. Его напарник сиганул на подкидную доску в виде детских качелей. Гаврик сделал в воздухе кульбит, не без труда удержался на плечах партнера. Балансируя руками, он выпрямился.

– Ап! –  крикнул карлик и улыбнулся сморщенным лицом.

– Хорошо! Отработаем с Жужей – и номер готов, – постановщик трюка сел на бортик манежа. – Выводите чудовище!

Жужа косолапо вращалась под мелодию танго. По команде она задрала голову, распахнула пасть с огромными клыками. Бегемот выполнял повседневную работу и не обращал внимания на людей.

Цирк аплодировал факирам и жонглерам, хохотал над ряжеными в пестрые одежды арлекинами, хрустел фольгой шоколада и замирал, глядя на выступление эквилибристов. Гаврик посмотрел в зеркало, нанес на лицо последний штрих и покинул гримерку.

– А сейчас перед вами выступит группа акробатов и всеобщая любимица Жужа! – представил артистов шпрехшталмейстер.

Кувыркаясь и прыгая, как блохи, на арену выскочила группа акробатов. Под музыку они вскарабкались друг на друга. Гаврик выделялся из всей компании. Коротышка приводил юных зрителей в неописуемый восторг. Смешно переставляя кривоватые ножки, он занял место на «катапульте», на мгновение закрыл глаза и сконцентрировался.

Заиграло танго. Перед публикой появилась Жужа. Она вышла в центр манежа и изобразила танец. Дети, затаив дыхание, смотрели на огромное послушное животное. Один из циркачей прыгнул на приподнятый конец доски, и карлик взмыл в воздух. Неожиданно Жужа толкнула пирамиду из гимнастов и сорвала отрепетированное представление. Те не удержались и горохом рассыпались по арене. Самка бегемота распахнула безразмерную пасть, поймала малорослого обидчика и хлопнула челюстями. Взрослые зрители с ужасом наблюдали за случившимся, дети смеялись, не понимая произошедшей трагедии. Жужа выплюнула переломанное тело и скрылась за кулисами.

На удивление всем, коротышка выжил, но работать уже не мог.

Проигравший войну Жуже Гаврик переехал с цирковой арены к Вере. Жила парочка на пенсию по инвалидности и Верины заработки за мытье подъездов. Увлечение спиртным и ограниченность в средствах вынуждали ветеранов манежа пить, что подешевле. Бывало, они позволяли себе «Столичную» или «Пшеничную», но это по праздникам. В будние дни за милую душу шел денатурат и парфюмерия.

Пена облаков сдулась, паутиной расползлась по небу. Солнечный луч проколол сырой воздух и стал купаться в лужах; сверкающие блики слепили глаз. Робко зачирикали воробьи, послышались голоса прохожих. Вера еле-еле дотащилась до киоска. Каждый шаг загонял в голову гвоздь.

– «Росинка» есть? –  спросила она, наклонясь к окошечку.

Продавщица узнала покупательницу, достала пару целлофановых пакетов с жидкостью для санитарной профилактики тела.

– И стаканчик дай, я на скамеечке подлечусь!

Вера отошла от киоска и надорвала зубами уголок упаковки. «Росинка» не сразу, но принесла облегчение. Тремор прекратился, движения стали более уверенными. В голове зашевелились мысли: «Надо Гаврика выгулять, засиделся дома!»

Коротышка смирно сидел за столом и смотрел, как Вера разливает по стопкам вонючее пойло.

– Ну что, гномик, выпьем и пойдем на прогулку?

– Давай, Белоснежка! – мультяшным голосом ответил он. – Фу, гадость-то какая! Водка вкуснее!

– Тоже мне гурман! Вкуснее, не вкуснее. Пей, что дают!

Семейство опохмелилось и ожило. Вера вытащила во двор коляску, посмотрела на сожителя.

– По машинам! – скомандовала она бодрым голосом.

Коротышка вскарабкался на лавку, ловко перебрался с нее в транспортное средство. Под одеяльцем он ничем не отличался от ребенка, а Вера приняла образ пожилой мамаши или бабушки.

Прогулочный маршрут лежал через колхозный рынок. Прилавки дразнили ароматом копченостей, укропа и прочими возбуждающими аппетит штучками. Вера впритык подогнала коляску к прилавку, заваленному филе и ребрышками.

– Чего так дорого-то? Мясо все в прожилках да не очень свежее, а цену ломите, как за молодую телятину! – торговалась она.

– Побойся бога, тетка! Вчера зарезали. Ей и года не было!

– Покажи-ка вон тот кусочек! – Вера ткнула пальцем в висевшую на крюке вырезку и закашлялась, словно поперхнулась.

Пока торговец отвернулся и возился с куском мяса, загребущие ручонки Гаврика стащили с прилавка то, что плохо лежало.

– Ладно, можете не показывать, и так вижу! – пресекала действия продавца Вера.

Толкая впереди себя коляску, она направилась к другому прилавку. Мясник вернул вырезку на место и взглядом скользнул по лотку. Не хватало филе и лопатки.

– Присмотри-ка! – попросил он соседа и бросился догонять ничего не купившую тетку.

Мужик бесцеремонно заглянул в пакет, болтающийся на ручке коляски. В нем ничего не оказалось. Тогда он полез в коляску, стал шарить под одеяльцем, укрывающим младенца. Сильный удар выбил из его глаз сноп искр.

– Пошел ты… – игрушечный голос послал мясника туда, где теряют целомудрие.

Пока мужик приходил в себя, Вера была уже на выходе. Так и не поняв, что произошло, мясник вернулся за прилавок.

Дома Вера бросила добычу на стол.

– Сейчас картошечки с мясцом пожарим, потом пластинки слушать будем! – Она погладила Гаврика по ежику волос.

Тот нежно обнял ее за ногу.

– Девочка моя!

Луна сквозь тюль роняла в комнату мертвецки-бледный свет. Развалившись и придавив Гаврика, похрапывала Вера. Коротышка не спал. Он осторожно выбрался из-под сожительницы. Стараясь не шуметь, прокрался на кухню. Остатки спиртного исчезли в лилипутском брюхе, там же оказалось недоеденное за ужином мясо.

Утро получилось нерадостным. Мало того, что трещала голова,

над Гавриком нависла угроза расплаты за ночные грехи. Вера за ухо выдернула его из кровати и поволокла на кухню.

– Крыса проклятая, все подмел! Специально на утро оставила. Думала, как люди, похмелимся, позавтракаем!

Крепкая оплеуха вывела коротышку из себя. Бульдожьей хваткой он вцепился зубами в ляжку сожительницы и стал рвать ее, не зная жалости. Вера закричала от боли, схватила сковороду. «Бульдог» разжал челюсти и повалился на пол.

– Хватит меня пугать! – склонилась над Гавриком Вера, но тот не подавал признаков жизни.

Ночью она завернула труп в одеяло и тайком вынесла из дома. Без отпевания и поминок Вера похоронила карлика в канализационном колодце. На вопросы соседей: «Куда подевался Гаврик?» – она с притворной злостью отвечала: «Сбежал, паршивец! Надоело жить нормально!»

Вера смотрела на играющую в «классики» девчушку. Та прыгала по начертанным мелом квадратикам и бубнила под нос:

– У попа была собака. Поп ее любил…

Вера побледнела, поднялась с лавки и скрылась в подъезде.

Когда распускаются цветы

Натаха Холмогорова жила с дочерьми-погодками от разных мужиков и разбитой параличом мамашей. Жила неплохо, но только один-два дня в месяц – после получения мамкиной пенсии. Расписавшись в квитанции, она оплачивала счета и бежала по магазинам, где сметала с полок все, что видели глаза. Пластиковые пакеты наполнялись колбасой, сгущенкой, конфетами. Иногда к продуктам добавлялась бутылка водки.

Груженая, как самосвал, она доползала до дома и опускала покупки на землю. Из подъезда тут же выскакивали поджидавшие ее цветы жизни с тонкими стебельками. Подхватив пакеты, они исчезали в черной пасти дверного проема. Следом подъезд пожирал и Холмогорову. Натаха поднималась в пропахшую болезненной старостью квартиру, облачалась в дырявый халат и меняла мамаше памперсы. Под спину бабке подкладывали пару подушек, а потом ей в рот совали сухарь, сдобренный сгущенным молоком.

– Кушай, бабуль!

Глаза старухи от счастья наполнялись влагой. Вальсируя всклокоченной головой, она в блаженстве посасывала подачку и роняла на одеяло богатые крошки. Натаха с дочками уединялась на кухне, и начиналось чревоугодие. Ели торопливо, будто боялись, что им чего-то не достанется. Вместе с колбасой в рот запихивались конфеты «Волейбол», печенье и маринованные огурчики из далекой Болгарии. Ели до тошноты. До тех пор, пока не становилось тяжело дышать. После трапезы, переминаясь с ноги на ногу, по очереди тарабанили в дверь туалета: «Скоро ты там?»

Ночью квартира исходила благовониями.

– Вашу мать! – Натаха поднималась и распахивала окно.

Сквозняк быстро изгонял из квартиры выхлопные газы. Зимой было сложнее: рамы заклеивались полосками – из газет. Утром остатки пиршества доедались, и начиналась серая повседневность: бабушке-кормилице втыкали между десен зачерствевший кусок хлеба, смотрели телевизор с подсевшим кинескопом и разбредались по друзьям, в надежде на приглашение к обеду.

Натаха выгодно отличалась от сверстниц фигурой. Хроническое недоедание выстругало из нее угловатую форму подростка.

      Холмогорова легко знакомилась с мужиками, позволяла тискать маленькие, не утратившие упругость груди. Если у кавалера не имелось свободной жилплощади, без стеснения зазывала к себе. Но не всех, а только тех, кто мог раскошелиться. Натаха выясняла это в процессе разговора. По дороге домой закупался нужный для раскрепощения души боекомплект из спиртного и продуктов.

– Девчонки, скручивайте матрасы. Сегодня в спальне с бабушкой поспите, – Натаха подвигала гостю табурет. – Садись, я шементом!

Часть закуски перепадала дочерям. Натаха доставала рюмки и сладкими глазами облизывала мужика. Когда бутылка пустела, она делала озабоченный вид.

– Слушай, у тебя ста рублей не найдется? Представляешь, забыла за газ заплатить. Я потом отдам!

Подобревший от водки гость выкладывал нужную сумму, сажал хозяйку на колени и гладил по ноге, все выше и выше задирая юбку. Ночью жалобно скрипел диван, в унисон ему стонала Холмогорова. За дверью спальни стояли девочки-глисты и впитывали запретную симфонию любви. Старуха шипела на них, но те не обращали внимания.

– За стольник дала, дура! – сокрушалась старшая. – Я меньше пятихатки брать не буду. Лизка со второго подъезда один раз на тысячу фраера развела.

– Мамка уже старая, – возражала сестра, – за нее больше сотни не дадут.

В углу неразборчиво хрюкала бабушка.

– Когда же ты помрешь?! – с презрением спрашивала младшая внучка. – Кровать твою вонючую выбросим и заживем!

Бабка замолкала, беззвучно глотая слезы. Вскоре, ни с того ни с сего, она умерла. Взяла и отошла в мир иной, никого заранее не предупредив. То ли ей надоело сосать сухари, и она решила, что на небе будут кормить деликатесами, то ли обиделась на услышанные в свой адрес слова. Натаха отбила срочную телеграмму тетушкам, и те примчались в тот же вечер. Тучные и горластые, они отравили воздух запахом духов «Не может быть», наполнили квартиру слезными причитаниями и суетой.

Натаха схоронила мамашу и устроилась сторожем в шарашкину контору – влилась в ряды трудового класса. О любовных похождениях пришлось на время забыть. Девчонки вынесли на помойку зловонную кровать и перебрались в бабкину комнату. Кровать-то вынесли, а вот тяжелый дух еще долго напоминал об усопшей. Из-за него приводить к себе друзей погодки стеснялись.

Декабрь тощими сосульками застыл на карнизах, инеем обметал бордюры и траву на газонах. По-мертвецки вытянулись улицы. Свесив костлявые руки, вдоль проезжей части коченели шеренги лысых акаций. Трижды зима наступала и трижды сдавала позиции. Наконец, где-то что-то щелкнуло, где-то что-то хрустнуло; стая голубей крыльями вспорола небо, и в четвертый раз выпал снег. Он шел несколько дней. Двухэтажные пеньки в старом районе города зарылись по самые уши, нахлобучив на себя белые папахи. Выглядело довольно мило! В эпоху снегопада Натаха породнилась с огромной деревянной лопатой и домой приползала чуть живая. Она стягивала красными руками отсыревшие сапоги, наскоро перекусывала и трупом валилась на диван.

Перед Новым годом старшая сестра похвасталась хрустящей пятисотрублевой купюрой. Глаза младшей восхищенно вспыхнули и увеличились в размерах.

– Видала?! Накоплю тысячи четыре, оденусь по-человечьи. Хожу, как лахудра. Матери не говори, а то отнимет.

– Зин, а тебе больно было?

Старшая хмыкнула и легонько хлопнула сестру по заднице.

– Не больнее мамкиных подзатыльников.

– А кто он? – выпытывала младшая.

– Интеллигентный старикашка. Лизка познакомила. Он сначала обсюнявил всю… – Зина в подробностях поведала историю о прощании с детством. – В среду предложил встретиться. После школы забегу часа на три, подработаю.

Нина с завистью смотрела на мгновенно повзрослевшую сестру. В эту минуту Зина казалась ей опытной женщиной, познавшей сакральную тайну человеческих взаимоотношений. Вечером Нина подкараулила Лизу и просила свести ее с кем-нибудь. Конечно же, не безвозмездно. И началась новая жизнь!

Натаха еле сводила концы с концами и удивлялась, глядя на дочерей. Одна щеголяла в новых джинсах, якобы взятых напрокат у подруги, другая вульгарно красила лицо и походила на вокзальную потаскуху. Обе демонстративно курили, щуря от дыма наглые глаза. В мусорном ведре белели упаковки из-под йогурта, сверкала шоколадная фольга. Отключенный за ненадобностью холодильник хранил молчание.

– Откуда все это? – Холмогорова указывала пальцем на ведро, пытаясь вывести дочерей на чистую воду, но те отмахивались и запирались в спальне.

Холмогорова пришла с работы раньше положенного, ковырнула замок ключом. В темной прихожей она споткнулась о мужские башмаки. Натаха прислушалась – тихо, как в могиле! Безобразная догадка пронзила мозг. Холмогорова влетела в комнату. На диване, в обнимку с ровесником века, спала младшая дочь.

– Ах ты, сучка! – Холмогорова сдернула с влюбленной парочки одеяло. – Еще зубы молочные не выпали, а уже между ног зачесалось! Может, дом терпимости откроем?

Она замахнулась на дочь, но не ударила. Холмогорову трясло. Цветы жизни, которые она пестовала столько лет, неожиданно распустились и вывернули наизнанку сочные бутоны. Мужик присел, почесал волосатое брюхо. Плохо соображая, что происходит, стал искать трусы. Дочь повела себя иначе: она подскочила, как ошпаренная, вытолкала мать в коридор и прикрыла за собой дверь.

– Будешь барагозить, удавим, как бабку!

                                                     Снег

На ватмане зимы мир выглядел великолепной гравюрой. Отпечатками пальцев жались друг к другу голые кусты; красногрудые, нахохлившиеся птицы застыли на них кровавыми каплями. Мороз крепчал, пощипывал нос и щеки, при глубоком вдохе обжигал легкие. Иннокентий Ревзин с подругой бродили среди почерневших, заметенных снегом крестов. Кладбищенская тишина успокаивала нервы, располагала к философской беседе. Девушка не без интереса читала эпитафии на заиндевелых надгробиях.

– У меня возникает ощущение, что все хорошие люди давно умерли! – поежилась она и прижалась к Ревзину.

Иннокентий обнял ее за плечи, стряхнул с плеча снег.

– Когда умрет негодяй, родственники на его могиле напишут не обидную фразу, а что-нибудь доброе, вроде того, что ты сейчас видишь. В крайнем случае, не напишут ничего, кроме дат рождения и смерти. Это вполне нормальное явление. Ведь нет идеально положительных или идеально отрицательных людей. В каждом из нас уживаются добро и зло, – Ревзин в задумчивости нахмурил лоб. – И, вообще, мы гости в этом мире. Наш истинный дом там, за гранью понимания, а надгробные плиты – врата, ведущие туда. Но это так – мысли, не имеющие подтверждений.

Девушка с иронией посмотрела на гранитную плиту, ничуть не опасаясь, что та отворится и выставит напоказ гнилое нутро, забитое костями в истлевших одеждах. С такой же иронией на девушку смотрело холодное небо. Оно хотело возразить, но вовремя одумалось. Недосказанность частенько порождает интригу!

Ревзин тем временем продолжал читать лекцию:

– Смерть является конечной целью нашего земного существования. В последние несколько лет я вступил с ней в такие близкие отношения, что теперь она не только не является для меня чем-то страшным, а, наоборот, очень утешительным! Благодарю Господа за то, что он предоставил мне возможность изучения. В результате я понял, что смерть – это ключ, который отпирает дверь в наше истинное счастье! Знаешь, кто это сказал?

– Ну, кто еще может так умничать, как не твой коллега Рохлин! У вас в морге все такие продвинутые?

Она остановилась у старинного надгробья. Ангел с преклоненной главой сложил на груди руки и пустыми глазами смотрел под ноги. Наверное, он искал тропинку, по которой люди уходили в царствие небесное. Чем-то потревоженные галки сорвались с веток, суматошно закружилась, загалдели.

– Это не Рохлин. Это Моцарт.

– Никогда бы не подумала! – сказала Рита, щурясь от солнца, и взглянула на Иннокентия. – Почему многие люди боятся смерти? Ведь она естественна и неизбежна.

– Боятся не смерти. Боятся предсмертных мук, неизвестности. Поэтому, чувствуя ее дыхание, многие каются в грехах – норовят смягчить свою участь на том свете.

– Ты по роду своей деятельности постоянно сталкиваешься с ней. Что-нибудь необычное происходит?

– Я работаю с трупами, а не со смертью. Смерть – это миг перехода организма из одного состояния в другое. Раз – и ты уже в дамках! – Ревзин слепил снежок и запустил его в ясень, похожий на перевернутый веник.

Ясень не ответил на провокацию, он ее даже не заметил.

– А вот доктор Моуди смог заглянуть.

– Доктор Моуди – шарлатан, выдающий свои бредовые фантазии за реальность и зарабатывающий на этом нехилые деньги. Точно таким же приемом пользуются все мировые религии. У тебя есть голова, сопоставляй и анализируй!

– Тебя не поймешь! То смерть отворяет двери в новую жизнь, то ничего такого нет! – обиделась Рита.

Иннокентий притянул ее к себе, как можно спокойнее сказал:

– Я действительно не знаю, что нас ждет после смерти, и не узнаю, пока не умру. А может, не узнаю вообще. Пойдем домой, зябко что-то, –  предложил он и шутливо клацнул зубами.

Одинокая пара направилась к выходу, но отклонилась от маршрута – торчащие из сугробов памятники манили, вынуждали останавливаться. Странно дело – люди внимательнее всего читают надписи и рассматривают фотографии на могилах.

– Глянь! – вскрикнула Рита у огромного надгробия. – Если бы я носила парик, то не сомневалась бы, что памятник поставлен мне. Какое поразительное сходство!

– Ну, что ты выдумываешь?! – Ревзин приблизился к подруге, читающей надпись на памятнике.

– Она умерла в день моего рождения! – выдохнула Рита и с неподдельным страхом спросила: – Как это можно понимать?

– Чему удивляться? В мире много странного, он кишит загадками. Не зацикливайся на этом. Видела, утром по телевизору… – Ревзин хотел сменить тему.

– Но ее зовут так же, как и меня! – Рита снова наклонилась.

Интуиция подсказывала Ревзину, что это перебор. Он знал, – в жизни имеют место совпадения дат, имен и многое другое. Догадывался, что эти совпадения несут информацию, но какую именно – ответить не мог. Литература описывала подобные вещи, обычно связывая их с проявлением высших сил. Ревзин в это не верил.

– Пойдем отсюда. Мир пестрит загадками, недоступными человеческому уму. Желание докопаться до истины порой приводит к плачевным результатам. Халиль Джебран говорил: «Когда ты постигнешь все тайны жизни, то будешь стремиться к смерти, ибо она не что иное, как еще одна тайна жизни».

– Ты грамотный, в институте учился! А я, кроме комиксов, ничего не читаю – скучно! – немного успокоилась Рита.

Снег искрился неестественно ярко, вынуждал прикрывать глаза ладонью. Рита держала Ревзина под руку.

– Вот бы вместо снега выпал кокаин! Неужели Богу не понятно, в чем нуждаются люди? Ведь он, не скупясь, посылал манну небесную блуждающим по пустыне евреям. Почему бы не дать кокса блуждающим по лабиринту жизни?

– Опять ты об этом! Подумай о чем-нибудь другом. О природе, например, о той красоте, которая нас окружает!

– Какая это красота? Красота, когда есть «дорожка». Когда ты знаешь, что сейчас наступит блаженство, – потрепав Ревзина за рукав, она заканючила: – Ну, скупердяй, не жадничай! Мне после кладбищенской прогулки так тревожно.

– У тебя развивается зависимость, пора завязывать. Марадона тоже обожал порошок, но ничего, взял себя в руки, перекумарил и снова гоняет мяч.

Рита вздохнула. Опустив голову, другим тоном произнесла:

– Я не Марадона! Не дашь, к Рохлину уйду – он не откажет!

Иннокентий не терпел шантажа и взорвался.

– Иди, я тебя не держу! Твои ноздри жрут столько, что бедолага через неделю сядет на паперть, – понимая, что нытье будет бесконечным, он раздраженно сказал: – Ладно, последний раз – и бери себя в руки!

Здание морга выглядело уныло. Сколько его не ремонтировали, краше оно не становилось. Горе настолько пропитало стены, что никакая штукатурка не могла придать им благообразный вид. Иннокентий отыскал взглядом Рохлина и приветственно ему кивнул. Тот колдовал над распахнутой, как баул, старушкой. Благодарная старушка жутко благоухала. Ревзин достал из сейфа пузырек, повертел его в руках.

– Иди сюда! – позвал он Риту.

– Фу, как вы тут работаете? Меня сейчас вырвет!

– Для того чтоб не вырвало, иногда и прибегаю к этой дряни. Здесь тебе хватит на три-четыре раза. И все! Поняла?!

Рита положила зеркало, что стояло на письменном столе, обернулась и с ехидной улыбкой попросила у Ревзина купюру.

– Кошелек дома забыл. – Иннокентий вырвал из клизмы пластмассовую канюлю, протянул ее подруге.

– Интересно, в скольких задницах она побывала?

– Твоя ноздря будет последней! – вспыхнул Ревзин.

Рита раздробила слипшиеся кристаллы кредиткой и втянула их носом. Будто от щекотки вздрогнула и улыбнулась. Ее красивые, как у кинозвезды, зубы ослепили Ревзина. Иннокентию захотелось врезать по ним, превратить в уродливые осколки. Но внутренний голос остановил его, намекнув, в какую сумму обойдутся услуги дантиста. Ревзин сбавил обороты и выругался.

– Ну что, может, сходим куда-нибудь еще? – ожила Рита.

– Домой! На сегодня прогулки закончились! – Ревзин грубо взял ее за рукав и потянул к выходу.

Рита не просто ожила, она кипела энергией: шаловливо забегала вперед, приседала на одно колено и фотографировала Ревзина сложенным из пальцев фотоаппаратом. Со стороны казалось, будто она развлекает расстроенного чем-то кавалера. Рита тормошила пушистые лапы елей, и те осыпали ее серебряной пылью. Подруга Ревзина взвизгивала, подхватывала ее ладошками и подкидывала вверх. До дома оставалось рукой подать. Ревзин не реагировал на заигрывания. Он молча шел, совершенно не обращая внимания на подругу. Рита вела себя как дитя, и спешила получить удовольствие от всего. Намеки могильной плиты уже не беспокоили ее.

Парк остался за спиной. Впереди тянулось накатанное до глянца шоссе. Рита так увлеклась игрой, что не заметила летящий навстречу автомобиль. Ревзин растерянно смотрел на ее акробатические кульбиты, которым позавидовал бы любой циркач. Когда он подбежал, Рита лежала в неестественной позе. Ревзин упал на колени, взял ее за руку. Рита виновато улыбнулась и надула кровавый пузырь. Тот лопнул, превратившись в багровый ручеек.

Мужик с испуганной физиономией вывалился из машины. «Бог ты мой, ну откуда она взялась?» – причитал он, задыхаясь и тряся брылами. Пшикнув в рот из ингалятора, полез в карман. Отыскал телефон и вызвал скорую помощь.

Рохлин еще копошился со старушкой, стараясь придать ее лицу благородные черты. Обернувшись на шаги, он увидел Ревзина и вопросительно вздернул мохнатые брови.  Два медбрата вкатили Риту. Смерть стерла улыбку и набросила на заострившееся лицо вуаль безразличия. Рохлин оставил старуху в покое и стянул резиновые перчатки.

– Слишком торопилась насладиться жизнью, а наслаждение нужно растягивать… Что теперь об этом говорить? – Иннокентий спрятал руки в карманы пальто. – Сегодня она познакомилась со смертью, но не сделала надлежащих выводов.

Он сел на кушетку и замолчал. Долго глядел в пол, затем резко поднялся, суетливо заходил взад-вперед.

– Надо сменить работу. Надоели эти трупы, эта вонь. Все надоело! Открою кабинет женской консультации. Я же гинеколог по образованию. – Ревзин хрустнул пальцами. – Без меня не вскрывай. Всегда мечтал посмотреть, из чего слеплены стервозные бабы.