Текст книги "Забулдыжная жизнь"

Беседы о фламандской школе

                                                   I

Ветер охрипшей сукой завывал в трубах, срывался с цепи и со злостью кусал неуклюжие тучи. Обиженно надув щеки, те начинали рыдать. Их слезы отбивали чечетку на жестяных подоконниках и затягивали окна пленкой воды. Преподаватель художественного училища Николай Александрович Максаков не обращал внимания на капризы осени. Словно лунатик, он кругами ходил по аудитории и рассказывал о творчестве постимпрессионистов:

– Друзья мои, современная живопись – не фотография. Задача ее заключается в создании на холсте некой, не существовавшей до сего момента реальности. Желание отразить личностное впечатление художника от окружающего мира. Глаз и мозг творца устроены иначе, чем у обыкновенного человека. Испокон веков мастера кисти были потребны лишь для того, чтобы запечатлеть существующую явь. С изобретением же камеры обскура задачи изменились. Но, как и раньше, при перенесении изображения из жизни на холст живописец, так или иначе, служил медиумом и вносил в картину долю своего впечатления от натуры. Ван Гог и Гоген, без всякого сомнения, – гениальные художники. То, как они рисовали, может быть, не совсем понятно неподготовленному зрителю. Однако же, нельзя утверждать, что китайский язык – это бессмысленный набор звуков. Для того чтобы в полной мере оценить живопись ван Гога, следует научиться его языку. Наконец последнее, что я хотел заметить по этому поводу: на свете существует бесчисленное количество людей, способных с большим или меньшим успехом написать как Вермеер, Филонов, Рембрандт или Веласкес, однако, это лишено смысла. За холстом стоит гений мастера – тут уж ничего не попишешь. Простите за каламбур.

     Монотонное жужжание педагога нагоняло на Шкаликова сон – сказывалось чрезмерное количество выпитого накануне портвейна. Перед глазами пестрыми клочками проплывали то подсолнухи, то пшеничное поле с кипарисами. Откуда-то издалека приглушенными раскатами грохотал голос Максакова. Его слова о небывалых тяжестях, выпавших на долю безухого сумасбродного художника, стучали по барабанным перепонкам и растворялись в полусонном мозгу. Когда в видениях появились крестьянские хижины в Овере, кто-то толкнул Шкаликова в плечо. Андрей открыл глаза и увидел перед собой преподавателя.

– Я понимаю, что вам это не очень интересно. Но все-таки потрудитесь не перебивать мою речь храпом! Может, кому-то мой рассказ покажется не лишенным смысла.

– Простите, Николай Александрович, я всю ночь за бабушкой ухаживал! – пробубнил студент, понуро опустив голову.

– Я догадался, определил по запаху! Бабуля небось с похмелья умирает? Вы бы сгоняли за микстурой – как-то нехорошо пожилого человека оставлять в таком состоянии!

– Николай Александрович, я больше не буду! – Шкаликов  с небывалым усердием теребил полу пиджака.

«Глаз и мозг живописца устроены иначе, чем у обыкновенного человека», – это единственное, что врезалось в память. Андрюшка оттянул нижнее веко и взглянул на свое отражение в зеркале. «Ничего необычного. Глаза как глаза! Серые, с красными прожилками! – разочарованный увиденным, он лег на кровать. – Надо удивить Максакова, добиться его благосклонности! Показать ему, что я не так себе, а подающий надежды…»

Крылатые львы отрешенно взирали на мир сквозь пелену времени, беззвучно рычали, обнажив бронзовые клыки. Им, намертво приросшим к каменным плитам, было совершенно безразлично: идет дождь или снег, дуют ветры, или зыбкое марево обжигает их литые мускулистые тела. Белыми ночами, когда речные волны заигрывали с гранитными берегами, а разведенные мосты утопали в мякоти подрумяненных облаков, хищники стряхивали оцепенение, взмахом могучих крыльев отрывали себя от постаментов и возносились над городом. Львы до утра кружили над золотым куполом Исаакия, любовались колокольней Петропавловского собора. Они ублажали себя бесподобным по красоте зрелищем и возвращались обратно; складывали за спиной мощные крылья и продолжали охранять покой величественного города, шаг за шагом бредущего в вечность. Так было, есть и будет!

Шкаликов приблизился к одному из фантастических животных. Потер пальцами бронзовый, отполированный до блеска лоб.

– Ну что, мудрец, посоветуй, как стать знаменитым.

Лев безмолвствовал, напряженно соображая, что ответить. Небо линяло, беспорядочно кружились ватные клочья. Они падали на шоссе и превращались в слякоть. Зато крыши домов какое-то время отливали серебром. Город выглядел черно-белой гравюрой с вкраплением аляповатых пятен – рекламных щитов. Около молчаливого собеседника Шкаликов внезапно прозрел. Дома он отыс-кал два светофильтра, из которых соорудил чудо-очки. Мир исказился до неузнаваемости и предстал в шальном цвете.

Вечера Шкаликов проводил за мольбертом, творческий процесс занимал уйму времени. Увлечение экспериментальной живописью внушало гению мысль: восхищение Максакова будет безмерным, мастер по достоинству оценит шедевр. Не снимая очков, Шкаликов смешивал краски и наносил на холст богатые мазки; отходил на метр, возвращался, что-то подправлял и удовлетворенно хмыкал. Через очки холст выглядел заурядно, ничего потрясающего в нем не было. Но стоило их снять… Такого буйства красок не мог себе позволить ни один модернист!

Шкаликов представил стремительное восхождение на трон славы. «Завтра обо мне заговорит столица, послезавтра – весь мир!» Коктейль из водки и шампанского, в народе именуемый «северное сияние», быстро отключил одаренного художника.

– Леди и джентльмены! Перед вами работы великого русского живописца Андрея Шкаликова. – Девушка-экскурсовод обвела взглядом притихших заокеанских туристов. – Современное искусство, показанное мастером, объективно свидетельствует о том, что сложившаяся система представлений больше не видит в художнике творца высших ценностей. Трансформация духовной культуры связана с утверждением иных предпочтений. Относительное изобилие свободы, которым обеспечило себя общество потребления, показывает, чего в действительности желает человек. Идеальное не выдерживает испытания комфортом, «душа» проигрывает сексу, «вечное» – сиюминутному! Творчество утрачивает свое первородство и становится «художественным производством», усиливающим развлекательную, игровую функции. Но…

– Скажите, а можно приобрести что-нибудь из этой коллекции? – спросил импозантный мужчина и сложил на груди руки.

Дорогущий Rolex с камнями на циферблате выглядывал из-под белоснежной накрахмаленной манжеты.

Девушка снисходительно улыбнулась.

– Боюсь, ваш банковский счет обнулится!

Ответ экскурсовода понизил статус процветающего бизнесмена и переквалифицировал его в банкрота.

– Простите, я… – смутился иностранец.

Звон будильника оборвал выставку. Шкаликов сунул ноги в тапки с дырявыми носами и поплелся в туалет. По его расчетам, не сегодня-завтра цивилизованный мир ахнет и опустится перед ним на колени. Полчаса студент гримасничал перед зеркалом, оттачивая безразличие к произведенному эффекту. Закончив упражнения с мимикой, он завернул подрамник в простыню, натянул длинное, до пят, пальто и небрежно, на французский манер, намотал длинный, похожий на дохлого удава шарф.

       Училище встретило Шкаликов без аплодисментов. Он не стал раздеваться, будто пришел не на занятия, а заглянул по старой памяти – нанес визит вежливости. Максаков беседовал с коллегой и не обращал внимания на мельтешащих студентов.

– Николай Александрович, позвольте представить на ваш суд свою скромную работу. Если во мне есть хоть какой-то божий дар, то, будучи циником, я его не ценю. Оцените вы!

Брови педагога подпрыгнули, да так и замерли на середине лба. Он жестом пригласил сумасшедшего ученика в кабинет. Шкаликов прислонил полотно к стене и сдернул накидку. Он ждал оваций. Максаков в задумчивости теребил щетину подбородка. По его лицу невозможно было догадаться, насколько сильно он восхищен. Наконец, он похлопал ученика по плечу.

– Молодец, Андрюша! Хороший из тебя получится маляр!

                                                       II

Жизнь порой делает такие выкрутасы, что удивлению нет предела. В лихие девяностые страну знобило; человеческие судьбы сплетались в хитрые узелки, развязать которые не представлялось возможным. Доценты подметали тротуары, бандиты разъезжали на «Мерседесах», пьяный президент играл на ложках и дирижировал оркестром. Хаос бродил от Москвы до самых окраин некогда могучей державы. Державы, обнищавшей в погоне за свободой.

– Николай Александрович, как вы относитесь к фламандцам? Я хотел сказать – к их школе живописи?

– О, это отдельная тема! Фламандская школа подарила миру не одно поколение блестящих мастеров. Родоначальником ее считается Робер Кампен, однако большую известность получили его последователи, такие как Ян ван Эйк и Рогир ван дер Вейден. Замечательные были ребята, талантливые. С помощью красок они великолепно передавали игру света и тени. Сложно выразить восторг, который вызывают их работы! Это надо видеть! – Максаков прикрыл глаза и воскресил в памяти знаменитые полотна. – Взять Гентский алтарь. Шкаликов, ты слышал о нем? Господи, даже если бы Эйк больше ничего не создал, то все равно бы вошел в историю как автор шедевра! Представь себе складень, достигающий трех с половиной метров в высоту и пяти в ширину. Представил?! Он находится в церкви Святого Иоанна Крестителя. Сейчас художники не те! Старые мастера творили, колдовали с красками.

– Но ведь эпоха Возрождения не уступала по красоте.

– О чем ты, Андрей? Период ренессанса на территории Франции, Германии и Нидерландов выделяют в отдельное направление. Там другой стиль. Он отличался от итальянского тем, что уделял меньше внимания анатомии человека. Акцент делался на традиции готического искусства. Кстати, который час?

– Половина первого, Николай Александрович!

– Сидим, разглагольствуем. У нас работы непочатый край! – Бывший преподаватель художественного училища поднялся и взял потертый саквояж. – Пойдемте, мой юный друг. Нам еще унитаз в тридцать седьмой прочистить надо – люди с утра ждут!

Мастер и его ученик покинули слесарку.

Серафима Глызина проживала с мужем и домработницей, нерасторопной женщиной без возраста, в многокомнатной квартире с высокими потолками и видом на Фонтанку. Отодвинув портьеру, она смотрела на улицу в надежде увидеть что-нибудь интересное.

Магнитофон уныло выдавливал из себя арию Надира. Комнаты облюбовала скука. Сергей Лукьянович, муж Глызиной, сколотил состояние на аферах с поддельными авизо и считал себя преуспевающим человеком. Его короткие ноги покоились на журнальном столике. Казалось, Глызин дремал. На самом деле, он  прокручивал в уме схемы наращивания капитала. Запросы с каждым днем увеличивались и требовали денежных инъекций. Деньги у Глызина водились не малые, но хотелось все больше и больше.

Глызин подражал американским миллионерам: делал маникюр, укладывал с помощью бриолина тонкие волосинки, по воле случая задержавшиеся на голове; ходил по квартире, не разувшись, вызывающе поскрипывая кожаными подметками. Он шаркал туфлями о коврик в прихожей и прямо в них заваливался на сафьяновый диван, приобретенный в антикварном магазине. На замечания жены Глызин реагировал слабо: отмахивался, закуривал похожую на обрезанный черенок лопаты сигару и стряхивал пепел на ковер. Это настолько  нервировало Серафиму, что ей хотелось стукнуть мужа. Больше всего раздражала вонь от носков – после того, как Сергей Лукьянович скидывал обувку. Свой запах Глызин не чувствовал и упрекал жену в придирках.

Домработница абсолютно не реагировала на заскоки хозяина, считая, что так и должно быть. Она молча протирала за ним следы, сметала в совочек табачный пепел и беспрекословно выполняла все, что ей ни говорили. Бессловесное животное, как называл ее Глызин, получало двести долларов в месяц и ютилось в маленькой комнатушке около входной двери. Вот и сейчас она шуршала на кухне, натирая до блеска фарфоровые чашки из сервиза то ли князей Юсуповых, то ли других царских родственников.

– Серж, – обратилась к мужу Серафима. – Мне срочно нужны деньги! – Она вытянулась в струнку и задрала подбородок.

– На что тебе? – Сергей Лукьянович поморщился.

Глызин не жалел средств на себя, но был скуп по отношению к жене. Ему казалось, что она требует больше, чем нужно.

– Есть вещи, о которых женщине неудобно говорить даже близкому человеку.

– Блажь это. Обойдешься! – ответил он и предался думам.

«Зачем ей деньги? Никуда не ходит, с голоду не пухнет, дом – полная чаша. Своими капризами она толкает меня в бездну нищеты! – Он поднялся с кресла и бросил взгляд на картину в дорогом резном багете. – Такую прелесть купил, а ей какие-то вещи!»

– Нет у меня денег! – отрезал Сергей Лукьянович.

Он врал, боясь лишиться ломаного гроша. Денежки лежали во внутреннем кармане пиджака и грели душу Глызина лучше всякой телогрейки. Серафима подскочила к мужу. Огонек брезгливости вспыхнул в ее прищуренных зеленых глазах.

– Жлоб! Индюк, возомнивший себя орлом!

Сухо, как выстрел, прозвучала оплеуха.

– Не забывай, кто из нас добытчик, а кто дармоед! – Глызин потирал отбитую ладошку.

Он первый раз в жизни ударил жену и испытывал неловкость. Такого унижения Серафима еще не знала. Вязкое марево заволокло мозги, женщина не отдавала себе отчет. Ее тонкие, побелевшие от напряжения пальцы сжимали надраенную до блеска бронзовую статуэтку Гестии – богини семейного очага. Глызин развалился на полу, как загорающий курортник, и беззаботно раскинул руки и ноги. Серафима опомнилась, бросила Гестию на диван.

– Серж! – робко позвала она и склонилась над мужем.

Серж не реагировал. Серафима обшарила его карманы и вытащила портмоне. В комнату заглянула домработница. Ее массивная челюсть медленно отвалилась и напоминала тиски.

– Взял и помер, подлец! Одни неприятности от него! – Серафима поднялась, сделала обиженное лицо. – Помоги!

Она схватила мужа за ногу. Башмак слетел, заставляя поморщиться. Домработница стояла, как вкопанная, и не сводила глаз с золотой цепи, выползшей из ворота рубахи.

– Возьмешь себе, только держи язык за зубами! – пообещала Серафима, заметив жадный взгляд.

Женщины не успели затащить труп в ванную, как дверной звонок захлебнулся от рыданий. Серафима убрала с лица прядь волос.

– Открой! – голос ее дрогнул.

На пороге стояли два мужика. Один из них держал в руке видавший виды саквояж.

– Вызывали? – Они прошли мимо домработницы в прихожую. – Ну, что тут у вас за трагедия?

Пожилой, интеллигентной внешности сантехник поправил на носу очки-велосипеды. Его более молодой напарник с любопытством изучал фигуру хозяйки. Серафима плохо соображала, что от нее хотят. Она машинально махнула рукой в направлении санузла и прислонилась к косяку. Слесарь заглянул в туалет, снял очки и протер линзы носовым платком. Пораженный  увиденным, он умело скрыл свои эмоции.

– Забавно! Там, кажется, кто-то умер!

От подстриженной бородки сантехника веяло библейской святостью, и сомневаться в правдивости его слов не приходилось. Серафима за рукав потянула слесаря в гостиную. Ей  хотелось как можно быстрее вынести сор из избы.

– Помогите ради бога! – взмолилась она. – Вы можете расчленить труп и выкинуть на помойку? Сейчас все так делают.

Прислушиваясь к разговору и  озираясь, за ними волочился напарник сантехника. Пожилой слесарь встал посреди комнаты и с интересом стал рассматривать картину.

– Куда вы смотрите? Вы меня слышите или нет?

Серафима нервничала. Еще немного, и бронзовая Гестия снова бы оказалась в ее руках.

«Ситуация  сложная в  психологическом  аспекте: покойника не

воскресишь, да я и не Иисус Христос. Но стоит ли гробить жизнь молодой женщине? Что тут произошло, одному богу известно, вот пусть он и решает – как быть?!» – мужчина мельком глянул на хозяйку квартиры и снова перевел взгляд на картину.

– Скажите, а откуда у вас это?

– Муж у какой-то старухи купил. Я подарю вам ее, если поможете от трупа избавиться.

– Хорошо, хорошо! Не волнуйтесь, – он потрогал багет. – Как стемнеет, мы подъедем – лишние свидетели ни к чему. Картина плюс тысяча «зеленых». Устраивает?

Мужчина сказал это так, будто вынос мертвецов входил в прямые обязанности слесарей-сантехников. Серафима кивнула.

– Когда увезем, обратитесь в милицию, дескать, супруг пропал. Не пришел, мол, домой – и все. Пусть ищут. Я картиночку, с вашего позволения, сейчас заберу, чтобы потом с ней не таскаться. А деньги вы нам вечером отдадите, вместе с телом.

Город спал, кутаясь в ноябрьский сумрак. Свет луны выхватил две сгорбленные фигуры, которые тащили огромный рулон. Салон микроавтобуса распахнул пасть, проглотил ковер, а затем и самих носильщиков. Автомобиль недовольно заурчал, пустил клубы дыма. Воровато, с выключенными фарами, он выехал со двора.

– Ты, Андрюша, забудь все. Время нынче такое, чуть что и – ауфидурзейн, дорогие товарищи! – Максаков вырулил на проспект. – Мы его в Неве утопим. От ковра освободим и утопим, а к ногам железяку примотаем, чтоб раньше срока не всплыл. За зиму его рыба так обглодает, что мать родная не узнает.

Шкаликов доверял учителю: тот был порядочным человеком и дурных советов не давал. Максаков вытащил из-за пазухи купюры.

– Вот, за труды твои тяжкие.

Шкаликов сунул деньги в карман.

– Николай Александрович, а с ковром что делать? – не скрывая заинтересованности, спросил он.

– Выбросим – и все дела! – Максаков сбавил газ.

– Можно, я его маме подарю?

– Боже мой, какая сердечность! Подари!

Шутит Максаков или ерничает, понять было трудно. Свернув на мост, педагог-сантехник бросил взгляд на бывшего ученика.

– Андрюша, у тебя не было серьезных травм головы?

После этого случая жизнь нисколько не изменилась. По вечерам в переулках стреляли, по телевизору кричали о достижениях демократии, а народ тащил неприподъемный крест действительности. Шкаликов ждал Максакова, пил чай и слушал радио. Бодрый голос диктора уверял, что в стране все идет по плану президента, очередной премьер-министр подал в отставку, а на Кавказе с новой силой вспыхнуло противостояние боевиков и правительственных войск. Радио сменило тему: «Новости культуры. На днях гражданином, пожелавшим остаться неизвестным, Государственному Эрмитажу была подарена картина известного художника, принадлежавшего к школе фламандских мастеров. Щебечущие птицы, многоцветные букеты и только что пойманная дичь украшают натюрморт…» – Шкаликов поставил стакан на верстак. Перед его глазами всплыла картина из квартиры, где убили мужика. Хлопнула дверь биндюги.

– Чаевничаешь? – Максаков повесил на гвоздь фуражку. – Все, Андрюша, на пенсию ухожу. Займусь частными уроками для поддержания штанов.

– Я тоже решил переквалифицироваться. Сколько можно чужое говно разгребать? У меня образование, в конце концов.

На этом пути-дорожки ученика и педагога разошлись. Судьба больше не сводила их, да это было и ни к чему.

                                                 III

У самого горизонта, в тени плешивых перелесков прикорнуло село Темяшево. Если бы не телеграфные столбы и тощие телевизионные антенны на крышах, то случайно попавший сюда человек подумал бы, что его забросило в позапрошлый век. Настолько все выглядело убого. Темяшево получило свое название от фамилии помещика и прославилось на всю округу лихими людьми.

Началось все с того, что предприимчивый барин ушел с военной службы и построил сахарный завод. На зависть скептически настроенных соседей-помещиков дела пошли так хорошо, что надобность в сельском хозяйстве отпала. Со временем село поменяло свой статус на рабочий поселок.

Вкус ворованного сахара привил крестьянам неуемную тягу к сладкой жизни. Уличенных в хищении пороли, но это плохо помогало – куски рафинада упорно прилипали к натруженным рукам. После экзекуции «защекоченные» плетками молили Бога, чтоб он наказал барина, и тот внял молитвам. Темяшев прокладывал к заводу железную дорогу и так рвал жилы, что сердце не выдержало и остановилось. Где его схоронили, никто из ныне здравствующих сельчан не имел понятия. Гуляла байка, что закопали барина при царских наградах и с редкой иконой на груди.

За многие годы завод неоднократно менял хозяев и полностью развратил местное население. Сахар перестали выносить в онучах или между ног, предварительно обмотав тряпками, его крали целыми головами. В селе процветало самогоноварение.

Выходные дни, а то и трудовые будни частенько омрачались пьяными потасовками. Нередко драки заканчивались убийством. Сколько бы так продолжалось – неизвестно, но грянула Октябрьская революция, следом за ней – гражданская война. Над страной пронесся огненный вихрь – предвестник апокалипсиса. К власти пришли комиссары. Церемониться они не стали – «столыпинские вагоны» пачками увозили нечистых на руку баб и мужиков. Отмотав срока, те возвращались в насиженные гнезда и приносили с собой культуру уголовного мира.

В Темяшево появился свой, самобытный лексикон, на котором общались все, включая ребятню. Если бы из повседневной болтовни сельских баб выкорчевали жаргонные словечки, то они никогда бы не поняли друг друга. Каждая семья имела «прошлое», о котором говорили многочисленные татуировки у отцов, а частенько и у матерей. К лишению свободы относились спокойно и с детства прививали уважение к воровским традициям. Дошло до того, что юноши, достигшие призывного возраста, чаще попадали не в армию, а за колючую проволоку, и это было в порядке вещей.

Темяшане росли в спартанских условиях и не особо следили за модой, но к внешнему виду относились трепетно. Особым шиком считалось выйти в свет в домашних тапочках, трико и цивильном пиджаке – поверх майки. Дополняли прикид мохеровая фуражка и резной мундштук в зубах.

     Помимо кутежей и разведения домашних голубей в Темяшеве любили почудить. Основной мишенью для народных забав служило железнодорожное полотно. Оно шло под небольшой уклон – и поезда сбрасывали скорость. Темяшане обильно смазывали рельсы солидолом, прятались в кустах и со смехом наблюдали за тщетными потугами состава взобраться на взгорок. Машинист вызывал бригаду путейцев, и те с трехэтажными матюгами драили рельсы. Эту  шутку селяне  повторяли  из года в год.

Поскрипывая снежком, в Темяшево пришел декабрь. Продрогшие яблони и вишни накинули на себя белые оренбургские платки и выглядели не так убого, как накануне. Зима украсила промокшие крыши ожерельями из сосулек, расписала витиеватыми узорами окна деревенских хибар. В завершение она по-хозяйски покрыла все жемчужной пылью. Одним движением зима стерла осеннюю хохлому и раскрасила мир неброской гжелью.

Зюзя, или Сергей Андреевич Зюзиков, как он значился в документах, очнулся от навязчивого стука в окно. Обычно так стучали желтобрюхие синицы, когда выщипывали из щелей паклю для своих нужд. Зюзя потер подбородок, поднялся и отдернул занавеску. На улице пускал клубы пара вечный собутыльник Тренька. Он мало чем отличался от Зюзи: те же татуировки на руках, тот же холодный неприветливый взгляд и единственная мысль, прочно запутавшаяся в извилинах: где взять денег?

– Одевайся, – без всяких приветствий заявил он. – Могилку надо приготовить хорошему человеку. Обещают неплохо забашлять, плюс – по пузырю на брата!

Тренька отстранил не проснувшегося до конца приятеля, прошел в избу и зачерпнул из ведра воды. Пожар внутри организма пошел на убыль. Тренька вытер губы рукавом фуфайки.

– Давай, пошевеливайся! К обеду надо закончить.

Выкопать могилу хорошему человеку – святое дело! А к святым делам Зюзя относился трепетно. Можно сказать, он только и жил тем, что помогал людям в трудную минуту: то огород вскопает, то забор поправит, а то дрова наколет. И все-то почти задаром. Устав от праведных дел, он позволял душе расслабиться и кого-нибудь грабил. После чего уезжал валить тайгу или вязать сетки. Вернувшись из лагеря, Зюзя божился, что начнет жизнь с чистого листа, но окружающая обстановка одним махом заставляла забыть о клятве, и он снова начинал помогать людям.

Неухоженное, заросшее кустарником кладбище занимало весь склон невысокого холма. Одним концом он упирался в заброшенный скверик. Давным-давно руководство поселка решило привить населению чувство прекрасного. Оно считало – если в огороженном месте установить беседки и разбить цветники, то молодежь будет устраивать здесь вечера культуры, читать стихи… На деле вышло иначе. Из сквера по ночам доносились пьяные крики и звон гитары. Местные остряки переименовали сельский парк в Сад Непорочного Зачатия. Постепенно беседки разломали и растащили на дрова, а клумбы вытоптали. О том, что здесь было место отдыха, напоминали гипсовые пионеры с примерзшими к губам трубами и несуразная женщина с веслом. Завершал скульптурный ансамбль памятник вождю мирового пролетариата на ассиметричной площади перед сквером. Прозванный в народе компасом, он тянул выбеленную голубями руку в сторону кладбища, как бы намекая: «Все там будем, товарищи!» Чуть в стороне ютился магазинчик, возле которого стоял красный пожарный щит с конусообразным, как колпак звездочета, ведром, ломиком и двумя лопатами. Около него могильщики сделали привал.

– Успеем еще, – сказал Зюзя и полез в карман.

Землекопы присели на ящик для песка и закурили. Из-за холма выкатилось морозное солнце, заискрилось на нержавеющих зубах и рассыпалось по снегу хрустальными осколками. Друзья сняли с щита лопаты и продолжили путь. Подходящее место отыскали быстро. Тренька с энтузиазмом поплевал на ладони. Земля не успела промерзнуть, была мягкая и податливая. Землекоп шустро начал, но быстро выдохся и передал эстафету. Когда могилу почти вырыли, лопата уперлась в полусгнившие доски.

– Кажись, место занято! – с нескрываемой досадой подытожил Зюзя.

Рыть новую яму не было ни сил, ни желания. Друзья обменялись матюгами и решили углубить могилу – незаметно подселить к кладбищенскому старожилу новичка. Доски гроба сгнили и провалились. Зюзя сел на корточки, вытер взмокший лоб и отодрал одну из них. Через образовавшуюся щель на него пустой глазницей смотрел череп с редкими, грязного цвета волосами. Чуть ниже, на груди, на истлевшей ленте поблескивал старинный орден.

Покрытый красною финифтью золотой крест с белым эмалированным кругом в центре заставил Зюзю вскрикнуть.

– Чего орешь? – поинтересовался Тренька.

Зюзя выглянул из могилы. Его лицо светилось ярче солнца.

– Глянь-ка! – Он разжал кулак и показал приятелю находку.

Тренька взял орден и бережно обтер о фуфайку.

– Гадом буду, на Темяшева нарвались! Ищи икону!

Зюзя отковырнул лопатой следующую доску. В погоне за легкой наживой он не испытывал уважения к покойнику. Его пальцы суматошно ощупывали шершавые кости. Иконы не было. Обыскав гроб, Зюзя с сожалением сказал:

– Нет здесь ничего, одни пуговицы!

Он показал позеленевшие медяки с двуглавыми орлами.

Желание работать пропало, но оставлять следы грабежа не хотелось. Приятели снова взялись за лопаты. Они работали с таким остервенением, словно хотели докопаться до истины или зарыть ее как можно глубже. Увеличив могилу, подельники уничтожили все улики. Ближе к обеду показалось траурное шествие. Зюзя с Тренькой помогли опустить гроб и махом закопали могилу. Гулять на поминках они отказались, получили вознаграждение и поспешили в поселок.

                                                       IV

      Андрей Дмитриевич Шкаликов за махинации с фальшивыми долларами отмахал пятилетку с гаком. На зоне он набрался опыта и решил сменить хобби. Бывший аферист освободился, перебрался из продрогшего Петербурга в провинциальную Самару и увлекся коллекционированием редких орденов, монет и оружия. Выкупленная им коммуналка напоминала небольшой музей. На стенах висели старинные бебуты и шемширы, с выгравированными изречениями из Корана, кинжалы черкесов в серебряных ножнах. Над сафьяновым диваном – дуэльные пистолеты систем Лепажа и Кухенройтера. В строгих дубовых рамках, на бархате красовались старинные ордена. Антикварная мебель пестрела доисторическими книжками, статуэтками и посудой.

     Шкаликов имел авторитет в определенных кругах и давал консультации. По случаю скупал предметы старины, реставрировал их. Что-то оставлял, что-то перепродавал с выгодой для себя.

      Обширные связи помогали Андрею Дмитриевичу быть в курсе полукриминальных событий, каруселью вращающихся вокруг его интересов. Перед Новым годом атмосферу шкаликовской квартиры потревожил телефонный звонок. Человек на том конце провода интересовался стоимостью царского ордена.

– Чтобы оценить вещь, надо на нее посмотреть. – Шкаликов перебрал в памяти дела, намеченные на ближайшую неделю.

     Коллекционер бродил по аллее парка, то и дело поглядывая на часы. Он уже собрался уйти, как к нему подошли два гражданина, от которых несло дешевым парфюмом. Щуплый мужичок в осеннем пальтишке исподлобья посмотрел на Шкаликова.

– Вы Андрей Дмитриевич? – узнал он и съежился от мороза.

Настороженно обменялись приветствиями. Из-за пазухи мужик вытащил завернутый в тряпку предмет. Его дружок, такой же маловыразительный тип, будто опасаясь слежки, озирался. Шкаликов развернул тряпку и еле сдержал эмоции! С трудом изображая равнодушие, он взял орден. Усыпанная бриллиантами «Анна» второй степени была изготовлена в мастерской Осипова и стоила в пределах восемнадцати тысяч долларов.

– Что я могу сказать?! Орден Святой Анны. Не такая уж и редкость. – Шкаликов догадался, что продавцы не имеют понятия об истинной цене раритета.

– Ты скажи, человек, на сколько тянет эта цацка. Деньги позарез нужны, – пояснил мужик, уставившись Шкаликову в глаза.

    Немигающий взгляд заставил Андрея Дмитриевича содрогнуться. Он вернул наградной знак.

– Понимаете, мне он не нужен. Но я могу найти покупателя. Думаю, тысячи две за него дадут.

Мужик спрятал орден и в недоумении поднял голову.

– Две тысячи? Он же золотой!

Тень разочарования и недоверия скользнула по его лицу.

– Долларов, долларов! – успокоил Шкаликов. – Если не найдете более выгодный вариант, то милости прошу.

Сопровождавший мужика приятель дернул того за рукав и что-то зашептал на ухо. Они перекинулись парой слов и одновременно повернулись к коллекционеру.

– А сколько ждать? Нам бы поскорее.

«Клюнули, вахлаки!» – брови Шкаликова зашевелились, как разводные мосты Петербурга. Глаза вспыхнули и тут же погасли.

– Оставьте адрес – завтра, ближе к вечеру привезу деньжата. Только без фокусов! Я не люблю сюрпризов и подстрахуюсь.

Зимние сумерки проглотили утонувший в сугробах поселок. Тишина и отсутствие городской суеты поразили Шкаликова. Он с трудом отыскал нужную избу. Маленькое оконце, наполовину занесенное снегом, приветливо светилось. «Ни дать ни взять работа фламандских мастеров в эпоху русского ренессанса!» – антиквар постучал по раме. По ту сторону окна качнулись тени, шторка отодвинулась и выглянула знакомая физиономия. Шкаликов помахал рукой. В сенях его встретил Зюзя. Тощее тело хозяина прикрывала лагерная фуфайка без воротника.