Текст книги "Забулдыжная жизнь"

Мужик между тем спустился к воде. Теперь Мохову ничто не мешало рассмотреть бывшую соседку. Зоя-Самосвал нежилась в бледных, еще не окрепших солнечных лучах. Ее победоносно раздвинутые ноги напоминали латинскую букву V.

Мохов с интересом наблюдал, как мужик пал перед Зоей на колени. Его вытянутое лицо со щеками-помидорами выпустило изо рта струйку воды. «Тоже мне Бахчисарайский фонтан!» – усмехнулся Мохов. Мужик поднялся, и штаны непостижимым образом самопроизвольно свалились с него. Доходяга рухнул на Зою. Его конвульсии не оставили у Мохова сомнений: «Зевс ублажает Данаю». Недавно прочитанные строчки субтитрами пронеслись по извилинам пенсионера. Зоя продолжала лежать бревном и не подавала признаков жизни.

У Мохова заломило в паху. Давно засохший, сморщенный червячок ожил и шевельнулся в кальсонах. История любви бесхозной Данаи и зачуханного Зевса закончилась неожиданно печально. «Словно месяц из тумана» вынырнул Аполлон с пакетом, набитым пустыми бутылками, и пнул древнегреческого бога по впалой ягодице. «Свободен, папаша! Смена караула!» – мысленно съехидничал Мохов.

Мужик не посмел перечить крупногабаритному, более молодому сменщику. Он стоял рядом, уныло поглядывая на трудящегося конкурента. Вслед за Аполлоном теплое место занял крепыш в бейсболке. «Никак Пилумн? Хе-хе, да тут эротические забавы жителей Олимпа!» Мозги Мохова напоминали винегрет из путаных мыслей. К участникам праздника любви добавились купидоны со стрелами, какие-то расплывчатые образы, выскочившие из подсознания пенсионера. Они махали руками и призывали Мохова действовать. «А тебе слабо? Главное – не победа! Главное – участие!» – подбадривали они старика. Тот ерзал на табуретке, несколько раз поднимался и несколько раз садился опять. Соблазн оказался сильнее контуженного временем рассудка. Фальцетом скрипнули и распахнулись рамы.

– Боги, уступите место ветерану труда! – крикнул Мохов, бодро карабкаясь на подоконник.

– Кто ж тебе такое дурацкое имя придумал, а, Персей Иванович? – Старуха в клеенчатом фартуке смахнула со лба жидкую прядь и продолжила прихорашивать Мохова. Ей хотелось придать лицу покойника выражение полного безразличия к земным страстям и суете.

Кульбиты Васи Плафона

                                                  I

Поминки измотанного жизнью паралитика затянулись. Распахнутые смертью двери впускали в квартиру всех желающих. Гости опрокидывали стакан-другой, крестились и тихо исчезали. Сквозняк то и дело гасил свечи, а ближе к вечеру обнаглел и сдернул с потемневшего зеркала накидку. Сидевший ближе всех Вася Плафон выполз из-за стола. С тусклой, покрытой язвами амальгамы на него уставился тип с опухшей физиономией. Ночью Плафон долго ворочался и подсчитывал: сколько он тяпнул на поминках и чему равен денежный эквивалент выпитого. Арифметика вызвала бессонницу, а та настолько обострила слух, что Василий слышал, как храпела в соседней комнате сестра, как в доме напротив муж говорил жене ласковые слова. Самое интересное, что обоих супругов звали одинаково. Муж Гаврила и жена – Гаврила! «Вот ведь перегибы толерантности!» – возмущался Василий. А Гаврила в это время ласкал Гаврилу и плевать хотел на недовольства со стороны. Невыносимо мучила жажда. Однако тащиться на кухню – было лень. Василий героически страдал и облизывал деревянным языком деревянные губы.

С утра Плафон нес вахту на крыльце гастронома. Куртка усопшего калеки, презентованная вдовой, придавала облику Василия изумительную убогость. Ему бы, дураку, стянуть с головы кепку, бросить ее рядом – глядишь, и заработал бы монетный двор: по копейке, по алтыну набралось бы на опохмелку. Однако пробки в черепной коробке Плафона давно перегорели, и кепка без дела пылилась на посиневших ушах. Собутыльники Василия отирались поблизости. Один из них – Костя Суслик – пылесосил взглядом окрестности, надеясь высосать из кого-нибудь мелочь. Другой – плоский и длинный, как рессора, нюхал витрину ларька и изучал ценники. Звали его по-заграничному – Аскольд… Вьюшкин.

Плафону не терпелось залить жар, испепеляющий организм изнутри. Залить и насладиться хмельной эйфорией, родственной по ощущениям надвигающемуся слабоумию. Тихий по жизни Плафон порой выпивал лишнего и взбрыкивал. С простотой, характерной истинным аристократам, он брал собутыльника за пуговицу и крутил ее до тех пор, пока не отрывал.

– Я не позволю… – шипел он при этом, раздувая волосатые ноздри.

Чего он не позволит, Плафон и сам не мог понять, но был категорически убежден, что не позволит.

Осенний ветер сгребал в охапку тучи и тискал их за пухлые груди. Пошалив на небе, он устремлялся вниз, обвивал гибким телом березы и срывал с них остатки бурой листвы. Голые деревья осуждающе раскачивали кронами.

Втыкая в асфальт острые шпильки, галопом проскакала женщина с улыбкой юродивого. Она так увязла в своих мыслях, что не замечала ни пасмурного неба, ни луж под ногами – ничего вокруг! «На случку торопится», – догадался Плафон. Счастливый вид дамы разбудил дремавшую в нем агрессию. Широко зевнув, та шевельнулась и стала набухать подобно флюсу. В любое мгновение беспричинный гнев мог сорваться с языка потоком брани. Еще бы секунда – и в спину гражданки понеслись ядовитые стрелы с оперением из трех букв. И пришла бы она к любовнику смертельно отравленная чужой ненавистью. Врезала бы стакан водки и вывалила бы из себя все дерьмо, скопившееся в душе. И не было бы сумасшедшей ночи с бесстыдными ласками и ворохом нежных слов. И не беспокоил бы соседей скрип расшатанной кровати, не было бы ничего, кроме пьяных обид и злости.

– Плафон! – долетел с порывом ветра знакомый голос.

Флюс мгновенно сдулся, сквернословия распались на буквы и утратили яд. Плафон вскочил и завертелся, как флюгер. У лысых кустов стояла вдова и манила его похожей на вымя ладонью.

– Вынесите из квартиры диван – литр поставлю! – сказала она. – Мочой провонял, мужика в дом стыдно привести.

Василий напрягся и попробовал сдвинуть диван с места. Огонь внутри разгорелся с новой силой.

– Нам бы по сто грамм авансом, – обратился Плафон к хозяйке. – Какие из нас сейчас работники?

Водка вернула мышцам упругость. Диван обиженно крякнул, перевернулся на бок и застрял в дверном проеме. Плафон утер рукавом взмокшее лицо.

– Как вы его сюда затащили?

– От прежних жильцов нам достался, – ответила вдова. – Антиквариат! Ему лет сто, если не больше. Глянь-ка, он же натуральной кожей обит, не дерматином каким-нибудь!

Суслик предложил выбросить диван в окно: так быстрее и проще. Не надо спускать его с третьего этажа, кувыркать на лестничных площадках, мурыжить в парадной. Плафон согласился и решил, что троим тут делать нечего.

– Я во двор спущусь, – сказал он. – Прослежу, чтобы под окнами никто не шастал.

Диван взмыл в воздух и, покачиваясь, поплыл к распахнутому окну. Вьюшкин пыхтел от напряжения. Кряхтел, выбиваясь из сил, Суслик. «Осторожнее, осторожнее, шкаф не поцарапайте!» – ахала и охала вдова.

– Тяжелый, падла, как пианино! Давай перекурим! – предложил Вьюшкин.

Мужики отдышались, схватили диван за деревянные копыта и с матом взгромоздили на подоконник. Осталось приподнять его с другого края и вытолкать вон.

Скрипя и сопротивляясь, диван прощался с квартирой. Наконец, он накренился и, чуть не зацепив раму, рухнул вниз. Грохот во дворе заглушил сдавленный крик Плафона. И тут же послышалось:

– Человека убило! Человека убило!

Суслик выглянул в окно и оторопел: на асфальте, под развалившимся диваном лежал Плафон. Вокруг него собиралась толпа зевак.

                                                II

Пять дней Плафону кололи омнопон. Пять дней Плафон летал между явью и грезами. Он то погружался в фееричные видения, то выскальзывал из них и отстраненно смотрел на мелькавших вокруг чародеев в марлевых повязках. На шестой день сказка кончилась, омнопон заменили анальгином, и для Василия настала черная полоса. Он не мог ни вздохнуть, ни… Самое ничтожное движение вызывало адскую боль. Ноги отнялись и лежали неподвижно, как шпалы. «Не везет мне с ногами», – расстраивался Плафон, надеясь, что медицина все-таки заставит их бегать. Соседом по палате был строитель, упавший в бетономешалку.

У того дела обстояли гораздо хуже. Со свернутой шеей, с раздробленными конечностями гипсовый кокон выл, умоляя вколоть ему что-нибудь посильнее.

– Нельзя! Привыкнешь, наркоманом станешь! – отказывала медсестра, полагая, что избавляет жертву бетономешалки от более страшной участи, чем та, в которой он находится.

Сознание того, что он – не в самом плачевном состоянии, утешало Василия. За ним ухаживала сестра, шумная баба с такими же перегоревшими пробками. Видимо, в семье это передавалось по наследству. Сестра грубо ворочала Василия, терла спиртом покрасневшие места и возмущалась:

– Чего ты орешь? Нянчусь с тобой, как с младенцем. Валялся бы в говне и пролежнях, неблагодарный!

Самое неприятное для Плафона заключалось в том, что он не контролировал работу мочевого пузыря. Все происходило само собой без его на то разрешения. На просьбу купить памперсы сестра заявила:

– Моя фамилия не Рокфеллер! Завяжи хрен в узелок и лежи, не дергайся.

Два раза в неделю ее подменяли Вьюшкин и Суслик. Друзья не приходили с пустыми руками. При них Плафон симулировал оптимизм: лежал под одеялом мокрый с головы до пят и невпопад хихикал.

– Молодец, гардемарин, не вешаешь нос! – хвалил приятеля Суслик и протягивал стакан. – Дерни стопарик за скорейшее выздоровление!

Суслик плохо разбирался в медицине и не знал простых вещей: нос не вешают только запущенные сифилитики. Накачав «гардемарина», собутыльники травили байки. Тот терпеливо слушал, ковырял в носу и ждал, когда его оставят в покое.

– Плафон, что ты все в носу ковыряешь?! Нравится, что ли? – как-то спросил Вьюшкин. – Мозг повредишь – никакая медицина не поможет! Слышал, как один мужик пальцем через ноздрю достал прямо до центра удовольствия? Нет? Хе-хе, он такой кайф испытал, что ему жена стала не нужна. Сидел он и сутками в носу ковырял, даже пожрать забывал. А потом пальца стало не хватать. Тогда он карандашом стал в ноздре шурудить, повышать уровень блаженства. Со временем и карандаш оказался мал. Короче, задрочил мужик свои мозги окончательно. Проходит неделя, другая – чуют соседи – мертвечиной откуда-то несет. Вызвали ментов с собакой, определили, из какой квартиры воняет. Вскрыли, а там – труп с дрелью в носу. Все от страха обделались. Думали – рэкет. Никто и подумать не мог, что мужик от удовольствия ласты склеил. Во как!

– Братцы, плесните и мне, – вклинился в разговор гипсовый кокон.

Вьюшкин налил водку в заварочный чайник и поднес носик к губам строителя. Тот в спешке втянул больше положенного, закашлялся и взвыл от боли. На крик сбежался медперсонал во главе с дежурным врачом. Водку отняли, Вьюшкина с Сусликом отчитали, но не выгнали – кому охота возиться с беспомощными калеками?!

– Первый и последний раз! – погрозил доктор пальцем, спрятал конфискованный пузырь за пояс и вышел из палаты. За ним выползла свита.

С того дня строителю не наливали. Он божился, что будет аккуратнее, предлагал деньги. Вьюшкин же считал – конспирация превыше всего и отказывал.

Во время утреннего обхода Плафон обратился к врачу.

– Лежать уже невмоготу. Когда можно будет сесть?

– Сесть – в любое время, – ответил тот. – А вот садиться – не скоро, минимум через полгода. Это же позвоночник!

– Полгода?! – воскликнул обескураженный Плафон. – А что дальше? Дальше-то что?

– А что дальше? – переспросил доктор и сам же ответил: – Начислят тебе пенсию, будешь дурака валять за деньги. В итоге сопьешься от жалости к себе или от ненависти к окружающему миру и умрешь от заражения крови. Обычная история.

– Почему от заражения крови? – не понял Плафон.

– Пролежни, флегмоны, прочая гадость – обычное явление среди вашего брата. Чаще всего парализованных людей убивает сепсис.

С первым снегом Плафона выписали. Из больницы его вынесли торжественно, как покойника. Морозный воздух кружил голову. Хотелось спрыгнуть с носилок и рвануть куда глаза глядят. Много чего хотелось Плафону в тот момент, но мало что моглось. Карета скорой помощи проглотила калеку и срыгнула бензиновой гарью.

За время лечения мышцы атрофировались, суставы потеряли гибкость. Массажист, не жалея сил, целый месяц мял его, как глину. Мало-помалу тело Плафона ожило, только ноги продолжали сохнуть и все больше напоминали клюшки для гольфа. Напрягало и мужское бессилие. С расстройства Плафон мечтал напиться, но сестра обыскивала гостей и гнала, если находила спиртное. В конце концов, те перестали приходить вовсе.

Плафон жевал толстокожие магазинные пельмени и наблюдал в окно за бросившими его друзьями. Те в вечном поиске денег шатались у гастронома. Пришедшая на обед сестра швырнула на стол бумажку с печатями.

– Направление тебе дали в санаторий. Уедешь, отдохну хоть немного!

На сборы необходимых справок ушло две недели. Перед отъездом к Плафону вдруг заглянул Суслик и ароматно дыхнул одеколоном.

– Вдова узнала, что ты в санаторий намылился. Просила тебе передать, – он высыпал на стол горсть ампул. – Прикинь, она в молодости в реанимации пахала и на спор подняла конец у старика в коме. Кто-то сдал ее начальству, и ее с треском выгнали. Ладно, это все ерунда. Короче, запоминай. В ампулах – папаверин. Полкубика делают из импотента полового гиганта. Колоть надо в член. Возьмешь инсулиновый шприц, там игла тонкая, ничего не почувствуешь. Труба задымит минуты через две и будет дымить часа полтора. Чуть не забыл, положительный эффект гарантирован лишь на трезвую голову – алкоголь притупляет действие лекарства. Не перегибай с дозой, можно нажить проблемы. Вернешься, расскажешь. Если все будет путем – брошу пить, займусь развратом, – окрысился Суслик, показав осколки передних зубов.

                                                III

Одноэтажное здание санатория отличалось от тюремного барака пандусом вместо обычной лестницы и балконами-лоджиями. Неприветливый корпус из красного кирпича, с темными квадратами окон, вызвал у Плафона депрессию. Вдоль здания лежали старые автомобильные покрышки. Летом они служили клумбами и брызгали разноцветьем. Сейчас же от них веяло запущенностью и тоской. На покрышках шелушились надписи, сделанные масляной краской: «Миру – мир!», «Нет войне» и «Клава – сука». Запах сероводорода с никогда незамерзающего озера вызывал тошноту. Так скверно Плафону не было давно, он каялся и подумывал вернуться. Благо микроавтобус еще не уехал.

– Здравствуйте! Кого ждем? – выглянула из дверей женщина. Запахивая телогрейку, она спустилась к новенькому. – Помочь, или сами? Давайте помогу, – все же решила она и закатила коляску с Василием внутрь помещения.

Облицованные до середины лакированной рейкой стены вестибюля украшали плакаты с неунывающими калеками. Между ними в строгих рамках висели: нормы поведения, какие-то графики и режим работы санатория. Над письменным столом с телефоном – доска объявлений и книга отзывов. По широкому пролету сновали курортники в инвалидных колясках. Некоторые из них останавливались и о чем-то секретничали, а может, договаривались. Тревога и отчаяние, одолевшие Василия, постепенно отступали.

– Оформите путевку у старшей медсестры, – как заводная трещала нянька. – Она выдаст медицинскую книжку, назначит процедуры и заселит в палату. Да не волнуйтесь вы, у нас тут здорово! По вечерам конкурсы проводят, дискотеки устраивают, кино через день крутят!

Пышная, с густо намазанными ресницами и большим выразительным ртом старшая медсестра рассказывала Василию о жизни в санатории. В кабинете пахло духами. Флюиды сладострастия атаковали перегоревшие пробки в голове Плафона, и те заработали. Трассирующими пулями мимо ушей пролетал инструктаж, застревая в памяти Василия обрывками фраз: «Не пить… Не дебоширить… Не вступать…» Плафон автоматически кивал и пожирал медсестру глазами.

– Пойдемте, я покажу вашу палату, – сказала медсестра.

Завороженный играющими под халатом ягодицам, Плафон крутил колеса. Медсестра распахнула двери палаты и пропустила колясочника вперед.

Маленькая светлая комната тряслась от храпа. На кровати у окна лежал человек, укрытый с головой. На полу валялась пере-вернутая коляска. Под столом со следами банкета толпились бутылки. Возмущенный незапланированным визитом, из консервной банки выглянул таракан. Пошевелив усами, он спрятался обратно. Медсестра сдернула с курортника одеяло.

– Опять пил?! Я тебя домой отправлю за дисциплинарные нарушения! Слышишь?!

Скелет в памперсах натянул на голову подушку.

– Полюбуйтесь на него! – женщина надула губы. – За неделю не прошел ни одной процедуры! Разве он когда-нибудь станет полноценным членом общества?

Из-под подушки выглянуло синюшное злое лицо, окинуло Плафона рассеянным взглядом и сказало:

– Клавдия Борисовна, принесите водки! Деньги в тумбочке.

– Ты что себе позволяешь?! – дрогнул голос медсестры, ее лицо покрылось пятнами.

В повисшей тишине было слышно, как таракан в консервной банке уплетает кильку в томатном соусе. Старшая медсестра растерялась и стала мять одеяло, будто хотела его задушить.

– Клавдия Борисовна, расслабьтесь! Это мой знакомый.

– Вон оно как! – облегченно выдохнула женщина и бросила на стул задушенное одеяло.

Она пошарила в тумбочке и испарилась. Через минуту Клавдия Борисовна появилась снова, словно опасаясь слежки, торопливо сунула под одеяло бутылку «Столичной».

– Надеюсь, об этом никто не узнает?! – обратилась она к Плафону.

– Ни одна живая душа!

Строителя терзало желание опохмелиться. Стряхнув с кровати безжизненные ноги, он присел. Опершись о матрац высохшими, похожими на пауков кистями, строитель попросил водки. Вид у него был – краше в гроб кладут. Плафон отвинтил пробку. Давно забытый аромат спиртного разбудил сладкие воспоминания. Василий еле сдержался, чтобы не дернуть прямо из горла. Он протянул строителю стакан. Тот сжал его неестественно выгнутыми ладонями и выплеснул содержимое в запрокинутую голову. Строитель крякнул и втянул носом воздух.

– А ты?

– Я не буду, – отказался Плафон. – Хочу здоровье поправить.

– Ну и дурак! Здоровье уже не вернешь – медицина бессильна в нашем случае. Плесни-ка еще, кажется, прижилась!

Алкоголь вернул строителя к жизни. Пока Василий перекладывал в шифоньер свои вещи, сосед ударился в рассуждения.

– Средняя продолжительность жизни таких, как мы – пять, от силы, семь лет. Редко кто перешагивает десятилетний рубеж. Все это время человек зажат в четырех стенах. Ты за полгода на улице сколько раз был? Уверен, что ни разу! Потому что тебя надо спускать по лестнице. Вытаскивать коляску, а после прогулки ее мыть. Геморроя слишком много. Сначала книжки читаешь, телевизор смотришь. Жить чужой жизнью постепенно надоедает, а собственная – угнетает. Инвалид отгорожен от общества и зависим, как животное в вольере. Беспомощное, одинокое животное! Все реже и реже навещают друзья – у них свои интересы, в которых тебе нет места. Ладно, если есть кому за тобой ухаживать. А если нет? Что тогда? Глянь на мои руки. Пальцы почти не двигаются и ни черта не чувствуют. Закурю, бывало, задумаюсь… Опомнюсь, а на пальцах – волдыри. Кисть не сжимается – ложку держать не могу. Сделали мне на заказ «весло» – к запястью крепится. Тоже самое – с зубной щеткой, и со всем остальным. Хорошо, мать-старуха еще жива. Жена ушла, когда мы с тобой еще в больнице лежали. Вот и думай, высока ли цена такой жизни? – он ненадолго задумался. – Думаешь, я жалею себя? Ни капли! Мать жалко. Мне за ней ухаживать надо, а не наоборот. Дома я не пил, а здесь сорвался. Вернусь и – опять в завязку.

Плафон не знал, что ответить. Прибрав на столе, он отворил балкон и избавился от пустых бутылок. Каждый бросок сопровождался звуком битого стекла. Санаторий жил взахлеб, сея вокруг себя осколки горькой правды.

Строитель надавил на красную кнопку в изголовье кровати. Прибежала нянька, бойкая тетка с черным пушком над верхней губой. Она без умолку тарахтела, меняя на строителе памперсы.

– Теперь веселее тебе будет. А то и поговорить не с кем!

В мятой футболке и перекрученных на мосластых ляжках трико строитель принял вид интеллигентного человека. Нянька ловко закинула его в коляску. Присев на корточки, она натянула на мертвые дугообразные ступни тапочки.

– Может, скотчем их примотать? Потеряешь ведь, – предложила нянька. – Ну, как знаешь! Я у тебя отхлебну чуток – давеча погудела малость.

Не дожидаясь ответа, она осушила стакан водки и рванула дальше исполнять профессиональный долг.

                                                IV

Вечером санаторный корпус зашевелился. Первым в палату заглянул кривоногий мужик с вывернутыми внутрь лодыжками. Познакомившись с Плафоном, он сказал: «Я мигом! Только за женой сгоняю!» – и вприсядку выскочил из палаты. За манеру передвижения его прозвали Колобком. В санатории отдыхали и семейные пары, и даже вполне здоровые граждане, ухаживающие за родственниками. Вот эти ухаживающие и снабжали колясочников всем необходимым, затариваясь в магазинах. В крайнем случае водку с переплатой брали у медсестер и нянек.

Супруга Колобка, миловидная женщина, сидела неподвижно, словно манекен. Ее высохшие, как у строителя, бесцветные кисти прилипли к подлокотникам. Фигуру опоясывал широкий матерчатый ремень. На тонких ногах с раздутыми коленями лежал пакет. Из него выглядывали горлышки бутылок.

– Знакомьтесь! – сказал Колобок.

– Марина, – улыбнулась жена Колобка и еле шевельнула пальцами.

Голова женщины, с гордо вздернутым подбородком, осталась неподвижной. Казалось, Маринка преднамеренно задрала его, чтобы  выглядеть подтянуто и независимо.

– Василий! – представился Плафон и сделал комплимент: – У вас красивый пояс!

– Спина у Маринки слабая, не держит совсем, – пояснил Колобок его предназначение. – Чтобы не вывалилась из коляски, я ее пристегиваю.

Колобок хлопотал у стола. Появились стаканы, открытая банка с огурцами и шпроты. Откупорив бутылку, Колобок убрал в шифоньер пакет с оставшейся водкой. В этот момент в палату заехал полный мужик лет пятидесяти.

– Всем привет!

Звали мужика как персонажа трилогии Астрид Линдгрен. Во время кровельных работ он упал с крыши. С тех пор Карлсон жил в коляске. Выставив два пузыря янтарной «Анапы», он помог Колобку сервировать стол.

В первую очередь стакан поднесли хозяину палаты. Черепушка того запрокинулась и проглотила содержимое. Плафона ошеломила нежность, с которой Колобок ухаживал за супругой. Приложив к губам Маринки стакан, он дождался, когда та выпьет. Затем вытер ей носовым платком губы и вогнал между них маринованный огурец. Тот с хрустом исчез в белозубой «мясорубке».

– Дерябнем за знакомство! – предложил Карлсон.

Плафонова сила воли хирела, желание выпить – росло. «Черт с ним, сегодня оторвусь, а завтра начну реабилитацию», – решил он. Водка развеяла пелену летаргического сна, в котором Василий пребывал полгода, разукрасила мир в веселые тона. Санаторная келья стала больше и уютнее. Необычайная, давно забытая легкость вернулась к Василию и толкала на разговоры.

Он на ухо спросил у Колобка, что стряслось с Маринкой.

– Да что стряслось…

Колобок задумался, стоит ли выдавать семейные тайны. И тут же слил их со всеми подробностями.

– У Маринки хобби было – рыбу ловить. Раз в неделю соберутся с бабами, возьмут закуси, литра три водки и укатят на водохранилище.

– На рыбалку? – усомнился Плафон.

– А чего тут удивительного, плоды эмансипации. Я с пониманием отношусь к капризам жены. – Подтверждая сказанное, Колобок поцеловал Маринку. – Бывало, так нарыбачится, аж лыка не вяжет. Занесут ее домой, бросят у порога, и не знаешь, что делать: буйная она спьяну! Ну, я ее и не трогаю. Лежит моя прелесть, во сне пузыри пускает. Ночью оклемается, нырнет под одеяло, и такая в нас любовь просыпалась! Любили друг друга по-всякому. Скажи кому – не поверят, а поверят – убьют из-за зависти! Правда, Марин?! – Колобок бросил на жену ласковый взгляд. – Конечно, всякое в нашей жизни случалось. Приходилось и по морде получать! Чего греха таить?! Собираю, например, рюкзак и по запарке не ту водку суну. Загружу «Пшеничную», а у Маринки от нее кишки наизнанку. Все – визг, писк, фингалы и бодяга. Маринка «Столичную» обожает. Нальет, бывало, в пивную кружки и тянет ее, как коктейль, через соломинку. В руке мундштук с сигаретой, дым – коромыслом. Красота – глаз не отвести! Смотрю на нее – и сердце от восторга замирает! Посасывает Маринка «Столичную» и хвалится, как они с бабами вагон угля налево толкнули! – Колобок закатил глаза, видимо, вспомнил чудные мгновения. – Решили как-то бабы на новом месте порыбачить. Приехали, вмазали за удачный клев и давай удилища разматывать. Подруги еще червей на крючки цепляют, а Маринка уже мармышку закинула, да неудачно: корягу зацепила. Алкоголь, сам знаешь, великую силу имеет над человеком – страху никакого, осторожность – к черту, одна цель впереди! Разбежалась Маринка и прямо с берега щучкой – хрясь! А там воды по колено.

Маринка перебила мужа – эта история ей порядком надоела.

– Хватит болтать, за умного прокатишь! Я прыжками с вышки увлекалась. Спортивная травма, – прояснила она ситуацию. – Мы с Колобком здесь познакомились, а потом и женились. А ты что, в аварию попал?

– Нет, у меня другое, – ответил Плафон. – Товарищи диван в окно выбрасывали, а я внизу страховал. Мало ли – прохожие, дети… Зазевался. Не заметил, как диван рядом грохнулся. Мне бы отскочить, а я вот растерялся. Меня и придавило. А диван-то старинный, в нем весу – тонна!

– Чего только не бывает, – вздохнул Карлсон. – Выпьем!

Плафон пил и не замечал, откуда появлялись новые лица. Может, они возникали из табачного дыма или просачивались сквозь стены? Курносая бабенка с бельмом на глазу криком привлекала к себе внимание: «Ахтунг! Ахтунг!» – горланила она. Ей налили стакан, и она успокоилась. Бренчала гитара, кружились стены и потолок, и все летело в тартарары. Кто-то пел, кто-то обнимал Плафона, кто-то плакал навзрыд. Было шумно и весело.

Все закончилось так же спонтанно, как и началось. Исчезли гости, замерцал и погас свет. Прокуренная темнота спрятала следы застолья. Плафона мутило, и он не мог сообразить, где находится. Он звал сестру, а та грубо посылала его голосом строителя. Снился Колобок, гуляющий по воде вприсядку, и удочка с Маринкой на крючке. Курносая бабенка с бельмом швыряла в Плафона пузыри. Плафон уворачивался, но бутылки попадали в плечо, и его трясло от ударов. Наконец, бутылки посыпались как из рога изобилия, и Плафона лихорадочно затрясло. Он разлепил тяжелые веки. Перед ним, озаренная солнечными лучами, стояла очаровательная Клавдия Борисовна. Пахло духами и скандалом.

– Так, – угрюмо сказала она. – Судя по бардаку, здесь были девочки Маруся, Роза, Рая и с ними Васька-шмаровоз! Вчера вы мне показались серьезным, ответственным человеком. Выходит, я ошиблась, полагая, что вы окажете воздействие на соседа и прекратите здесь еженощную вакханалию.

Клавдия Борисовна с презрением взглянула на Плафона, распахнула большой выразительный рот и хотела добавить что-то обидное, но передумала. Она взяла двумя пальцами стакан, в котором плавал разбухший окурок. Некоторое время Клавдия Борисовна любовалась композицией «Бычок в красном вине» и сравнивала его с творчеством Сальвадора Дали. Культурная женщина не смогла остаться равнодушной.

– Парадоксально! – восхитилась она. – С виду – простые люди! На деле – скоты и подонки!

Оскорбленная обманутым доверием Клавдия Борисовна пошла на выход. Плафон смотрел на ее обтянутые чулками икры и испытывал глубочайший стыд.

                                               V

Летели дни, чередовались процедуры и пьянки. Ампулы любви не находили применения и оставались нетронуты. На трезвую голову флиртовать с женщинами Плафон стеснялся, а во хмелю ему было не до этого. Совместить два удовольствия – не удавалось.

Весеннее солнце теряло блеск, и мрак заполнял палату. Плафон лежал на кровати, слушая лекцию строителя на тему: «Водка – лучшее лекарство от одиночества и стресса». Дверь скрипнула, пропуская в палату Колобка.

– Привет, граждане-алконавты! – бодро начал он. – Я утром домой уеду за пенсией, вернусь через день. Маринку одну не оставляйте.

Перед завтраком Плафон навестил жену Колобка. Она лежала в кровати и ждала няньку. Без макияжа Маринка выглядела не очень привлекательно.

– Знала бы, что приедешь, няньку бы не вызывала! – сказала она, хитро прищурившись. – Вась, приходи после отбоя. Посидим, покалякаем тет-а-тет.

Маринка неловко освободила руку. Одеяло сползло, оголив маленькую острую грудь.

– Ладно, – смутился Плафон, отводя глаза. – Ну, я поеду. До вечера!

Весь день из головы не выходила Маринкина грудь с похожим на крупную бородавку соском. Плафон старался не думать о ней, но та, как навязчивый мотив, застряла в его мозгах. «Неспроста все это, – думал Василий. – Почему после отбоя? Вот ведь… А если…», – мысли, одна грешнее другой, будоражили разум. На всякий случай Плафон принял ванну и побрился. «Умный видит беду и укрывается, а дураки идут вперед и наказываются», – говорил один умный еврей. Плафон не был умным, тем более – евреем. После отбоя он сунул в карман ампулу и шприц и покинул палату. О чем-то догадываясь, строитель проводил его ухмылкой.

Как и утром, Маринка встретила Плафона в кровати, но с подведенными глазами и вызывающе накрашенным ртом.

– Нянечку беспокоить после отбоя неловко, – оправдалась она, – вот и разделась заранее.

Нерешительность сковала Василия. Он мялся и не знал с чего начать. «Выпить бы сто грамм, раскрепоститься», – Плафон давно понял, какая ему отведена роль.

– Дай закурить, – попросила Маринка, желая разрядить обстановку.

Плафон прикурил сигарету. Маринка сжала ее губами и затянулась. Пепельная шапка упала на ее лицо. Маринка поморщилась.

– Затуши сигарету и поцелуй меня!

Плафон губами коснулся Маринкиной щеки. Его рука непроизвольно скользнула под одеяло, дотронулась до груди и поползла ниже. Маринка вздрогнула и закрыла глаза.

– Выключи свет!

– Сейчас! Погоди минутку!

Плафон выехал из палаты. «Полкубика, а если этого мало? Организмы у всех разные. Суслик с трех рюмок валится, а чтобы Вьюшкина накачать, ведра мало! – рассуждал Плафон в туалете, заряжая шприц папаверином. – Сделаю чуть больше, ничего страшного!» Руки тряслись и не слушались. Наконец, Плафон преодолел страх и воткнул иглу. В палату он въехал как триумфатор, уверенный в победе и собственных силах. Взявшись за поручень над кроватью, Плафон перебрался из коляски под бок чужой жены. Маринка глубоко задышала. Плафон целовал и щупал ее без всякого стеснения. Мертвый дракон шевельнулся и стал раздаваться в объемах.