Текст книги "Трагедия династии Романовых"

Впрочем, хитрый старый царедворец Штюрмер, придя к власти, начал освобождаться из-под гнета Распутина. Поэтому императрица написала царю, что «он давно не видел нашего Друга и потерял с ним контакт». Судьба нового премьера была решена. Принялись искать других кандидатов.

Осенью того же года при помощи Распутина и его сообщника Бадмаева, тибетского шамана, в «круг» царицы вошел Протопопов. Ранее умеренный либерал, вице-председатель Думы, Протопопов присоединился к распутинской клике и, к общему изумлению, был назначен министром внутренних дел, объявив с той минуты войну Думе и всем прочим общественным организациям.

«Наш Друг с Калининым [псевдоним Протопопова в окружении Александры Федоровны] просят тебя немедленно закрыть Думу… Разгони Думу как можно скорее… Всегда помни про сон нашего Друга… Для этого тебе никто не понадобится, кроме Протопопова…»

Отчаянная ненависть всей страны к Распутину, достигшая лихорадочного накала, только подтверждала в глазах царицы его необыкновенную святость. «Подобно Самому Христу, – писала она царю, – он терпит преследования книжников и фарисеев».

Постепенно управление государством полностью перешло в руки императрицы, которая ежедневно совещалась с Распутиным в «малом доме» Анны Вырубовой у ворот царскосельского дворца.

Зимой 1916 года критически обострилась продовольственная проблема, и царица рискнула решить ее самостоятельно, не связываясь со Ставкой Верховного главнокомандующего.

«Прошу прощения за то, что я сделала, – пишет она царю, отсылая ему на подпись указ о передаче вопросов снабжения страны в ведение Протопопова, – но это необходимо – наш Друг говорит, абсолютно необходимо… Я решилась взять на себя ответственность за эту меру, поскольку Григорий сказал, что Протопопов все возьмет в руки, покончив со всякими Союзами и прочими спасителями России».

Однако в Думе, Государственном совете, во всей стране быстро росло возмущение Протопоповым. В первые дни декабря 1916 года императрица вместе с г-жой Вырубовой отправилась в Ставку Верховного главнокомандующего защищать любимого министра. Их поддержала телеграмма Распутина: «Я ставлю на Калинина. Дайте власть ему одному, пусть работает мозгами». «Калинин» был спасен, царица осталась довольна: «Ты сказал все, что следовало, проявил свою волю относительно Протопопова, и мы не напрасно старались, будь к нему добр, оставайся твердым, не уступай… Я поддержу тебя своим терпением, как слабого ребенка с нежным сердцем, который нуждается в наставлении, но слушает дурных советчиков, когда человек Божий говорит ему, что надо делать…»

Позже она писала по поводу отложенного созыва Думы: «Наш Друг тебя просит закрыть ее, мы с Анной тебе пишем… Стань Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом…»

И наконец: «Мы воюем со всеми, надо твердо держаться».

Глава 5
Отступление царя

Мы воюем со всеми! Царица с Распутиным действительно воевали с народом, армией, великими князьями, со всей Россией.

А царь? На чьей стороне он стоял? Что в то время делал? На эти вопросы мы найдем ответ в воспоминаниях В. Н. Коковцова.

17 января 1917 года бывший премьер-министр в последний раз виделся с императором Николаем II.

«Никогда не забуду той последней встречи, – пишет он, – и оставшееся впечатление никогда не изгладится из моей памяти… Государь сразу принял меня. Когда я шагнул к нему в кабинет, он стоял у окна возле двери, в которую я вошел, где и оставался во время беседы вместо того, чтобы пройти к рабочему столу и, как всегда, пригласить меня сесть. Мне показалось, будто дверь в гостиную приоткрыта (чего прежде никогда не бывало), и за ней кто-то стоит. Может быть, это была лишь иллюзия, но ощущение не покидало меня за все время аудиенции. Вид царя меня так поразил, что я не осмелился осведомиться о его здоровье. За тот год, что мы не встречались, он стал просто неузнаваемым. Лицо страшно осунувшееся и усталое, сплошь в мелких морщинках. Глаза, всегда мягкие, теплые, потускнели, взгляд блуждал безостановочно, неспособный, как прежде, внимательно сосредоточиться на собеседнике. Белки глаз сильно пожелтели, радужка утратила цвет, стала серой, почти безжизненной… На лице его величества было какое-то потерянное выражение, с губ не сходила печальная вымученная улыбка… Он выслушал меня до конца все с той же безутешной улыбкой, беспокойно переводя взгляд из стороны в сторону. Я только спросил, не соизволит ли он милостиво дать мне несколько советов по поводу возложенной им на меня задачи. Этот вопрос (по-моему, чрезвычайно простой, и мне никогда в голову не приходило, будто император с его великолепной памятью может забыть то, что говорил своему министру внутренних дел два-три месяца назад) привел его в замешательство, которое мне показалось абсолютно необъяснимым. Только натужная невыразительная, даже неуместная улыбка не сходила, как я уже говорил, с его лица. Император смотрел на меня так, словно молил о помощи и просил напомнить о том, что полностью ускользнуло из памяти».

Когда Коковцов освежил наконец царскую память, «его величество совсем растерялся, долго молча смотрел на меня, как бы собираясь с мыслями, припоминая нечто на миг забытое. Наконец, после долгого молчания, показавшегося мне бесконечным, его величество ответил, но все с той же скорбной улыбкой… Она не исчезала, пока он пожимал мне руку и сам открывал передо мной дверь в приемную».

Внешний вид и поведение царя глубоко поразили бывшего премьера. В приемной он столкнулся с обер-гофмаршалом графом Бенкендорфом и доктором Боткиным. «Даже сегодня, через столько лет, признаюсь, меня душат слезы. Я обратился к Боткину с вопросом: «Скажите, разве вы не видите, в каком состоянии его величество? Он на грани душевной болезни, если уже ею не поражен…»

«Я всегда был в этом убежден, – писал позже Коковцов. – По-моему, в то время царь был тяжело болен, и я сомневаюсь, что он понимал, что вокруг происходит, не говоря уже о деталях. Как бы там ни было, могу сказать, что никогда не видел царя таким растерянным, как в завершающий момент нашей последней встречи всего за пять недель до Февральской революции, которая смела все, что было мне дорого, и привела императора к трагическому концу ночью 16 июля 1918 года в Екатеринбурге».

Этот рассказ о состоянии царя накануне крушения монархии воспринимается почти как медицинское свидетельство о душевном расстройстве. Он был впервые опубликован осенью 1933 года.

7 января 1917 года (по новому стилю) французский посол Палеолог тоже в последний раз встретился с императором. Николай II произвел на него такое же впечатление. После долгой беседы он оставил царя «с глубоким чувством огорчения и озабоченности. Все его речи, особенно долгие минуты молчания, рассеянный, как бы невидящий взгляд, туманные мысли, вообще непривычное утомленное выражение подтверждали возникшее не один месяц назад чувство, что царь уже покорился судьбе, не веря больше ни в свою миссию, ни в свои действия, лишенные всякого воодушевления, и, смирившись с мыслью о неминуемой катастрофе, готовился к мученической гибели».

Мнение Палеолога полностью совпадает с рассказом, который я слышал от одного офицера, видевшего императора на фронте незадолго до революции. Инспектируя дивизию, царь посетил офицеров. Его вид и поведение ошеломили моего свидетеля: император превратился в некий бесчувственный, ничего не видящий автомат, лишенный какой-либо свободы действий.

Болезненное, ненормальное состояние царя за несколько недель до отречения, возможно, объясняется тем, что по натуре он был фаталистом, верившим в свою обреченность, а возможно, и просто переутомлением. Порой я задаюсь вопросом, достаточно ли подобных объяснений? Летом 1917 года, когда я имел случай видеться с ним в царскосельском Александровском дворце и когда за ним наблюдали мои подчиненные, царь вновь был бодр, в хорошем настроении, иногда даже весел.

Не забудем, что в последние годы жизни Распутин часто открыто высказывал недовольство Николаем II. Он спорил с царем, иногда даже кричал на него. Загадочные телеграммы, гипнотические письма царицы, гребешки, образки, волшебные палочки не помогали. Собственно, Распутин никогда не мог положиться на царя в такой же степени, как на императрицу. Одна из самых темных личностей в таинственной окружавшей Распутина шайке – дерзкий авантюрист Манасевич-Мануйлов, служивший посредником между старцем и премьер-министром Штюрмером, – поведал созданной Временным правительством комиссии очень интересные вещи об отношении человека Божия к монарху: «Распутин считал, что царю нельзя верить…»

Распутин был убежден, что царь обманщик: «Он может перед тобой десять раз перекреститься и все-таки обмануть. В одном очень важном для меня случае я велел ему совершить крестное знамение, и он это сделал, потом я говорю, все равно ты меня надуешь, дружок, позвал царевен, велел перед ними перекреститься, как перед свидетелями, и он опять это сделал. И в самом деле сдержал тогда обещание!» Как видите, он считал, что царь не заслуживает никакого доверия… В другом случае, о котором Распутин рассказывал, речь шла об усилении правого крыла в Государственном совете. «К чему это, черт побери? – спрашивал он. – Правые, левые, все едино. Папа [царь] просто положения не понимает!» Он все время твердил, что царь недееспособен. В глубине души мечтал о регентстве.

Председатель комиссии. Вы хотите сказать, о низложении Николая II и регентстве Александры Федоровны?

Мануйлов. Это подразумевалось. Он был очень скрытным, не хотел себя компрометировать».

Официальный следователь Соколов сообщал, что Юсупов говорил о ненависти Распутина к императору, о его брани в адрес царя. «Не хочу повторять выражений Распутина, – писал Соколов, – но очень хорошо понимаю, почему Юсупов рисует его чудовищем». Мнение Распутина о царе и царице, которое он высказывал в присутствии Юсупова, таково: «Он [царь] никогда ни на что был не годен, а царица – мудрая государыня. Надо всю власть отдать в ее руки, пусть правит, тогда все устроится к лучшему. Такова народная воля».

Несомненно, царь становился помехой, опасным препятствием для осуществления «плана, достойного государственного деятеля», задуманного кликой Распутина и возглавлявшими ее оккультистами. Опасным по-настоящему, поскольку придворные, великие князья, гвардия, Дума уже не ограничивались платонической ненавистью к чудовищу, подчинившему себе царицу и надежно лишившему их возможности участвовать в управлении страной. Распутин, несомненно, понимал их чаяния. Поэтому ему было необходимо парализовать волю императора, пристально наблюдать за ним и контролировать его. Возможно, поэтому хотел переместить Ставку Верховного главнокомандующего в Царское Село.

Впрочем, Распутин был не единственным чудотворцем, присутствовавшим у постели наследника цесаревича. Вслед за ним появился тибетский целитель Бадмаев, о котором я уже упоминал, цитируя Жильяра.

Бадмаев, самый деятельный член клики Распутина, лечил больных травами, корешками, бальзамами, утверждал, что действительно знает «древние целительные секреты лам и имел в Санкт-Петербурге массу клиентов, которые слепо ему доверяли». Кстати, одним из них был Протопопов, и именно лекарь представил будущего министра Распутину. Старец как-то проговорился Юсупову, что травы и коренья Бадмаева могут «парализовать рассудок, остановить и усилить кровотечение». Именно кровотечениями страдал цесаревич. Что касается душевного паралича, найдется ли более жуткий пример лечебной практики Бадмаева, чем император с беспомощной улыбкой и непрестанно блуждающим взглядом, забывший о теме своей беседы с бывшим премьер-министром?

В момент, о котором сейчас идет речь (январь–февраль 1917 года), Распутин был уже мертв, но жизнь в Царском Селе шла по-прежнему. Протопопов, земное воплощение человека Божия, во всеуслышание заявлял, что верит «в одну императрицу». Императрица, полная необычайной энергии и стремления к власти, практически уже стала «Екатериной II» – царь подписал тайный указ, фактически объявив ее регентшей.

Отныне министры были обязаны отчитываться перед императрицей. Пока царь какое-то время после смерти Распутина жил в Царском Селе, ни одно важное решение не принималось без ее участия. Теперь перед ней стояла одна цель: сохранить в неприкосновенности самодержавную власть для сына Алексея, который непременно должен жить и царствовать. Великие князья были высланы в свои самые дальние поместья, армия находилась под подозрением, закрывались общественные организации, работавшие на национальную оборону (Союзы), Дума была распущена. Мы воюем со всеми, надо твердо держаться. Смерть Распутина решительно подтвердила, что Распутин жив. Ради него Царское Село разорвало последние связи с народом и армией… навсегда.

Глава 6
Самоубийство монархии

10 (23) февраля председатель Думы Родзянко представил царю последний доклад, предприняв последнюю попытку спасти монархию. Император выслушал и после минутного тягостного молчания спросил:

– Вы по-прежнему просите отставки Протопопова?

– Да, государь. Раньше просил, теперь требую.

– И чего надеетесь добиться, позвольте спросить?

– Вашего спасения от беды, государь! Нас ждут колоссальные непредсказуемые потрясения. Ваши личные поступки и действия правительства до невозможности раздражают народ. Всех тиранит полный прохвост. Каждый спрашивает: «Если на такое способен любой проходимец, то почему не я, уважаемый гражданин?» Эта мысль распространяется в армии, ведет к анархии. Вы изволили некогда следовать моим советам и получали хорошие результаты.

– Какие? – спросил царь.

– В 1915 году, если помните, вы отправили Маклакова в отставку.

– Да, и теперь жалею об этом, – ответил царь, глядя прямо в глаза Родзянко. – Он отнюдь не глуп…

– Надо принимать меры, государь, – настаивал Родзянко.

– Я поступаю по велению Божию.

– Действительно, ваше величество должны горячо молиться, серьезно просить, чтобы Бог указал верный путь, ибо любой шаг может стать фатальным.

Император поднялся.

– Я оставляю вас, государь, – сказал Родзянко, – твердо уверенный, что в последний раз вам докладывал.

– Почему?

– Я полтора часа описывал ситуацию и по всему вижу, что вас повели по опаснейшему пути… Вы хотите распустить Думу. В таком случае я уже не председатель, больше не буду вас посещать. Самое худшее мое предчувствие и убеждение, что не пройдет трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать.

– Откуда вам известно?

– Из общего развития событий. Нельзя играть достоинством и волей народа подобно назначаемым вами людям. Нельзя делать всяких распутиных главным стержнем политики. Государь, вы пожинаете то, что посеяли.

– Что ж, на все воля Божья, – заключил царь, завершив аудиенцию.

Беседа закончилась явным разрывом. Собственно, иначе и быть не могло; когда Родзянко делал свой доклад, распорядители уже задумали разгон Думы. Замечание царя насчет Маклакова имело гораздо более глубокий смысл, чем думал Родзянко: бывшего министра внутренних дел (царского фаворита) вызвали во дворец для составления манифеста, предназначенного для публикации после роспуска Думы.

Разворачивалась подготовка к осуществлению протопоповского плана «решительных действий» – роспуска Думы, основного источника недовольства. Когда начались рабочие волнения и голодные бунты, их подавили военной силой. Наконец, осенью 1916 года после своих встреч с немцами в Стокгольме Протопопов открыто заявил: «Россия неспособна продолжать войну: экономически истощенная, с недостаточно развитой тяжелой промышленностью, невежественным, склонным к анархии населением, она стоит на грани революции, которая произойдет только в виде неукротимого бунта. Поэтому необходимо прощупывать почву, выясняя, на каких условиях Германия готова заключить мир со всеми союзниками». Если рассматривать ситуацию в России с такой точки зрения, то Дума действительно стояла на пути прогресса, поскольку стремилась добиться «искреннего союза царя с народом», который позволил бы привести войну к победному концу. Однако, как только победа была сочтена невозможной, следовало сосредоточить усилия на одном, самом главном – спасении монархии от революции.

К середине января план военных действий против рабочих и в целом населения Санкт-Петербурга был разработан. «Губернатор, – писал в 1918 году Протопопов в своих воспоминаниях, – передал мне список зданий в разных районах города, где должны были сосредоточиться вооруженные части гарнизона, с указанием численности каждой и мест, откуда будет вестись стрельба. Командовать всеми должен был генерал Чебыкин, поставленный во главе оборонительных сил. Солдаты, отряды пешей и конной полиции, жандармский корпус были переданы под командование офицеров, специально назначенных для руководства боевыми действиями в каждом административном районе столицы. Согласно этому плану, первой должна была действовать полиция, потом на сцену выходили казаки с нагайками. Войска с ружьями и пулеметами оставались в резерве на случай необходимости».

Впрочем, военных сил, имевшихся в распоряжении Протопопова, оказалось недостаточно, так как из всего огромного санкт-петербургского гарнизона к действиям против населения можно было привлечь «только самые надежные части резервных гвардейских батальонов». Поэтому Протопопов заявил царю о настоятельной необходимости отозвать с фронта несколько верных гвардейских полков. Царь сначала ничего не ответил. Но через несколько дней «совершенно неожиданно, – говорит Протопопов, – когда я отдыхал за час до начала званого вечера, его величество мимоходом сказал: «Я подумал, что гвардейские кавалерийские части слишком долго находятся под огнем, хочу дать им отдых. Я приказал Гурко направить на их квартиры конных гренадеров, уланов, конногвардейцев и казаков с Урала». «Государь, я рад слышать такое решение», – ответил я. Он едва заметно улыбнулся, пожал мне руку крепче обычного и попрощался. Подобные меры, принятые царем, дали мне надежду на облегчение».

Однако гвардия не захотела покидать фронт, возможно не желая выглядеть в глазах страны «монархическим арьергардом», по ироническому выражению некоторых офицеров. В ночь на 21 февраля (6 марта), накануне своего последнего отъезда в Ставку Верховного главнокомандующего, располагавшуюся в Могилеве, царь вдруг вошел в зал царскосельского дворца, где Протопопов докладывал царице.

«Несмотря на свойственное ему удивительное самообладание, – говорит Протопопов, – я видел, что он обеспокоен. Встретил взгляд жены, выдавил улыбку. «Ничего особенного, но я должен прервать ваше совещание, – сказал он. Потом обернулся ко мне, добавил: – Пройдемте ко мне в кабинет», – и вышел. Его величество молча шел по коридору, я следом. Войдя в кабинет, он закрыл за мной дверь, направился к столу. Я ужасно встревожился, впервые видя царя в таком смятении. Несколько минут длилось молчание. «Знаете, что сделал Гурко? – сказал он. – Вместо четырех гвардейских полков прислал нам три матросских экипажа». Кровь бросилась мне в лицо, я инстинктивно сдержал мгновенно вспыхнувший гнев. «Это уже переходит всякие границы, государь, хуже, чем неповиновение. Гурко обязан с вами советоваться, прежде чем изменять ваши приказы. Всем известно, что в матросы набирают фабричных рабочих, это самые революционные части в наших вооруженных силах». – «Вот именно! Но последнее слово останется за мной. Я никак этого не ожидал. А вы еще считаете мой отъезд на фронт преждевременным». – «Ситуация, государь, требует вашего одновременного присутствия в двух местах. Вы должны поспешить в Ставку и поскорей вернуться. Надо им внушить, что нельзя не исполнять императорские приказы». – «Разумеется!.. Я сделаю Гурко самый серьезный выговор и пришлю вам кавалерию».

Однако последняя надежда не оправдалась, конная гвардия так и не пришла.

22 февраля (7 марта) император отправился в Ставку, несмотря на настойчивые уговоры царицы и Протопопова не покидать в столь опасной ситуации Царское Село. Спустя ровно пятнадцать дней, 2 (15) марта, на станции под Псковом царь был вынужден подписать отречение от своего имени и, ко всеобщему удивлению, от имени сына.

Тем не менее, 24 февраля (9 марта) генерал Дубенский, официальный историограф при Ставке Верховного главнокомандующего, писал: «Жизнь понемногу возвращается в свою колею. Все идет по-прежнему. Для него (царя) ничто не изменилось. Лишь случайные внешние причины могут к этому привести». Даже утром 27 февраля (12 марта), то есть в день революции, в Ставке Верховного главнокомандующего все было спокойно, и дворцовый комендант генерал Воейков смеялся и шутил, наводя в своем доме порядок, «цепляя шторки и развешивая картинки». Только вечером того же дня благодушное настроение императорской свиты круто изменилось.

В Санкт-Петербурге складывалась совершенно иная ситуация. На следующий день после отъезда императора, 23 февраля (8 марта), в городе то и дело вспыхивали голодные бунты.

24-го беспорядки приняли размах восстания. Контроль за развитием событий перешел от полиции к коменданту военного округа, наделенному полнотой власти войскового командующего. Завязывались перестрелки, но вскоре казаки начали брататься с рабочими.

25-го восстание охватило все городские районы, заводы остановились, газеты не выходили, как в полиции, так и среди народа были убитые и раненые. На исходе ночи комендант военного округа генерал Хабалов получил от царя телеграмму, составленную в самых сильных выражениях: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». В тот же день Родзянко велел отыскать в Гатчине великого князя Михаила, брата царя, чтобы провозгласить его регентом, если царь отречется. В Думе шли непрерывные совещания.

Ночью состоялось бурное заседание кабинета. Протопопов требовал крайних мер, роспуска Думы: царь уже на всякий случай подписал соответствующий указ. Однако большинство министров поддерживало Думу, и многие предвидели отставку кабинета.

Жизнь в Ставке Верховного главнокомандующего текла тихо-мирно. В 9.30 царь прибыл в Ставку, где оставался до 12.30. Час на завтрак. Автомобильная поездка. В 5 часов прием курьера из Санкт-Петербурга. В 7 часов обед. После отдыха он в рабочем кабинете занялся текущими делами. В 11.30 вечерний чай. «Его величество несколько озадаченно посматривал на генерала Дубенского, хотя за обедом был весел». Вечером пришла депеша от находившейся в Царском Селе царицы с сообщением о «дурном» развитии событий.

26-го по столице были расклеены строгие приказы генерала Хабалова, которых никто не читал. Протопопов был уверен в победе. Тем временем Родзянко отправил царю известную телеграмму: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя… Всякое промедление смерти подобно. Дай Бог, чтобы ответственность в этот час не пала на монарха».

Если верить графу Фредериксу, царь отреагировал на депешу лишь следующим замечанием: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал всякий вздор, на который я ему даже отвечать не буду».

Той же ночью в частной беседе с премьером (князем Голицыным) было решено ввести в Санкт-Петербурге военное положение и «прекратить самовольные действия Думы». Соответствующий указ был немедленно направлен Родзянко.

Утром 27 февраля (12 марта) резервный батальон Волынского гвардейского полка взбунтовался и вышел из казарм. За ним последовали Преображенский, Литовский полки, гренадеры. Присоединившись к рабочим, восставший гарнизон принялся разоружать полицию и жандармов. Родзянко снова телеграфировал царю: «Положение ухудшается. Надо принять немедленные меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии».

К полуночи в Думе был создан Временный комитет. Парламент окружили революционные войска. В самом здании, в Таврическом дворце, сформировался Совет рабочих и солдатских депутатов. Началась революция.

Строго говоря, в тот момент она не встречала серьезного сопротивления. Царские министры бесцельно бродили по Мариинскому дворцу, ожидая ареста. Военные власти подсчитывали постоянно таявшее число еще верных частей. Послушавшись уговоров коллег-министров, Протопопов сказался больным и исчез, на следующий день явившись ко мне с просьбой взять его под арест. Около шести часов вечера кабинет послал императору телеграмму: «…необходимо немедленно принять надлежащие меры, объявить в столице военное положение, что уже сделал военный министр. Кабинет покорнейше просит передать сохранившие верность войска под командование пользующихся доверием военачальников…»

Затем царю предложили отправить в отставку правительство и назначить премьером лицо, пользующееся всеобщим доверием, сформировав ответственный кабинет министров. На это он снова «твердо» ответил: «Что касается коменданта Санкт-Петербурга, я уже приказал начальнику своего штаба немедленно отбыть в столицу. Лично вас (Голицына) наделяю всеми необходимыми административными полномочиями. Что касается смены министров, считаю в данных обстоятельствах этот вопрос неуместным. Николай».

Позже вечером после встречи с Родзянко князь Голицын вместе с несколькими членами Думы и братом царя великим князем Михаилом отправили императору телеграмму с предложением немедленно создать ответственное правительство во главе с князем Львовым; в крайнем случае великий князь соглашался стать регентом. Почти немедленно из Ставки Верховного главнокомандующего пришел ответ за подписью начальника императорского штаба: «Император выражает вам благодарность и выезжает в Царское Село, чтобы там принять решение».

До отправления этого сухого ответа в Ставке Верховного главнокомандующего состоялось совещание.

«Ночью 27 февраля, – записал в своем дневнике генерал Дубенский, – было созвано срочное совещание с участием Алексеева, Фредерикса и Воейкова под председательством его величества. Обсуждая полученные из Санкт-Петербурга известия, Алексеев просил царя исполнить просьбу Родзянко, согласившись на конституцию. Фредерикс воздержался, а Воейков убеждал царя отвергнуть это предложение и немедленно ехать в Царское Село». При этом дворцовый комендант выполнял личное поручение императрицы Александры Федоровны, которая телеграфировала царю следующее: «Уступки неизбежны, на улицах идут бои, многие части переходят на сторону противника. Аликс».

В ту же ночь царь приказал старому генерал-адъютанту Н. И. Иванову, «галицийскому герою», немедленно выступать на Санкт-Петербург для подавления беспорядков и наделил его диктаторскими полномочиями. Спешно сформировали колонну, включив в нее батальон георгиевских кавалеров (часть полка личной царской охраны при Ставке Верховного главнокомандующего), половину роты железнодорожного полка, стрелковую роту его величества. Вдобавок с Северного фронта в помощь Иванову были отозваны многие части.

Генерал Иванов отправился, но так и не дошел до места назначения. Когда его поезд утром 1 марта прибыл в Царское Село, карательная колонна быстро разбежалась. Еще до отъезда из Могилева генерал Пожарский, командовавший георгиевскими кавалерами, объявил своим офицерам, что не отдаст приказа стрелять в народ, вопреки распоряжениям Иванова. Не подошли и войска, отозванные с Северного фронта. Все прибывавшие в Санкт-Петербург или Царское Село части без промедления присоединялись к революционерам.

Царское правительство в Санкт-Петербурге прекратило существование днем 28 февраля (13 марта). К утру оставшиеся верными министры кабинета укрылись в здании Адмиралтейства на набережной Невы. Около полудня явился адъютант морского министра с просьбой покинуть здание в связи с угрозой со стороны революционных войск подвергнуть его артиллерийскому обстрелу. После краткого совещания сопротивление было единодушно признано бесполезным. В 2.30 военный министр направил начальнику императорского штаба в Могилев следующую конфиденциальную телеграмму: «К полудню 28 февраля среди оставшихся верными войск насчитывается четыре роты, взвод, две батареи, отряд пулеметчиков, покинувшие Адмиралтейство по требованию морского министра во избежание разрушения здания. Сомневаясь в их надежности, признаю невозможным перемещение на другие позиции. Поэтому войска отправлены в казармы, орудийные замки на случай разоружения переданы в распоряжение морского министра».

Таким образом, меньше чем через тридцать шесть часов после восстания резервных гвардейских батальонов, утром 27 февраля, старый режим полностью прекратил существование, по крайней мере в Санкт-Петербурге. В ночь на 28-е к революции присоединилась уже вся страна, включая армию и флот. Строго говоря, это была даже не революция – это было самоубийство монархии, неспособной пережить распутинщину.

Молниеносный крах системы власти, которую императрица Александра Федоровна упорно считала самодержавием вопреки всякой реальности, тем более примечателен, что еще 26 февраля (11 марта) никто и не ожидал никакой революции, никто не мечтал ни о какой республике. Более того, левые ждали новой волны реакции типа протопоповской, тогда как либералы и консерваторы с прогрессистами[12]12
  Прогрессисты – представители так называемого «прогрессивного блока», объединявшего в Четвертой Думе и Государственном совете буржуазно-помещичьи фракции.


[Закрыть] твердо рассчитывали на уже готовившийся дворцовый переворот. Как политик, тесно и непосредственно связанный с деятельностью Думы – центра восстания в переломные дни с 27 февраля по 2 марта, – уверенно свидетельствую, что даже в полдень первого дня революции у нас фактически не было ни одного батальона, ни единого орудия. Окажись рядом рота пулеметчиков, по-настоящему преданная царю, она могла бы уничтожить всю Думу вместе с левыми и правыми. Единственная причина, по которой этого не случилось, заключается в том, что в целой Российской империи не нашлось такой роты.

Осмысливая сегодня факты с учетом не только наших, но и всех действий царского правительства и Ставки Верховного главнокомандующего, я должен напомнить, что в момент взрыва мы в Думе, на гребне волны, твердо верили в могущество старого режима, считая его в сто раз сильнее. В действительности он не оказывал ни малейшего сопротивления. Монархия пала, как сжатый колос, еще до организации сил новой России. Что бы ни говорили наши современники, факт подтвержден историей. Осуществилось предупреждение великого князя Александра. «Как ни странно, – писал он своему царственному кузену, – правительство сделало все возможное для возбуждения недовольства, и это прекрасно ему удалось. Мы станем свидетелями беспрецедентного зрелища революции сверху, не снизу».