Текст книги "Трагедия династии Романовых"

Это письмо датировано 4 (17) февраля 1917 года.

Глава 7
Малая Вишера

То ли революция сверху, то ли самоубийство монархии совершилось 27 февраля (12 марта) 1917 года. Не осталось никаких признаков мгновенно и бесповоротно исчезнувшего мира – монархии вместе с ее властным аппаратом. 27 февраля прежняя спокойная жизнь, следуя заведенному ритму, продолжалась лишь в Ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве. Только к вечеру, прямо перед обедом, когда все гвардейские полки перешли один за другим на сторону Думы, генерал Алексеев доложил императору о серьезных беспорядках в санкт-петербургском гарнизоне. Проходя мимо министра двора, он шепнул: «Дурные вести». Императорское окружение в мгновение ока лишилось беспечности и веселости. Дворцовый комендант, так радостно суетившийся еще утром, бегал теперь, «как сумасшедший, с выпученными глазами».

Обед прошел в общем мрачном молчании. Вскоре после его окончания царь вызвал к себе в кабинет генерала Иванова для согласования плана «умиротворения» столицы. Около полуночи дворцовый комендант передал нескольким свитским приказ императора приготовиться к немедленному отъезду в Царское Село.

Тем временем в Царском Селе вечером 27-го «со стороны казарм слышались орудийные залпы и выстрелы, – пишет дочь императорского врача Боткина. – Сразу послали за новостями старика дворецкого Ивана Капитоновича, а мы с хозяйкой дома сидели при свете единственной лампы, внимательно и боязливо прислушиваясь к шуму на улице. Тут вернулся Иван Капитонович с сообщением о восстании в 1-м стрелковом полку и среди артиллеристов, хотя в других пока все спокойно… Вскоре мы узнали о массовом бунте, о том, что пулеметчики и броневики идут из Санкт-Петербурга в Царское Село атаковать дворец… Ночью артиллеристы и стрелки 1-й роты ушли искать и звать другие части на помощь. Люди плакали, слушая обвинения в адрес старых офицеров, но в конце концов большей частью присоединялись к бунтовщикам. На стрелках 1-й роты лежит основная ответственность за беспорядки в Царском Селе. Из Санкт-Петербурга прибыли милиционеры с белыми повязками на рукавах, объявив, что всякий встреченный на улице пьяный будет расстрелян. Впрочем, этот приказ не всегда исполнялся. Надушенная, нарумяненная императорская охрана скакала по улицам с красными лентами, в мгновение ока забыв о своем особом положении при дворе, о преданности и любви к их величествам».

Кстати сказать, замечание дочери Боткина об измене конвоя напоминает мне поразительное свидетельство А. И. Гучкова, первого военного министра Временного правительства, который всю жизнь был прекрасным рассказчиком. Он долго играл главную роль в Третьей Думе, будучи ее председателем. В 1908–1909 годах там обсуждалась реорганизация управления казачьими территориями, и делегация казаков прибыла в Санкт-Петербург, чтобы встретиться с царскими министрами и царем.

На аудиенцию к императору в Царском Селе их сопровождал казачий эскорт, естественно проверенный и отобранный по признаку преданности и надежности. Впоследствии делегаты признавались Гучкову, что их ошеломило поведение конвойных. Вместо безоговорочного почтения к монаршей особе, из уст драгоценных любимцев царя и царицы звучала лишь убийственная критика и необычайно злобные преувеличенные отзывы о распутинской деятельности при дворе. Поэтому Гучков без особого удивления увидел, как императорский конвой добровольно подчинился Думе на второй день революции, поспешив арестовать офицеров, которые отказались «присоединиться к народу».

Впрочем, изменил не только конвой.

Около полудня 28 февраля революционные силы взяли под стражу саму царицу с детьми (еще болевшими корью). Временный комитет поручил проследить за содержанием императорской семьи члену Думы И. П. Демидову, который убедился, что их немедленно покинули почти все слуги. Царице пришлось одной ухаживать за больными детьми. Начальник дворцовой охраны полковник фон Гроттен попросил Демидова сообщить новым властям в Санкт-Петербург, что царскую семью необходимо куда-нибудь перевести, позаботившись о ее защите от возможных эксцессов со стороны местного гарнизона. Между тем в гарнизоне служили люди, тщательно отбиравшиеся на протяжении многих лет, которые должны были стать главной опорой монархии.

Вновь вернемся теперь в Могилев в Ставку Верховного главнокомандующего. 28-го около 5 утра два специальных состава под литерами «А» и «Б», один предназначенный лично для царя, другой для свиты, тронулись из Могилева к Царскому Селу. В 3 часа дня царь отправил царице спокойную уверенную телеграмму: «Ушли из Могилева в 5 утра. Мысленно постоянно с тобой. Погода прекрасная. Надеюсь, что вы хорошо себя чувствуете и спокойны, много войск послано с фронта».

Я уже описывал перемены, происходившие в тот момент в императорской резиденции; так что можно себе представить, как «спокойна» была царица!

Если бы царь собственной персоной явился в Царское Село, где уже кипели страсти, он мог бы оказаться в самом критическом положении, – это теперь ясно всем. Блокируя пути перед литерными составами «А» и «Б», думский Временный комитет фактически оказал царю огромную услугу. Но в то время в пылу борьбы мы не имели ни малейшего представления о реальном положении дел. В Санкт-Петербурге мы занимали довольно прочное положение, в ближайших столичных окрестностях тоже было нечего опасаться, однако ситуация в стране, особенно в Москве, откуда еще не поступало известий, оставалась совершенно неясной. Передвижения государя по-настоящему озадачивали. Зачем он поехал из Могилева в Царское Село? На самом деле в минуту отъезда он сам не знал, то ли едет подавлять восстание, то ли договариваться с Думой. Тем временем мы сочли наилучшим решением преградить ему путь. Назначенный Думой комиссар Министерства путей сообщения уже отдал распоряжение всем начальникам железных дорог следить за специальными составами и отсылать их в направлении, указанном комиссаром. Все это напоминало какую-то непонятную игру.

Сообщили, что литерные составы приближаются к станции Бологое, то есть хотят пробиться на Николаевскую линию где-то на полпути между Санкт-Петербургом и Москвой. Военный комендант Москвы был махровым реакционером. Искал ли царь спасения в старой, традиционно патриотичной столице, сворачивая с пути к Царскому Селу на Бологое, избегая Санкт-Петербурга?.. Наряду с поступавшими к нам отрывочными сведениями циркулировала масса туманных и невразумительных слухов. Впрочем, в Бологое были переданы распоряжения. Молчание… Потом новое сообщение: царские поезда дошли до Малой Вишеры по дороге на Санкт-Петербург, где свернули на Бологое и Дно. Неизвестно, чем было вызвано такое решение.

Часы бежали, настала и почти закончилась ночь. Наконец пришла новость о движении поездов к Пскову. Того лучше: в Пскове располагался Генеральный штаб Северного фронта. Царь явно хочет добраться до армии.

Увлекательная игра в кошки-мышки длилась не один час. В императорском поезде сильно нервничали, не имея возможности сразу попасть туда, куда хочется.

Такое у нас в Думе складывалось впечатление от маневров поездов «А» и «Б».

Что же происходило в действительности?

Сначала царский поезд шел беспрепятственно. На каждой попутной станции государя встречало местное начальство. Но еще до наступления вечера императорская свита уяснила, что железные дороги перешли в руки новых властей и два специальных состава никогда не доберутся до Царского Села. Мысль свернуть от Бологого к станции Дно и Пскову была фактически продиктована следующими соображениями. Прибыв туда, можно приступить к действиям против Санкт-Петербурга при поддержке войск под командованием генерал-адъютанта Рузского. В Пскове очень легко отдать приказ идти на Санкт-Петербург. Древний Псков – центр губернии, его население не разочаровалось в монархии. Оттуда проще, чем откуда бы то ни было, быстро и эффективно заняться спасением императорской семьи.

Однако идею, первоначально возникшую в свитском поезде, не удалось осуществить немедленно. Хотя по прибытии на станцию Бологое выяснилось, что ближайшая к Санкт-Петербургу станция Любань уже занята революционными войсками, свитский поезд, шедший перед царским, продолжал продвигаться к столице. Ушел, впрочем, недалеко. В Малой Вишере какой-то офицер, уже разоруженный собственными солдатами, прорвался сквозь конвой и предупредил пассажиров, что в Любани засели весьма горячие головы; революционеры, по слухам, расставили пулеметы и пушки. Поэтому решено было ждать царский поезд, прибывший около трех часов утра 1 марта. Все его пассажиры крепко спали. Их разбудили и после долгого совещания предпочли перевести поезда на обратный путь и направиться к Пскову через Бологое и Дно. Однако… уже безо всякой надежды выслать войска.

«Все в поезде понимали, – пишет официальный историограф императорского Генерального штаба, – что, поворачивая в ту ночь в Малой Вишере, мы пытаемся перевернуть историю революции. Государь неизменно сохранял спокойствие, даже не обсуждал ситуацию. Мне было абсолютно ясно, что вопрос о конституции уже улажен – царь, безусловно, согласен, больше не пытаясь ни возражать, ни спорить. Все его ближайшие советники – граф Фредерикс, адмирал Нилов, граф Граббе, доктор Федоров, князь Долгоруков, герцог Лейхтенбергский – высказались за конституцию. По общим утверждениям, это была просто сделка с членами Временного правительства».

Увы, торговаться было уже не с кем. Даже самые убежденные монархисты в думском Временном комитете – Гучков, Родзянко, Шульгин – требовали, чтобы Николай II отрекся в пользу цесаревича, а великий князь Михаил стал регентом.

Между тем литерные поезда «А» и «Б» двигались к станции Дно и Пскову. Придворные «были охвачены страхом, но надеялись, что в Пскове все устроится».

Царь по-прежнему изумлял всех самообладанием, вел себя так, словно ничего не изменилось. Когда его среди ночи разбудил дворцовый комендант Воейков, рассказал о сложившемся положении и спросил, желает ли он, чтобы поезд шел дальше или свернул на другой путь, император ответил: «Думают, будто мы едем в Псков, правда? Отлично, поедем!» Это было сказано так просто и спокойно, словно он абсолютно не принимал во внимание потенциальных опасностей на пути к фронту.

«Безусловно храбрый человек, – говорил Дубенский в свидетельских показаниях Чрезвычайной комиссии, – верящий в «судьбу». Я им не перестаю восхищаться. Мы три ночи глаз не сомкнули, а он спал, ел, подолгу беседовал с окружающими, идеально владея собой. Вот, по-моему, психологическая проблема, которая обескуражила бы самого Льва Толстого».

Днем 1 марта в императорский поезд пришла телеграмма военного коменданта Москвы: «Довожу до сведения вашего величества: большинство войск с артиллерией перешло на сторону революционеров, которые уже полностью овладели городом. Губернатор и его заместитель покинули резиденцию. Родзянко предложил мне признать думский Комитет временным органом власти. Положение крайне серьезное, поскольку ввиду обстоятельств нет никакой возможности повлиять на события».

К счастью для царя, литерные поезда не добрались до Москвы. Во всей России оставался единственный город, куда они могли доехать, – Псков.

Около восьми часов вечера составы «А» и «Б» медленно подошли к псковскому вокзалу. На перроне никого не было, кроме командующего Северным фронтом генерал-адъютанта Рузского, начальника его штаба генерала Юрия Данилова и двух-трех железнодорожников. Генералы явились к министру двора, который проводил их к императору. Они не могли сообщить своему государю и повелителю ничего особенно утешительного. Единственные имевшиеся у них сведения подтверждали, что посланные с фронта на помощь «диктатору» Иванову части одна за другой переходят на сторону революции.

Выхода не было. После аудиенции генерал Рузский вошел в купе графа Фредерикса и откровенно объявил придворным, что остается только соглашаться на все условия из опасения перед еще более серьезными событиями. Придется сдаваться на милость победителей. Выслушав доклад Рузского о положении в армии и в столице, царь в конце концов остановился на плане, задуманном по дороге из Бологого до Пскова, а именно: сформировать ответственное перед Думой министерство под председательством Родзянко, одновременно согласившись вернуть на фронт войска, двигавшиеся к Санкт-Петербургу.

Однако ночью 1 марта поздно было формировать ответственное министерство. Ранее в тот же день великий князь Кирилл («император Кирилл I») во главе матросского гвардейского экипажа с красным бантом на груди прибыл в Таврический дворец «приветствовать новую власть». Конвой его величества нашел себе в Санкт-Петербурге достойных подражателей, как, впрочем, и везде.

Право Кирилла считаться одним из первых «революционеров» среди великих князей неоспоримо, что подтверждает обмен любопытнейшими записками между ним и великим князем Павлом (дядей царя), который в момент свержения монархии был в Царском Селе. Утром 2 марта великий князь Павел, не в силах больше терпеть мучительную неизвестность, послал в Санкт-Петербург доверенного с письмом к великому князю Кириллу: «Дорогой Кирилл, как тебе известно, я поддерживаю постоянную связь с Думой через Н.И., и с большим неудовольствием слышал разговоры о новом плане сделать регентом Мишу [великого князя Михаила]. Об этом нельзя даже думать… Возможно, это просто слухи, но нам надо быть настороже, сделать все, используя все средства, чтобы оставить Ники [императора] на престоле. Если Ники подпишет манифест насчет конституции, который мы одобрили, это абсолютно все, чего требует народ и Временное правительство. [Некоторые великие князья по поручению Павла тайно подготовили такой манифест. ] Обсуди с Родзянко, покажи ему мое письмо. Твой дядя Павел».

Великий князь Кирилл кратко ответил: «Дорогой дядя Павел. На интересующую вас тему я слышал только слухи. С полным уважением отношусь к вашим взглядам, но Миша, несмотря на данное мне обещание открыто действовать рука об руку с остальными членами семьи, секретничает и тайно общается с одним Родзянко. В эти злосчастные дни мне остается одно: взяв на себя всю ответственность перед Ники и страной, спасти положение, признав новое правительство. Привет. Кирилл. 2 марта 1917».

Глава 8
Отречение

Генерал Юрий Данилов, непосредственный свидетель отречения царя на псковской станции, записал в дневнике: «С первых часов (2 марта) в штаб Северного фронта поступают многочисленные и важнейшие сообщения. Одно извещает, что оставшийся в Санкт-Петербурге конвой его величества примкнул к Думе и через своих представителей потребовал разрешения на арест офицеров, отказавшихся участвовать в восстании. Почти каждый конвойный лично известен императорской фамилии, всех строго отбирали и проверяли. Поэтому измена этой части принимает особое значение ошеломляющего примера общей тенденции. Кроме того, сам по себе этот факт не может не нанести его величеству тяжелейший личный удар». Стало также известно, что находившийся в Санкт-Петербурге великий князь Кирилл выразил желание «вступить в переговоры с Временным комитетом». Судя по тону, в котором генерал Данилов отзывается об этом поступке, его считали самым возмутительным революционным актом.

Прежде чем все эти новости прибыли из столицы, в 3.30 утра состоялся долгий разговор генерала Рузского от имени царя с Родзянко по прямому проводу. Впоследствии была опубликована запись, сохранившаяся в штабном архиве, которая с предельной ясностью обнажает причины неизбежного отречения императора.

Генерал Рузский сообщил о намерении царя сформировать министерство (под председательством Родзянко), ответственное перед двумя законодательными палатами.

«Очевидно, – ответил Родзянко, – что его величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит; наступила одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко <…> ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов; я вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограниченно в своих требованиях; считаю нужным вас осведомить, что то, что предполагается вами – недостаточно и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы с этим можно было справиться.

Рузский. Затратив столько жизней на борьбу с неприятелем, нельзя теперь останавливаться на полдороге и необходимо довести войну до конца, соответствующего нашей великой родине; надо найти средство для умиротворения страны. Не можете ли вы мне сказать, в каком виде намечается решение династического вопроса?

Родзянко. С болью в сердце буду теперь отвечать. Еще раз повторяю – ненависть к династии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам и войскам, решил твердо – войну довести до победного конца и в руки немцев не даваться.

К Государственной Думе примкнул весь Петроградский и Царскосельский гарнизоны; то же повторяется во всех городах; нигде нет разногласия, везде войска становятся на сторону Думы и народа… Присылка генерала Иванова с Георгиевским батальоном только подлила масла в огонь и приведет только к междоусобному сражению, так как сдержать войска, не слушающие своих офицеров и начальников, нет никакой возможности; кровью обливается сердце при виде того, что происходит. Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут. Остановите ненужные жертвы.

Рузский. Войска в направлении Петрограда с фронта были отправлены по общей директиве из Ставки, но теперь этот вопрос ликвидируется; генерал-адъютанту Иванову несколько часов назад государь император дал указание не предпринимать ничего до личного свидания… Необходимо найти такой выход, который дал бы немедленное умиротворение. Со стороны его величества принимаются какие только возможно меры, и было бы в интересах родины и той отечественной войны, которую мы ведем, желательным, чтобы почин государя нашел бы отзыв в сердцах тех, кои могут остановить пожар.

Р о д з я н к о. Вы истерзали вконец мое и так растерзанное сердце… но, повторяю вам, я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук; анархия достигает таких размеров, что я вынужден был сегодня ночью назначить временное правительство. К сожалению, манифест запоздал… время упущено и возврата нет… народные страсти разгорелись в области ненависти и негодования…

Рузский. Еще несколько слов… имейте в виду, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно; что если анархия, о которой вы говорите, перекинется в армию и начальники потеряют авторитет власти. Подумайте, что будет тогда с родиной нашей.

Родзянко. Не забудьте, что переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех, и тогда все кончится в несколько дней…»

Несколько позже, в 9 утра, генерал-квартирмейстер Верховного главнокомандующего генерал Лукомский говорил по прямому проводу с начальником штаба Северного фронта генералом Даниловым, отчасти еще проясняя последние слова председателя Думы.

«…А теперь, – сказал Лукомский, – прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться».

В 10.30 генерал Рузский получил от генерала Алексеева телеграмму с результатами опроса командующих фронтами по поводу отречения. Все – великий князь Николай Николаевич с Кавказского фронта, Брусилов с Юго-Западного, Эверт с Западного, Сахаров с Румынского, адмирал Непенин с Балтийского флота – просили царя отречься. Адмирал Непенин добавлял: «Я с огромным трудом удерживаю флот и войска в подчинении моим приказам… Если не принять решение в ближайшие часы, мы получим катастрофу, которая принесет нашей стране неисчислимые страдания». Сам генерал Алексеев полностью соглашался с прочими военачальниками.

Собрав все сведения, поступавшие из столицы и армии, захватив с собой генералов Данилова и Саввича, Рузский отправился с докладом в царский вагон. Настали последние минуты существования российской монархии.

Выслушав генерала Рузского и прочитав телеграммы командующих, «его величество, – пишет Данилов, – прошел к своему столу, с отсутствующим видом посмотрел в окно сквозь опущенные шторы. Выглядел он нормально, на лице ничего не отражалось, только на губах мелькнула непривычная кривая усмешка, которой я никогда раньше не видел. Он явно боролся в глубине души с мучительным решением. Ни один звук не нарушал длившегося молчания. Двери и окна были герметично закрыты. Чего бы мы не дали, чтобы нарушилось это молчание!

Вдруг император Николай резко к нам обернулся и твердо произнес: «Я решился… Я отказываюсь от престола в пользу моего сына Алексея». Сказав это, он перекрестился, мы последовали его примеру. «Благодарю всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что так же будете служить моему сыну». Торжественный и скорбный момент».

Было это в 3 часа дня 2 (15) марта 1917 года.

Вечером два члена думского Временного комитета, Гучков и Шульгин, оба консерваторы и монархисты, прибыли в Псков повидаться с царем. Перед ними стояла задача уговорить государя отречься в пользу сына, но никаких уговоров не потребовалось. Расспросив доктора Федорова о здоровье цесаревича, царь изумил думских делегатов и собственных генералов, ответив на обращение Гучкова таким образом: «Я этот вопрос уже обдумал и решил отречься… В три часа дня я принял решение отречься в пользу сына. Но теперь, подумав, пришел к заключению, что расстаться с ним не могу, и передаю престол брату Михаилу. Я хочу жить около Алексея и воспитывать его… Надеюсь, вы поймете чувства отца…»

Утром 3 марта в ходе встречи в Санкт-Петербурге с членами Временного правительства и Временного комитета новый «император» Михаил выслушал сторонников (двух) и противников (всех остальных) своей коронации. И сразу решил не всходить на престол до решения Учредительного собрания о форме правления в России. Было слишком поздно спасать монархию.

«Мы хорошо понимали, – говорит Родзянко, – что великий князь с его приверженцами в данный момент совершенно разбиты, больше не имея в своем распоряжении верных войск и никакой возможности рассчитывать на поддержку армии. Он вдруг спросил у меня на утренней встрече 3 марта, смогу ли я гарантировать ему жизнь, если он примет корону, и я был вынужден ответить отрицательно, не имея вооруженной силы, на которую можно было б рассчитывать…

Лучшей практической иллюстрацией служит случай с самим Гучковым. Когда они с Шульгиным вернулись из Пскова с актом отречения в пользу брата Николая II, он немедленно отправился в депо и в бараки железнодорожников, всех созвал, огласил новый акт, воскликнув в заключение: «Да здравствует император Михаил!» Рабочие прервали напряженное молчание, пригрозили его расстрелять, и Гучкову пришлось не без труда спасаться в роте ближайшего полка. В то же время, конечно, были и сторонники великого князя Михаила, вступление которого на престол развязало бы гражданскую войну в столице».

В 2 часа ночи 3 марта литерные поезда «А» и «Б» тронулись с пустого псковского перрона к Могилеву в Ставку Верховного главнокомандующего. В ту ночь царь записал в дневнике: «2 марта. Четверг. Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев – всем главнокомандующим. К 2 1/2 ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержании армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил; и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого.

Кругом измена и трусость и обман!»

По пути к Могилеву царь направил брату телеграмму: «Петроград. Его императорскому величеству Михаилу Второму. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Сегодня возвращаюсь в Ставку, откуда вскоре надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники».

Бывший царь хотел попрощаться с офицерами Ставки, а потом вернуться в Царское Село «простым обывателем», «к семейной жизни», как он писал председателю Временного правительства князю Г. Е. Львову. «Он отказался от Российского престола просто, как сдал эскадрон», – замечает официальный военный историограф генерал Дубенский, глубоко пораженный, подобно всем прочим, неестественным спокойствием царя после отречения.

В самом деле, император Николай II «сдал» страну, «вверенную ему Богом», не упустив ни малейшей юридической формальности, подписав перед отречением указ о назначении князя Г. Е. Львова председателем Совета министров. С той минуты Временное правительство, «рожденное волей народа по инициативе Думы», стало традиционным законным российским органом власти. Фактически сам бывший император с того дня всегда считал новую власть законной. «Повинуйтесь Временному правительству», – писал он в обращении к армии после отречения, направив одновременно князю Львову письмо, доверявшее новым властям охрану его семьи. Этим письмом отмечено начало новой частной жизни бывшего царя. В Могилев из Пскова приехал просто главнокомандующий, который, получив отставку, хотел поприветствовать старых сослуживцев.