Текст книги "Трагедия династии Романовых"

Глава 9
Измена, трусость и обман

Теперь, доведя историю бывшего императора до критического поворотного момента, вернемся к перипетиям внезапного крушения царизма и посмотрим, действительно ли отрекшийся от престола Николай II был полностью изолирован от народа и армии усилиями почти всех командующих и некоторых великих князей.

«Изолирован от народа… усилиями генералов» – в таких обстоятельствах подобные выражения намекают на тайный предательский сговор, на дворцовый переворот под покровом ночи, когда заговорщики, оставляя преданный монарху народ в неведении о своих действиях, навязывают императору свою волю и объявляют его низложенным. Если так, что же при этом делает народ и армия? Поднимаются против изменников генералов и великих князей, против нового правительства, созданного узурпаторами? В конце концов, всего девять месяцев спустя большевики взяли власть в столице и во всех других больших и малых городах силой ружей и пулеметов, утопили страну в море крови, по сей день правя только методами террора.

Но когда пала монархия, власть перешла в другие руки, можно сказать, без единого выстрела как на фронте, так и внутри страны, не считая кратких стычек с полицией в Санкт-Петербурге. За крушением российской монархии не последовала своя Вандея[13]13
  Вандея – центр роялистских мятежей в период Великой французской революции.


[Закрыть], швейцарской гвардии не пришлось защищать последнего императора. Вовсе нет: личный императорский конвой с красными бантами расхаживал по Царскому Селу перед дворцом, который ему было поручено охранять.

Допустим даже, что в отсутствие императора Царскосельский гарнизон (составленный из отборнейших частей) за одну ночь распропагандировали агитаторы, прибывшие из Санкт-Петербурга. В отличие от Людовика XVI, окруженного в Версале разнузданной буйной толпой, царь далеко не был «изолирован» от своих солдат, находясь в Ставке Верховного главнокомандующего, откуда можно было добраться до любой армии, куда можно было с любого фронта призвать войска. В окопах сидели тысячи и тысячи «русских храбрецов», которых Александра Федоровна предпочитала считать «простыми неграмотными людьми». Увы, как известно, все части, направлявшиеся к Санкт-Петербургу с фронта, присоединялись к революционерам, даже не добравшись до места назначения.

Что говорил народ? Как только из Санкт-Петербурга начали поступать сведения о революции, в городах с полным спокойствием признали новое правительство, «поддерживая революцию». Первой подала пример Москва, древняя столица России, столь ревностно чтившая свое прошлое.

Запрос командующим фронтами служил пробным камнем в попытке заручиться военной помощью против революции, против Санкт-Петербурга и Москвы. Алексеев просил каждого оценить настроение войск на своем участке, высказав также личное мнение. Судя по результату, царя изолировали от армии и народа Распутин и «немка» императрица. Подобное убеждение офицеров и солдат заставило командующих высказаться за отречение. Не только в Петербурге, но и на фронте не нашлось ни единой части, на которую мог бы рассчитывать император. Во всей армии лишь один «верноподданный его величества», не пренебрегший долгом (других случаев я, по крайней мере, не знаю), был готов сражаться до конца. Граф Келлер, командующий кавалерийским корпусом, отказался подчиняться «бунтовщикам» и злой воле «подлой пьяни», призывая к организованному сопротивлению. Тщетно: за ним не последовал ни один офицер, и граф Келлер покончил с собой. А другие?

«Кругом измена и трусость и обман…»

Кого имел в виду царь, написав в ночь отречения эту страшную фразу? Наверняка не далеких от него солдат и народ. Вряд ли он теперь назвал бы изменниками возглавивших революцию политиков и государственных деятелей, в которых издавна видел врагов: «Враги Григория – наши враги». Уже не было подходящей возможности подозревать в обмане таких военных и общественных деятелей, как Алексеев или Родзянко, которые давно говорили ему правду, рискуя ради спасения монархии навлечь на себя «императорскую немилость», уговаривая пойти на уступки армии и народу или хотя бы выгнать из дворца Распутина с его ставленниками.

Нет, царь в тот критический час чувствовал себя в литерном составе точно так же, как его супруга Александра Федоровна в опустевшем царскосельском дворце. Проведя жизнь и двадцать три года царствования в кругу избранной свиты, император внезапно остался в своем поезде, в своем вагоне в полном одиночестве, видя, что все вокруг, за немногими исключениями, изменилось, изменились даже те, чье существование было связано исключительно с императорской фамилией и двором.

По пути в Псков придворные еще с трепетом надеялись, что ему удастся сторговаться с Думой. Но когда о сделке уже не было речи, каждый думал только о себе.

Внешне жизнь и этикет в императорском поезде остались неизменными. По утрам дворцовый комендант, как обычно, являлся с докладом, адъютанты, как прежде, поочередно заступали на службу, за обедом и ужином соблюдались строгие формальности. Несмотря на это, генералу Воейкову, по его признанию, казалось, что все в окружении императора «походили на манекены», а придворный этикет – пустая видимость. Звучали прежние приветствия, расточались улыбки, но слова имели иной смысл. Губы улыбались, а глаза бегали, головы склонялись не с прежней легкостью, с иным чувством. Что может быть естественнее для человека? Сам монарх стал лишь тенью прошлого, и вокруг него вместо живых людей двигались только тени, как в волшебном фонаре.

Через пару дней в Могилеве некоторые придворные догадались, что пора снять с эполет инициалы государя, припрятать золотые аксельбанты. 8 марта генерал Алексеев телеграфировал Брусилову: «Низложенный император понимает ситуацию и дозволяет снять инициалы и эполеты».

Поистине болезненный момент наступил 9 (22) марта, когда царь (уже находясь под арестом) сошел на перроне царскосельского вокзала. «В императорском поезде еще было много народу, – замечал полковник Кобылинский (говоря, естественно, о свите), – но все, только выйдя из вагона, быстро рассыпались в разные стороны по перрону, оглядываясь украдкой, одни испуганно, другие вопросительно. Очень хорошо помню, как генерал-майор Н. взял ноги в руки, а вместе с ним, по-моему, командир железнодорожного батальона. Зрелище довольно неприглядное».

Измена, трусость, обман фактически кругом.

«Среди лиц, особо приближенных к императору до отречения, – писал Соколов в докладе о результатах следствия, – можно назвать Нарышкина (глава походной канцелярии), графа Граббе, командовавшего конвоем, герцога Лейхтенбергского (адъютант императора), двух других адъютантов Н. П. Саблина и Мордвинова, секретаря царицы графа Апраксина. История Нарышкина, бежавшего из императорского поезда сразу после приезда в Царское Село, известна. Перед отъездом в Тобольск царю разрешили взять с собой нескольких человек по своему выбору. Он снова выбрал Нарышкина. Тот, узнав о желании царя, попросил сутки на размышление. Его величество не захотел ждать и назвал И. Л. Татищева.

Вернувшись 9 (22) марта во дворец, царь ожидал почти сразу увидеть Мордвинова и герцога Лейхтенбергского. Не увидев, осведомился у своего личного камердинера Волкова. Волков обратился к обер-гофмаршалу двора графу Бенкендорфу. «Скажите его величеству, – ответил граф, – что они не пришли и уже не придут». По свидетельству камердинера, «его величество даже глазом не моргнул, просто сказал, очень хорошо, а между прочим, Мордвинов был его любимым адъютантом. Что касается другого фаворита, Саблина, среди войск, окружавших дворец во время революции, была и его часть (гардемарины). Я там видел очень многих офицеров, но Саблин никогда больше не появлялся перед императорской фамилией».

Немногочисленные по-настоящему преданные придворные оставались с семьей до конца. Однако подобная личная верность не имела большого значения в условиях политической изоляции царя от народа.

Гораздо позже, после прихода к власти большевиков, многие «убежденные монархисты», оказавшиеся в изгнании, метали громы и молнии против революционных злодейств и преступлений Временного правительства по отношению к «священной» особе императора. Даже упрекали революционеров за арест царя.

Следует признать, что последний не представлял никакой угрозы режиму, уже не служил политическим символом, способным обрести защитников, а превратился в простое частное лицо. И действительно, абсолютно безопасный низложенный монарх был арестован Временным правительством вовсе не в качестве политического противника. Напротив, мы без тени сомнения знали и чувствовали, что Николай II совершенно беззащитен, ибо во время царствования вдруг совсем позабыл о стране и народе. В результате сложилась фактически беспрецедентная ситуация. Революционное правительство, «взявшее» власть над огромной империей, не только предоставило свергнутому государю сразу после отречения полную свободу вместе со свитой и личным конвоем, но даже разрешило проследовать без всякого надзора в Ставку Верховного главнокомандующего – сердце и мозг армии. К нему позволили приехать матери – вдовствующей императрице, – сестрам, родственникам, которые того желали. Могу засвидетельствовать, что ни князь Львов (в то время председатель Временного правительства), ни один из его коллег-министров никогда не опасались, что в результате съезда бывшей императорской фамилии возникнет существенная опасность для новых властей. Последние дни пребывания царя в Могилеве укрепили нашу уверенность в этом.

Николай II вернулся из Пскова в Могилев вечером 3 (16) марта и оставался там до 5 часов вечера 8 (21) марта, почти пять дней. Однако ни ему самому, ни великим князьям, придворным, генералам, солдатам, народу никогда даже в голову не приходило видеть здесь политическое событие, попытку реставрации монархии. Никогда!

Как обычно, бывшего государя встретил на станции начальник его штаба генерал Алексеев, доставив в открытом автомобиле в резиденцию губернатора, где он остановился. Там царь вел прежний привычный образ жизни, с одной, может быть, разницей: вместо скучных докладов и министерских телеграмм обсуждение с генералом Алексеевым действий Временного правительства. Можно сказать, в Могилеве царила старая приятная рутина. После завтрака из Киева специальным поездом прибыла вдовствующая императрица. Снова царь по привычке отправился встречать ее на станцию без сопровождения. Сын с матерью обнялись, долго говорили с глазу на глаз в вагоне императрицы – беседа навсегда осталась тайной. Когда через два часа в вагон вошли другие члены императорской фамилии, императрица горько плакала, а сын ее молча курил, упорно глядя в пол, как всегда делал в неприятных обстоятельствах. Потом вернулись к официальному будничному распорядку. Позавтракали, касаясь всевозможных тем, кроме одной, столь мучительной, жизненно важной для всех собеседников. После завтрака отправились в автомобильную прогулку, пообедали, наконец, легли спать.

На следующий день бывший Верховный главнокомандующий официально простился со своим штабом и Ставкой. Скромный зал губернаторского дома был набит битком. Присутствовало все высшее армейское командование. Стояла торжественная скорбная тишина. Открылась дверь императорского кабинета, вышел царь в сопровождении обер-гофмаршала двора, дворцового коменданта и адъютантов. Держался, как всегда, спокойно и твердо, с едва заметной смущенной улыбкой на губах. Все глаза следили за трагическим явлением.

Николай произнес простые – слишком простые – прощальные слова…

Многие старые верные слуги плакали, но как будто оплакивали безвозвратную потерю. Никому не хватило духу стряхнуть точно парализовавшие всех колдовские чары и крикнуть: «Постойте, государь! Ваш брат отказывается от престола, надо заново пересмотреть решение, нельзя оставлять империю без рулевого. Все мы, здесь присутствующие, готовы энергично поддерживать вас до конца». Никто этого не сказал, никто даже не подумал об этом, потому что все знали без тени сомнения, что возврат назад невозможен.

Вечер бывший главнокомандующий провел в близком кругу за беседой, вспоминая прошлое, гадая о будущем, высказывая неопределенные намерения куда-нибудь поехать – за границу или в Крым, – тревожась о жене и детях, надеясь их скоро увидеть. Вокруг в ярко освещенном городе бурлили радостные толпы, не вспоминая о призраках, бродивших в губернаторском доме.

На следующий день, когда царь был в своем рабочем кабинете, под окнами Генеральный штаб и городской гарнизон готовились присягать Временному правительству на маленьком парадном плацу перед резиденцией. Старая, хорошо знакомая церемония: войска выстраиваются в каре вокруг алтаря и духовенства, за которыми особняком стоит группа военачальников – генерал Алексеев, великие князья, генералы, адъютанты. Читаются молитвы, и, если доходят до слуха царя, он впервые не слышит в них своего имени. Молитвы окончены, подняты руки, великие князья и генералы автоматически повторяют слова присяги на верность новому презренному правительству. После церемонии все расходятся в строгом спокойном порядке религиозного шествия. Никто не взглянул на окна резиденции, никто не крикнул царю, прося выйти к солдатам.

Наконец визит кончился. Длился он четыре дня, пришла пора возвращаться в Царское Село к семье. Последний завтрак в обеденном вагон-салоне императрицы. Неподалеку на пути из депо стоял готовый к отправке поезд императора.

Ровно в три часа на могилевский вокзал прибыл посланный из Петербурга специальный конвой и четыре представителя Думы, в том числе мой ближайший друг и коллега по парламенту В. М. Вершинин, которому впоследствии предстояло сопровождать царя в Тобольск. Огромная толпа приветствовала депутатов, звучали речи, восклицания. Может быть, их слышал царь, завтракая в вагоне матери. Впервые в его присутствии звучали здравицы не в его честь.

Думские представители приехали в автомобиле в Ставку к генералу Алексееву, предъявив постановление Думы о лишении царя свободы, которой тот еще пользовался. Генерал пока не знал, что князь Львов уже сообщил по прямому проводу о причинах, которые вынудили Временное правительство пойти на подобную меру. Алексеев ограничился замечанием, что поезд императора готов отправиться туда, куда прикажут депутаты.

Сопровождение царя составили сорок семь человек свиты и прислуги. Депутатам представили на рассмотрение список, откуда был исключен лишь один адмирал Нилов. Император уже лично вычеркнул министра двора графа Фредерикса и дворцового коменданта Воейкова, услышав от Алексеева, что их имена у всех вызывают особенное негодование.

К четырем часам думские депутаты и генерал приехали на станцию. Царь завтракал в вагон-салоне вдовствующей императрицы. Пришла пора прощания, по велению судьбы – навсегда, хотя мать с сыном выражали надежду на скорую встречу в Крыму или в Англии.

Истекли последние секунды. Царь на миг утратил самообладание, не смог, плача, вырваться из материнских объятий… Потом на лице его вновь появилась бесстрастная маска, он двинулся привычным ровным шагом, не оглядываясь, к своему поезду. Там подошел к окну. С другой стороны перрона мать тоже встала у окна, перекрестила его в знак благословения.

Депутаты заняли второй и последний вагоны. В их подчинении находился конвой всего из десятка солдат железнодорожного батальона.

Двери закрылись, начальник вокзала дал свисток. Царский поезд тронулся. На перроне стоял генерал Алексеев, другие высшие чины. Чуть поодаль простой народ. Никаких манифестаций, ни верноподданнических, ни враждебных, о чем позаботился Алексеев.

Состав императрицы-матери ушел почти сразу за поездом сына, только по направлению к Киеву. Больше их пути не пересекались.

Царь ехал в Царское Село самой прямой дорогой. Как отличалась эта поездка от той, которая совершалась неделю назад, когда император-самодержец отправился наводить порядок в столице! Теперь уже не он ехал – его везли. «Все распоряжения относительно остановок и смены локомотивов делают исключительно представители Думы», – говорилось в официальном постановлении. Думские комиссары просматривали поступавшие по пути телеграммы, по очереди исполняли обязанности, принимали в разных местах делегации, которые доставляли денежные суммы, собранные в пользу жертв недавних уличных боев. Даже персонал поезда и работники императорской кухни подчинялись депутатам.

Через час после отъезда и со всего пути следования председатель Думы постоянно получал телеграфные сообщения с исчерпывающими подробностями. Комендант царскосельского гарнизона был по телефону предупрежден о подходе состава к станции Северино и получил приказ встретить его на вокзале. Поезд подошел к «царскому павильону» в 11.30 утра 9 (22) марта. Командующий – полковник Кобылинский, – начальник вокзала, другое начальство стояло на перроне. Думские депутаты вышли из вагона, осведомились у местных властей, получены ли инструкции принять под надзор низложенного императора. Полковник Кобылинский ответил, что на этот счет получены детальные указания Временного правительства по каналам генерала Корнилова, командующего Санкт-Петербургским военным округом. На том депутаты сочли свою миссию завершенной и вернулись в Петербург.

Пока придворные разбегались во все стороны, царь, ни на кого не глядя, быстро вышел с вокзала, сел в поджидавший автомобиль. Место рядом с ним занял гофмаршал двора князь В. А. Долгоруков, убитый впоследствии в Екатеринбурге вместе с царской семьей.

Войска в Могилеве не интересовались бывшим царем, проявляя к нему равнодушие. В Царском Селе он впервые столкнулся с открытой враждебностью. Автомобиль остановился у запертых дворцовых ворот, которые охранники отказались открыть. Кого-то послали на поиски дежурного офицера. Тот пришел с красным бантом, стараясь продемонстрировать под пристальными взглядами подчиненных величайшее презрение к императорской особе. Царь первым отдал ему честь, не обратив внимания на грубость.

Наконец дворцовые ворота закрылись за ним. Он встретился с царицей в детской. «Они обнялись, с улыбкой поцеловались, – рассказывает личный камердинер царя Волков, – он подошел к детям. Только позже, оставшись наедине, дали свободу чувствам, долго молча плакали».

Возможно, как раз в тот момент царица рассказала о страшном случае, произошедшем в Царском Селе в отсутствие ее мужа. Бунтовщики вломились в часовню рядом с дворцом, вскрыли могилу Распутина, вытащили труп «нашего Друга» и унесли неизвестно куда. Для императрицы это было предвестием ужасных событий. Перед смертью Распутин объявил, что будет убит, причем его останки не найдут мирного упокоения, их сожгут, пепел по ветру развеют. Пророчество исполнилось в точности: выкопанный труп Распутина действительно был сожжен, пепел развеян по ветру. Исполнители этого жуткого акта нашли на теле образок, один из них принес его мне. На обратной стороне стояла подпись царя, царицы и детей, а хранился он в ладанке, которую собственноручно вышила Александра Федоровна.

Глава 10
Кронштадтская угроза

Временное правительство приняло постановление об аресте царя и царицы 7 (20) марта. В нем говорилось:

«1. Признать отрекшегося императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить низложенного императора в Царское Село.

2. Приказать генерал-адъютанту Алексееву выделить роту солдат для охраны низложенного императора, передав ее в подчинение членам Думы Бубликову, Вершинину, Грибунину, Калинину, которые в данный момент направляются в Могилев.

3. Членам Думы, которым поручено сопровождать низложенного императора из Могилева в Царское Село, предлагается представить письменный рапорт о выполнении распоряжений.

4. Опубликовать данное постановление».

Как я уже говорил, Николай не представлял ни малейшей опасности для Временного правительства, тем более что он не обращался к народу и в глубине души не испытывал никакого желания предпринимать рискованные действия. Весьма показательно, что, подписав отречение, царь, по свидетельству генерала Рузского, сказал: «На то Божья воля. Давно надо было это сделать».

Тем не менее, нельзя было оставлять его на свободе. Князь Львов обоснованно заявил, что в первые дни революции психологически требовался арест, к которому безотлагательно привел бы ход событий. «Необходимо уберечь бывшего верховного правителя от возможных эксцессов первого революционного взрыва».

Наконец, в первые дни, прежде чем перед революцией встали новые проблемы и новые вопросы, внимание возбужденного народа, особенно в Санкт-Петербурге, Кронштадте и Царском Селе, сосредоточилось прежде всего на судьбе царя и царицы. Пресса разжигала всеобщую ненависть, живописно разыгрывая запретную доныне тему, с безжалостной радостью смакуя безобразнейшие подробности о старом режиме. Тех, перед кем еще недавно все преклонялись и трепетали, поливали отвратительной грязью. Даже невинная поездка императора в Ставку Верховного главнокомандующего для прощания со штабом послужила добавочным поводом для недовольства. В Санкт-Петербурге поползли слухи, будто кто-то из императорской свиты договаривается с немцами, предлагая открыть перед ними наш фронт, ввести в Россию несколько германских дивизий и с их помощью восстановить самодержавие.

Охранявшие царскосельский дворец части пользовались любой возможностью, чтобы продемонстрировать отвращение и презрение к бывшим правителям. Агитаторы старались заставить кронштадтских и петроградских солдат и матросов потребовать от Временного правительства заключить царя в Петропавловскую крепость или отправить в Кронштадт под надзор матросов. Вспомним яростную жестокость кронштадтских матросов по отношению к своим офицерам в начале революции. Бессовестные демагоги знали, что делают, заставляя толпу требовать пересылки царя в Кронштадт.

Бесполезно теперь объяснять, что арест императора являлся просто временной мерой, более того, – что Временное правительство рассчитывало как можно скорее выслать его за границу.

В первые недели революции это было невозможно. Экстремисты не просто возражали против выезда царя из страны, но громогласно требовали суда и приговора. В последние месяцы существования монархии столько говорилось – даже в самой Думе – о сношениях клики Распутина с высшим германским командованием, что даже в элитных кругах успела зародиться мысль о виновности царицы в измене.

«При таких шокирующих общественное мнение домыслах, – говорил князь Львов, – Временное правительство сочло необходимым провести беспристрастное расследование предъявлявшихся императору и императрице обвинений в деяниях, которые, по общему мнению, причинили ущерб интересам страны, как с точки зрения внутренней политики, так и в международных делах, особенно в отношении войны с Германией». Именно для подобного беспристрастного расследования деятельности, в которой подозревались бывшие правители и их министры, я в качестве нового министра юстиции учредил 4 (17) марта высшую Чрезвычайную следственную комиссию, ценнейшие отчеты которой широко здесь цитирую.

В день принятия решения об аресте царя в недавно созданном Московском Совете рабочих депутатов произошел инцидент, показавший мне в полном масштабе всеобщую ненависть к Николаю II и императрице. На одном торжественном заседании Совета меня спросили о ближайшем будущем низложенных государей. Атмосфера собрания изменилась в мгновение ока, раздались прямые требования немедленно казнить царя. Я ответил, что его судьбу решит Временное правительство, а я, как генеральный прокурор, не собираюсь играть роль Марата русской революции и сделаю все возможное для скорейшей высылки царя из России.

Упоминание о выезде царской семьи за границу вызвало в Совете взрыв возмущения в адрес Временного правительства. Один намек на намерение выпустить их из России привел к решению, которое претворилось в действие. После моего выступления в Московском Совете Исполнительный комитет Петроградского Совета потребовал немедленного ответа, на 10 или на 11 марта Временное правительство назначило отъезд бывшего императора в Англию через Мурманск, и сразу по всем железным дорогам было разослано предписание не пропускать царский поезд.

В ту же ночь вооруженные отряды и броневики неожиданно окружили царскосельский Александровский дворец. Охраны, которую обеспечил генерал Корнилов, было совершенно недостаточно для сюрпризов подобного рода – захватчики вполне могли ворваться во дворец. Их командир, представитель Совета, приказал разбудить свиту, потребовав, чтобы граф Бенкендорф немедленно привел к нему царя.

Все панически перепугались, думая, будто царя немедленно увезут в броневике неизвестно куда, возможно, в жуткую кронштадтскую крепость. Что делать? К кому обращаться за помощью?

Пошли за царем.

Он вышел из комнат в простом сюртуке, без оружия, прошел прямым коридором, тянувшимся из одного дворцового крыла к другому. Остановился в нескольких шагах перед командиром отряда, тот на какое-то время застыл на месте, глядя на него, потом развернулся, подав знак сопровождающим следовать за ним. Все ушли как один, не сказав ни слова в объяснение. На площади погрузились в машины и тронулись по дороге на Санкт-Петербург.

Все это было сделано по частной инициативе с подсказки советского Исполкома. Но ради «престижа» следом опубликовали чрезмерно длинные объяснения безобразного в любом смысле ночного визита. Поэтому Временное правительство выполняло свой долг, держа в полном секрете меры, принимавшиеся относительно свергнутого царя.

Для гарантии безопасности царя с царицей и дабы успокоить настроенное против них общественное мнение Временное правительство в интересах страны и хода следствия по делу распутинцев постановило лишить свободы свергнутого монарха и его супругу. 8 (21) марта думские представители объявили об этом решении царю, а новый революционный командующий Петроградским военным округом генерал Лавр Корнилов передал правительственное постановление царице.

Говорят, что по этому поводу между царицей и генералом состоялась очень долгая секретная беседа. Говорят также, будто Корнилов назвал придворных фаворитов «лакеями» за «измену, трусость и обман». Мне об этом ничего не известно. Что касается частной беседы генерала Корнилова с Александрой Федоровной, она длилась не более пяти минут. Кстати, очень разумно, так как не один городской гарнизон пристально наблюдал за всем происходящим вокруг царицы, но и в самом дворце среди свиты и обслуживающего персонала имелись наблюдатели. К сожалению, это в определенной мере оправдывалось ее собственными неосторожными поступками.

Приведу пример. Перед первым визитом представителей Временного правительства императрица с помощью г-жи Вырубовой поспешно уничтожила соответствующую корреспонденцию и сожгла письма. Судя по обнаруженному при осмотре внушительному количеству пепла, документов сгорело немало. Точно так же при старом режиме поступали революционеры, избавляясь от компрометирующих бумаг в ожидании полиции. Персонал дворца проникся подозрением к женщинам, которые вели себя как заговорщицы. Пошли слухи о массовом уничтожении документов, доказывающих «предательство и сношения с врагом» Распутина, Вырубовой, а возможно, и самой императрицы. При первом посещении Александровского дворца меня сразу проинформировали об этом подозрительном деле ее ближайшие слуги. Они явно считали разоблачение царицы (которая, в скобках замечу, всегда к ним хорошо относилось) доказательством своей преданности революции и спешили угодить новым господам…

Указ о лишении свободы царским особам зачитывали в мое отсутствие, одновременно с официальным арестом императрицы. Я был в Москве. Только после моего возвращения и после самовольного налета на дворец, о котором рассказано выше, Временное правительство возложило на меня полную ответственность за охрану императорской семьи и ее безопасность.

Сколь бы суровым ни было личное мнение членов правительства о Николае II и его жене, новая власть придерживалась абсолютно открытой и честной линии поведения, от которой ни разу не отступила за время своего существования. Бывший император и члены его семьи больше не были политическими врагами, они стали просто людьми, находившимися под нашей защитой. Зная о крайней враждебности революционных масс, которую все признавали естественной и оправданной, мы считали, что мстительность недостойна свободной России. По мнению князя Львова, которое я разделял, нельзя было ни в коем случае стеснять и ограничивать низложенного императора с семьей в частной жизни, по крайней мере без серьезной необходимости, когда речь, скажем, шла об их собственной безопасности или о том, чтобы успокоить недовольство в царскосельских и петроградских казармах и на заводах.

Собственно, больше всего нас тревожило поведение царскосельского гарнизона. Те, кому я доверял охрану императорской фамилии, – сначала военный юрист полковник Коровиченко, потом гвардейский полковник Кобылинский, – были вынуждены постоянно лавировать между давлением со стороны местного революционного гарнизона (который к тому же все время поддерживали и подстрекали Петроградский и Кронштадтский гарнизоны) и требованиями самих арестованных. И в самом деле, мои представители не раз навлекали на себя гнев местного гарнизона за снисходительность к «врагам народа», одновременно доставляя неприятности царской семье.

Первые неудачные действия Кобылинского по охране арестованных доказывают, сколько такта, сдержанности, терпения требуется, чтобы не причинить узникам зла, пусть даже с лучшими на белом свете намерениями.

Члены семьи, свита, представители Временного правительства жили словно музейные экспонаты в стеклянной витрине под постоянным наблюдением нередко враждебно настроенной дворцовой охраны, местного гарнизона, Совета, нескольких офицеров.

Когда Александровский дворец перешел под мой контроль, я стал первым делом подыскивать в коменданты человека давно мне известного, заслуживающего абсолютного доверия, владеющего собой, спокойного, с твердым характером и рыцарским благородством. Первый выбранный мной комендант полковник Коровиченко иногда выводил из себя императорскую семью левыми взглядами и откровенной грубостью, подчас свойственной чересчур робким людям. Но в первые самые тяжкие недели ареста он, тем не менее, исправно исполнял свои обязанности.

Приехав в Царское Село, Коровиченко получил точные инструкции, составленные мною и одобренные князем Львовым. Жизнь царской семьи в Александровском дворце была несколько ограничена: