Текст книги "Трагедия династии Романовых"

1. Членам императорской фамилии, оставшимся при ней придворным и слугам запрещалось покидать дворцовую территорию и общаться с внешним миром.

2. За арестованными сохранялось право свободного передвижения внутри дворца, но гулять разрешалось только в огороженной части парка под присмотром охраны.

3. Царской семье и свите позволялось присутствовать на богослужениях в дворцовой часовне.

4. Лица, не живущие во дворце, допускались туда лишь с моего согласия.

5. Всю адресованную арестованным корреспонденцию предварительно просматривал комендант дворца.

6. Дворец и парк находились под постоянным наблюдением вооруженной охраны.

7. За охраной наблюдал наружный патруль, а внутренняя служба непосредственно подчинялась назначенному Временным правительством коменданту.

За исключением этих ограничений императорская семья жила во дворце по-прежнему. Официальная иерархия от обер-гофмаршала графа Бенкендорфа до последнего лакея и курьера скрупулезно соблюдала этикет. Бывая во дворце – сначала в качестве министра, потом председателя Временного правительства, – я сам становился участником традиционного старорежимного церемониала. Лакей докладывал соответствующей компетентной особе о моем приезде. Извещали царя и царицу, торжественно объявляли: «Его величество милостиво согласен вас принять». Точно так же, как до революции какого-нибудь министра или высокопоставленного чиновника, камергер провожал меня в рабочий кабинет императора, о чем его заранее оповещали придворные курьеры.

Впрочем, тихая мирная придворная жизнь была просто временной видимостью. Установленный порядок не раз переворачивался под усиливавшимися ударами океанских революционных волн. Парк со всех сторон окружали любопытные зеваки, глазевшие сквозь решетку, особенно по воскресеньям и праздникам. Завидев гуляющего царя, улюлюкали и свистели. Появление царских дочек и живших во дворце женщин сопровождалось разнообразными игривыми комментариями.

В самом парке охрана демонстративно следовала предписаниям, шагая за арестованными по пятам, грубо с ними обращаясь, всевозможными способами выражая презрение к низложенному государю. Даже если это не было неизменным правилом, даже если не все так с ним обходились, императору, который царствовал двадцать три года, всю жизнь веря в народную любовь к «православному самодержцу», тяжело было чувствовать примитивную ненависть солдат, служивших в самых любимых и знакомых ему полках.

Но будем справедливы: черная тень Распутина давно затмила в их глазах императорскую семью, которая превратилась в какое-то «гнездо измены».

Вспоминаю по этому поводу эпизод, не лишенный комизма.

Как-то в начале революции, когда царские дети болели корью, семья собралась почитать в одной комнате. Немедленно примчалась охрана с донесением, что из окон дворца подаются световые сигналы, необходимо срочно принять меры. Сначала никто ничего не понял. Потом все объяснилось. Одна из великих княжон, Татьяна или Ольга, сидела между окном и лампой, задумчиво кивая головой, отчего свет в окне за спиной девушки то затухал, то вспыхивал…

До последнего дня царствования император с императрицей верили, что русский народ беспрекословно им предан. В этом их убеждал Распутин; это доказывали тысячи телеграмм «истинно русских» верноподданных со всех концов империи, рассылавшихся по распоряжениям из Санкт-Петербурга; эту уверенность подкрепляли статьи в реакционных газетах, которых никто не читал, но которые император регулярно обнаруживал на своем письменном столе. Единственными противниками самодержавия объявлялись студенты, интеллигенция, «слабовольные высокопоставленные чиновники», «думские болтуны» во главе с «толстяком Родзянко». Но как только слабая полуконституционная машина развалилась, а болтунов разогнали, дворец осадили солдаты на гребне революционной волны под крики: «Распнем их!»

Меня однажды поучал французский сенатор, старик консерватор, воспитанный в якобинской традиции Французской революции: «Вы совершили ужасную психологическую ошибку, не разделавшись с Николаем II, как мы с Людовиком XVI. В первую очередь следовало сразу же дать свободный выход веками копившейся ненависти. Главное, надо было направить жажду мести и крови на бывших государей. Вы этого не сделали, и гром грянул на ваши же головы». Однако я всегда, даже сегодня, считаю политику Временного правительства по отношению к императорской семье единственно верной, гуманной и в то же время предусмотрительной, не окружавшей ореолом мученичества и святости низложенного монарха с женой, которые невольно совершили множество прегрешений против России. Ореол возник после бойни в Екатеринбурге; их биографии превратились в жития святых, их история – в мистическую легенду.

Легенду породил ряд событий, которых никто не предвидел в марте 1917 года. Во-первых, ни князь Львов, ни я не видели ничего невозможного в отправке императорской семьи в Англию, как только этого непреложно потребует ситуация внутри России.

Желая увидеть в истинном свете страшную трагедию императорской фамилии, необходимо помнить одно: когда Временное правительство огласило решение о лишении царя свободы и он выбрал местом пребывания Царское Село, считалось, что подобное положение вводится на краткое время. Вскоре состоится отъезд за рубеж. Отправка в Англию представлялась столь близкой, что 7 (20) марта я действительно сказал в Московском Совете, что лично доставлю бывшего царя в Мурманск (где ему предстояло сесть на английский крейсер). Императрица, осведомленная военным министром А. И. Гучковым и генералом Корниловым о планах Временного правительства, с первых дней марта укладывала чемоданы, просила царского врача Боткина сопровождать семью за границу.

В день ареста царя в Могилеве 8 (23) марта британский посол сэр Джордж Бьюкенен передал министру иностранных дел во Временном правительстве П. Н. Милюкову устную ноту британского правительства, сообщая, что его величество король и правительство его величества с радостью предоставят убежище в Англии бывшему российскому императору. Никаких внешних препятствий отъезду царя не было. Возникли внутренние трудности. В общем хаосе, воцарившемся с первых недель революции, правительство еще не совсем овладело административной машиной. Железными дорогами, например, главным образом вольно распоряжались всевозможные союзы и советы. Не представлялось возможности доставить царя в Мурманск, не подвергая его неизбежным и очень серьезным опасностям. По пути можно было попасть в руки «революционных масс», очутившись не в Англии, а в Петропавловской крепости или, хуже того, в Кронштадте. При отъезде в Мурманск попросту могла начаться забастовка и поезд не ушел бы со станции. Поэтому в первые дни революции пришлось откладывать отъезд до более благоприятного с психологической точки зрения времени, когда это можно будет устроить.

Но в определенных английских кругах, особенно среди либералов и лейбористов, намерение британского правительства оказать гостеприимство бывшему русскому государю встретили очень холодно, что выражалось особенно ярко в публикациях «Дейли телеграф». Так или иначе, 10 апреля (по новому стилю) в газетах появилось полуофициальное заявление министерства иностранных дел Великобритании, которое можно понять только как отступление. В объяснение устной ноты 23 марта было сказано, что «британское правительство не настаивает на ранее сделанном предложении предоставить убежище императорской фамилии».

Что значит «не настаивает на ранее сделанном предложении»? Можно подумать, британские власти настойчиво договаривались с российским Временным правительством об отправке императорской семьи в Англию и, не добившись согласия, были вынуждены отступиться от благородного намерения спасти от страшных революционеров двоюродного брата своего собственного короля и любимую внучку королевы Виктории. На самом деле совершенно напротив.

6 (19) марта министр иностранных дел П. Н. Милюков уведомил сэра Джорджа Бьюкенена о намерении Временного правительства отправить бывшего царя с семьей в Англию. Через три дня британское правительство в ответ на три телеграммы согласилось принять императорскую фамилию.

Что было дальше? Вскоре распространилась легенда, согласно которой английское правительство «никогда не отказывалось от приглашения».

Об этом подчеркнуто заявляет Ллойд Джордж в своих мемуарах. Царь с семьей пострадали только от слабости «зависимого от Совета» Временного правительства, не посмевшего принять любезное предложение британского кабинета. Легенду Ллойд Джорджа приняли на ура в русских эмигрантских реакционных кругах. Ослепленная ненавистью революционная демократия не поняла, что честь России требует пролить свет на трагическую судьбу императорской семьи.

Я стараюсь восстановить истину с 1921 года. Но информация из официальных английских источников по-прежнему возлагает ответственность за гибель царя на Временное правительство. Когда сэр Джордж Бьюкенен собрался изложить в собственных воспоминаниях реальные факты, ему пригрозили лишением пенсии за разглашение государственной тайны. Дочь сэра Джорджа, хорошо посвященная в дела отца, подтверждает каждое давно мной написанное и повторенное здесь слово на эту тему.

Хотя Ллойд Джордж теперь откровенней высказывается в мемуарах, всей правды он еще не сказал. По поводу мартовских переговоров излагается лишь полуправда, о летних событиях вовсе умалчивается. Он признает, что к концу марта «нам было все трудней подтверждать обещание». В России против могли выступить крайние революционные круги, английские рабочие партии активно возражали против прибытия бывшего царя в Англию. Наконец, Франция вовсе не собиралась его принимать; Париж советовал Лондону соблюдать осторожность. Посол Великобритании в Париже лорд Берти писал 2 апреля (19 марта): «Не думаю, что бывшего царя с семьей ждут во Франции. Царица не только по происхождению, но и по образу мыслей типичная немка. Она сделает все, чтобы прийти к согласию с Германией». Сама царица, как известно, искренне считала себя англичанкой, однако лорд Берти, несомненно, выражал мнение французских парламентариев и государственных деятелей своего времени. В окружении самого Ллойд Джорджа вовсе не одобряли предполагаемой высылки императорской фамилии в Англию («Дейли телеграф»). Франция, рабочие, российские революционеры помогли британскому премьеру скрыть свое настоящее отношение к этой проблеме. Ему уже не хотелось видеть в Англии царскую семью. Только как ей отказать?

Дадим слово дочери сэра Джорджа Бьюкенена. 28 марта (11 апреля), когда английская пресса официально заявила, что британское правительство больше не настаивает на приглашении царской семьи в Англию, на петроградскую квартиру сэра Джорджа в английском посольстве доставили расшифрованную телеграмму. Прочтя ее, посол изменился в лице.

– Что с тобой? – спросила дочь.

– Кабинет больше не желает приезда царя в Великобританию.

– Почему?

– Боится.

– Чего?

– Беспорядков в стране. Возможны забастовки в доках, на военных заводах и в шахтах, возможно даже «возмущение», если царь приедет в Англию. Мне поручено сообщить Временному правительству, что наше соглашение больше не подтверждается.

Через какое-то время сэр Джордж Бьюкенен получил дополнительную информацию. После доклада Ллойд Джорджа королю проект переезда царской семьи в Англию был решительно отвергнут. Премьер объявил, что страна настроена резко против приезда царя; категорические возражения представителей лейбористской партии могут создать проблемы; в критический военный момент он обязан учитывать общественное мнение, особенно рабочих; угроза императорской семье сильно преувеличена; посол попал под влияние монархических кругов, жаждущих реставрации. Поэтому лондонский кабинет направил своему представителю, аккредитованному при Временном правительстве, распоряжение, смысл которого сводится к следующему: необходимо отозвать приглашение, но соблюсти внешние приличия, представив дело так, будто инициатива отказа исходит от российских властей.

Под давлением Лондона сэр Джордж Бьюкенен начал доказывать, что крайне левые партии и германские агенты воспользовались бы отъездом царя для возбуждения российского общественного мнения против Англии и поэтому лучше выслать Николая II с семьей в Крым. По хитроумному плану Ллойд Джорджа «инициативу отказа» должно было проявить Временное правительство, чтобы английские рабочие и либералы не создали британскому кабинету проблем «в критический военный момент».

К сожалению, решение российского Временного правительства отправить царя за границу не имело ничего общего с мнением английских либералов и лейбористов. Его диктовало внутриполитическое положение, которого мы никак не могли изменить. Нельзя было дольше держать арестованных в непосредственной близости от Санкт-Петербурга. Сами обитатели Александровского дворца только и ждали минуты отъезда. В беседах со мной император постоянно возвращался к этому вопросу, особенно когда я приносил известия от его английской родни.

Между тем ситуация внутри России улучшалась. Правительство взяло в свои руки административную машину в приличном рабочем состоянии; озабоченные другими насущными проблемами уличные толпы теперь гораздо меньше интересовались судьбой царя. Настал благоприятный и безопасный момент для отправки императорской фамилии из Санкт-Петербурга в Мурманск. С согласия князя Львова новый министр иностранных дел Терещенко осведомился у сэра Джорджа Бьюкенена, когда за свергнутым монархом с семьей придет британский крейсер. Одновременно датский министр Скавениус заручился обещанием германских властей, что ни одна подводная лодка не атакует военный корабль с изгнанниками. Мы вместе с сэром Джорджем Бьюкененом с нетерпением ждали ответа из Лондона.

Точно не помню, то ли в конце июня, то ли в первых числах июля с Терещенко встретился глубоко удрученный английский посол. Он принес письмо от высокопоставленного чиновника британского министерства иностранных дел, непосредственно связанного с королевским двором. Сэр Джордж со слезами на глазах, едва владея собой, сообщил российскому министру иностранных дел о решительном отказе английских властей предоставить убежище бывшему императору. Не могу процитировать точный текст письма, прочитанного Терещенко сэром Джорджем. Сам я его не видел. Но могу утверждать, что отказ объяснялся исключительно британскими внутриполитическими соображениями. В письме даже содержалось едкое замечание в адрес российского Временного правительства: британский премьер-министр не считает возможным советовать его величеству пользоваться гостеприимством людей, чьи прогерманские симпатии хорошо известны.

Поэтому, вопреки изначальным намерениям Временного правительства и горячему желанию самой царской семьи ехать в Англию, она отправилась на восток в Тобольск. Мы со своей стороны думали о возможности все-таки выслать ее весной 1918 года за границу через Японию. Судьба распорядилась иначе.

Какой у Временного правительства оставался выбор летом 1917-го? Ситуация вокруг Александровского дворца становилась все неопределеннее и напряженней. Царское Село превратилось в больное для нашей политики место. У большевиков были две основные заботы – Кронштадт и Царское, два противоположных, географически пересекающихся политических полюса. Ленинские агенты старательно работали против Временного правительства, обвиняя нас в контрреволюционной деятельности. Особенно активную агитацию они проводили среди охранявших императорский дворец солдат, деморализуя их всеми возможными способами. Охрана мало-помалу прониклась постоянно внушавшимися подозрениями, что я прекрасно видел, регулярно бывая в казармах. Сгущалась необычайно зловещая атмосфера, с какой мы еще не сталкивались. Все это отнимало у нас реальную силу – Царскосельский гарнизон, на первых порах полностью преданный правительству и по всем признакам готовый ему служить, в котором мы видели опору против разложившегося уже Петрограда.

Ситуацию осложняли активисты-любители из числа монархистов, помогавшие большевистской пропаганде. Для начала они посылали Александре Федоровне таинственные записочки с намеками на скорое освобождение. С одной стороны, неопытность и чистая наивность, с другой – коварство и предательство. В царскосельском гарнизоне заговорили о заговоре, о попытках освободить царя.

Однажды какой-то автомобиль врезался в решетку дворцового сада. Естественно, все Царское Село закричало об измене: царя хотели похитить! Машина собиралась прорваться к подъезду! Пришлось выставить совершенно бесполезный пост у пролома в решетке.

Тянуть больше было нельзя. Царскую семью следовало отправить подальше, в какое-нибудь тихое место, которое в любом случае было очень трудно отыскать в России в то время. «Летом, – писал князь Львов, – правительство пришло к заключению, что дальнейшее пребывание императорской фамилии в окрестностях Санкт-Петербурга более недопустимо. Надо было переселить ее в другое место. Все переговоры по этой неотложной проблеме поручили Керенскому».

Я принялся отыскивать подходящее для содержания арестованных место.

Предполагал сначала устроить их где-нибудь в центре России, скажем в имениях великих князей Михаила Александровича или Николая Михайловича, с которым даже обсуждал подобный проект. Сразу выяснилось, что крестьяне настроены очень недоброжелательно. Невозможен был самый факт перевоза царя в те места через плотно населенные центральные губернии с крупными промышленными городами, через районы с тяжелыми сельскохозяйственными проблемами. Царю очень хотелось отправиться в Крым, на чем сосредоточились все его надежды, может быть, даже больше, чем на отъезд в Англию. Туда один за другим направлялись его родственники, прежде всего вдовствующая императрица. Собственно говоря, съезд в Крыму представителей свергнутой династии уже начинал вызывать беспокойство. Кроме того, стоял нерешенный вопрос – как провести царский поезд через всю Россию с севера на юг.

Почему я выбрал Тобольск, не намного, в конце концов, дальше Крыма? Некоторые монархисты утверждали (а может быть, и по сей день утверждают), что единственной причиной подобного выбора стало желание «отплатить царю той же монетой», отправив его в Сибирь, куда в прежние времена ссылали революционеров. На самом деле до Тобольска можно было доехать по северной дороге, минуя густонаселенные районы. Что касается стремления к мести, то какая необходимость организовывать переезд в Тобольск, когда до Петропавловской крепости или, еще лучше, до Кронштадта рукой подать.

Тобольск я предпочел исключительно потому, что он был действительно изолирован, особенно зимой. Город с зажиточным, выражаясь на прежний лад, довольным судьбой населением стоял в стороне от железных дорог, имел небольшой гарнизон и был лишен промышленного пролетариата. Вдобавок я знал о прекрасном тамошнем зимнем климате и вполне подходящем губернаторском доме, где императорская семья могла устроиться с определенным комфортом.

Эти соображения пришли мне в голову довольно любопытным и случайным образом. В 1910-х годах друзья нашей семьи уехали в Тобольск, где глава семейства получил пост губернатора. Тобольск неожиданно вспомнился вместе с услышанными в детстве рассказами, снимком губернаторской жены и дочки, сидящих в зимний день на тройке перед подъездом резиденции. Подумав о Тобольске, я уточнил свои детские воспоминания с помощью комиссара Временного правительства, ответственного за бывшее министерство императорского дома, П. Н. Макарова и члена Думы Вершинина – двух человек, которым я доверял полностью, – направив их на место в надежде получить подробные сведения с учетом интересов императорской семьи.

Наконец, когда приблизительная дата отъезда была назначена, я поговорил с императором в ходе одного из своих регулярных визитов в Царское Село, описал нелегкую ситуацию в Санкт-Петербурге, предложил готовиться к отъезду. Конечно, сообщил об отказе британского правительства, только не уточнил, куда их повезут, посоветовав лишь сполна запастись теплой одеждой. Он очень внимательно меня выслушал. Я начал заверять его, что беспокоиться нечего, переехать необходимо в его собственных интересах и всех членов семьи, а он вдруг проницательно посмотрел на меня и сказал: «Я не опасаюсь. Мы верим вам. Если вы говорите, что это необходимо, значит, так и есть… – И повторил: – Мы вам верим». Наши взгляды встретились. Возможно, в моих глазах читалось удовлетворение: царь, так редко веривший другим, переживший предательство приближенных, теперь выражает доверие тому, кого его жена совсем недавно желала увидеть повешенным.

Разумеется, он проявлял ко мне доверие не только в тот раз, и я не однажды видел под маской монарха лицо несчастного одинокого человека.

Очень хорошо помню первое посещение императорского семейства. Было это где-то в середине марта во время моей первой инспекции недавно организованной охраны дворца. Я обошел все постройки, обсудил текущие дела с комендантом, инспектором охраны, потом попросил обер-гофмаршала графа Бенкендорфа предупредить царя о своем желании повидать его и императрицу. Старый аристократ с моноклем в глазу, согласно этикету, обещал доложить его величеству. Вскоре вернулся, торжественно провозгласив: «Его величество милостиво согласился принять вас». В своих глазах он всегда был и по-прежнему оставался обер-гофмаршалом императорского двора, видя во мне простого министра, явившегося представиться его императорскому величеству.

Честно признаюсь, вовсе не равнодушно я ожидал первой встречи с Николаем II. В прошлом с его именем было связано слишком много жестоких и страшных событий, я боялся не совладать с собой, не преодолеть свои тайные чувства. Тем не менее, сильно надеялся проявить к императору в беседе строжайшую корректность, и ничего более. Шагая по нескончаемо длинному коридору, невольно старался сдерживать эмоции.

Наконец мы с графом дошли следом за вестовым до комнат, отведенных царским детям. Здесь гофмаршал вновь обратился к церемониалу, оставил меня перед закрытой дверью, пошел докладывать. Потом распахнул обе створки со словами: «Его величество приглашает вас». Мое настроение вдруг совершенно изменилось. Хватило нескольких секунд, нескольких шагов по комнате навстречу императору. Из дверей приемной, открытых Бенкендорфом, я сразу увидел за дверью в смежную комнату всю императорскую семью. Они собрались чуть левее от двери за круглым столом у окна, сбившись в растерянную встревоженную кучку. От нее довольно нерешительно отделился мужчина среднего роста с военной выправкой и, сдержанно, слабо улыбнувшись, шагнул ко мне. Это был император. Дойдя до дверей, он смущенно замешкался, словно не зная, что делать, не зная, что сделаю я, как себя поведу. Встречать меня, как положено хозяину, или ждать от меня первых слов? Протягивать ли руку?

Я инстинктивно в мгновение ока оценил ситуацию: семья в смятении, испуганная свиданием с глазу на глаз со страшным революционером, переживающая мучительно тяжелое положение Николая II. С ответной улыбкой я шагнул к нему, протянул руку, по обыкновению кратко представился: «Керенский», как всегда делал при первой встрече. Николай II ответил рукопожатием, мигом оправился от смущения, вновь улыбнулся, повел меня к семье.

Дочери и маленький цесаревич с нескрываемым любопытством пристально меня разглядывали. Александра Федоровна, стоя на месте, напряженная, враждебно настроенная, надменная, властная, непримиримая, медленно, нехотя подала руку. Мне со своей стороны не сильно хотелось ее пожимать; наши ладони едва соприкоснулись.

Я сразу понял, насколько различаются по характеру и темпераменту царь и царица. Видел перед собой женщину волевую, умную, властную, теперь ожесточенную и неуравновешенную. Поистине поразительно, что в краткие мгновения мне открылись психологические последствия трагедии, которая долгие годы разыгрывалась в дворцовых стенах. Первое впечатление об императрице не изменилось после наших немногочисленных дальнейших встреч.

Завершив обмен приветствиями, я осведомился о здоровье членов семьи, сообщил, что заграничные родственники живо интересуются их судьбой, добавил, что сразу же передам все послания, какие они захотят им отправить. Узнал, нет ли у них каких-нибудь жалоб и нужд, попросил ничего не бояться, не беспокоиться, полностью доверяя Временному правительству.

Затем мы с императором прошли в соседний зал, где я повторил, что он в полной безопасности, хотя к тому времени к нему окончательно вернулось привычное бесстрастное спокойствие. Он спросил о военной ситуации, пожелал нам успеха в решении новой нелегкой задачи. (Все лето бывший царь чрезвычайно интересовался войной, читал газеты, расспрашивал каждого посетителя.) Некоторые члены царского дома говорят, будто слышали, что я при первой встрече особенно старался оправдать наложенное на него Временным правительством наказание, уговаривая больше не опасаться крайних мер. Я ничего такого не помню, хотя вполне мог сказать нечто подобное.

Теперь после ужасов большевистского террора трудно даже представить, что Николай II, сидя на престоле, казался чудовищем, прозванным – подумать только! – Николаем Кровавым. Какая ирония звучит теперь в этих словах! С тех пор мы повидали утопивших в крови всю Россию «героев», вышедших из народа, из интеллектуальной элиты, которые без колебаний приносят в жертву собственных братьев…

Я вовсе не утверждаю, будто большевизм оправдывает царизм. Напротив, царизм породил большевистскую тиранию. Причина в царизме; беды, с которыми по сей день борется моя родина, только следствие.

Тем не менее, я вполне убежден, что красный террор вынуждает нас или вынудит в скором будущем пересмотреть вопрос о личной ответственности Николая II за несчастья и катастрофы во время его царствования. По крайней мере, я уже не вижу в нем «бесчеловечного зверя», каким он еще недавно казался. В любом случае сегодня лучше представляются человеческие аспекты его действий, выясняется, что он боролся с терроризмом без всякой личной злобы. Разве его с колыбели не держали в полной изоляции от народа? О слезах и страданиях миллионов людей ему было известно только из документов и справок о принятых правительством мерах во имя порядка и мира.

Кроме того, царю с детства внушали, что его личные интересы и интересы страны одинаковы. Вспомним, он непоколебимо верил, что без самодержавия России не существует. Рабочие, крестьяне, расстрелянные студенты были для него истинными врагами народа, далекими, чужими, даже, собственно, не людьми, а отвлеченными понятиями, цифрами, которые надо свести к нулю ради мира и благополучия миллионов верноподданных.

Безусловно, все казни, совершавшиеся при старом режиме, обращаются в ничто по сравнению с потоками крови, пролитыми большевиками. Видя сегодня, что ни отличное образование, ни жизнь в народной среде, ни высокие социалистические идеалы, ни исчерпывающий политический и общественный опыт не способны убить в человеческом существе примитивного зверя с жаждой власти, триумфа, которую утоляют лишь слезы, кровь и страдания женщин и детей, мы готовы признать, что Николай II не был лишен ни доброты, ни жалости, хотя проявлению этих чувств препятствовало его окружение и традиции самодержавия.

В ходе последующих визитов в Александровский дворец я постоянно открывал, разгадывал человеческие черты под маской императора и, возможно, добрался до сути. Это был человек крайне замкнутый, сдержанный, недоверчивый, бесконечно презирающий прочих. Не слишком умный, посредственно образованный, на удивление лишенный жизненной силы, он совершенно, даже инстинктивно не разбирался ни в людях, ни в жизни. Его полное равнодушие к окружающему миру ошеломляет. Можно сказать, что он никого не любил, никого не ценил, ничему не удивлялся. Такое безразличие к происходившему вокруг придавало его облику и поведению нечто автоматическое, неестественное. Присмотревшись к его лицу, я все больше и больше видел в нем маску. Под улыбкой, под обворожительным взглядом скрывалось что-то мертвое, ледяное, бездна одиночества, пучина отчаяния… Подобные люди становятся мистиками, страстно жаждут небесной жизни, поэтому земные дела не волнуют их, а утомляют, порой раздражают. Возможно, земные блага слишком быстро и легко ему доставались.

Исследуя живую маску, я начинал понимать, почему бразды правления с такой легкостью выскользнули у него из рук. Он до конца нес «бремя власти», но отказался за него бороться, не имея никакого желания править. Власть, как все мирское и поэтому утомительно скучное, угнетала его, досаждала, не радовала. Он спокойно бросил скипетр, чтобы возделывать сад. Действительно, как говорил Дубенский, царь оставил престол, словно сдал командование эскадроном, сбросил имперский пурпур, как в юности сбрасывал, переодеваясь, парадный мундир.

Теперь его заинтересовала возможность вовсе не носить мундира, стать простым гражданином, свободным от ответственности и обязательств. Безо всяких душевных страданий – по его словам, «на то воля Божья», – он стал вести буржуазный образ жизни. И правда, люди, которые близко с ним общались в период «ареста», единодушно утверждали, что все это время бывший император в принципе оставался в спокойном и даже веселом расположении духа, словно радуясь новому положению. Он колол дрова, складывал маленькие поленницы по всему парку, вскапывал цветочные клумбы и овощные грядки, катался с детьми в лодке, гулял с ними, читал вслух по вечерам. Тяжелая ноша свалилась с его плеч, он просто чувствовал себя свободней и легче!

Но жившая рядом с ним женщина, напротив, страдала от утраты власти, не могла забыть о своем изменившемся положении, была не в состоянии смириться с арестом. Неуравновешенная, истеричная, морально убитая, но сильная, гордая, страстная, привязанная к мирским благам бывшая императрица изводила окружающих своими страданиями и отчаянием, ненавистью и возмущением. Такие женщины никогда ничего не забывают, никогда ничего не прощают.

Во время следствия над близкими царице людьми (Вырубова, Распутин, Воейков и прочие) пришлось принять меры по предотвращению сговора бывшего императора с женой относительно ответов на вопросы или, лучше сказать, давления царицы на мужа. На время следствия они были разлучены, видясь только на людях. Я объяснил императору причину подобной «жестокости», обещав свести к минимуму неприятности и постороннее вмешательство.