Текст книги "Высшая ценность"

Сквозь плывущий в воздухе тонкий аромат гнили и разложения пробивался еще какой-то запашок, слабый, невнятный, но чем-то неуловимо знакомый и ассоциирующийся почему-то с приближающейся опасностью.

На минуту я прекратил шлепать руками по грязным внутренностям трубы и принюхался. А потом, вздрогнув, резко потянулся к оружию.

Выхватить меч в этой трубе – акробатический номер, который так просто с ходу не провернешь. Так что вооружился я пистолетом, тем более что здесь и сейчас именно он был моим самым мощным оружием. Мечом, стоя на карачках и упираясь спиной в холодный ржавый металл, особенно не помашешь. А вот пуля в такой трубе – страшная вещь. Ей здесь просто некуда больше лететь, кроме как во врага.

Застыв на месте и стараясь даже не дышать, я вглядывался вперед, пытаясь что-то рассмотреть в поджидающей меня впереди кромешной тьме. Инстинкт самосохранения предательски молчал. Опасности я не чувствовал. Но вот запах неотступно твердил мне другое: оборотень. Он где-то здесь, где-то совсем близко…

Безмолвно ругнувшись про себя, я осторожно перебросил пистолет в левую руку. И, не переставая бестолково целиться во тьму, достал спички.

Вспыхнувший в абсолютной тьме слабый огонек ударил по глазам, вырвал из плена мрака темные, покрытые густой чешуей ржавчины стенки трубы… и озарил оскаленную пасть оборотня, находящуюся всего в полуметре от моего носа… Очень близко. Смертельно близко.

Только чудо удержало меня от того, чтобы бездумно пальнуть в темноту и тем самым разом разнести в клочья мой замысел тихо и незаметно проникнуть в город. Чудо и бессильно вывалившийся между зубов распухший синий язык оборотня.

Некоторое время я, разом позабыв про окутывающий все вокруг запашок, жадно кусал воздух. Пялился на обросшие редкими волосами уши, мутные глаза и бессильно скрючившиеся почти человеческие руки-лапы.

И в самом деле оборотень. Только дохлый. Навек застывший посреди ломающего тело превращения. Уже не зверь, но еще и не человек. Нечисть.

Еще один заблудившийся в подземной тьме червяк.

Дня три он уже тут лежит. Не меньше. Понятно теперь, откуда эта вонь.

Как бы мне еще перебраться через его тушу?

Спичка догорела и погасла, напоследок успев обжечь мои пальцы. Я чертыхнулся, оставшись во тьме, но другую зажигать не стал. Вместо этого протянул руку и осторожно коснулся грязной свалявшейся шерсти… Дьявольщина. Придется перелезать. Вот удовольствие-то. Потом вонять буду, как будто… как будто с дохлым оборотнем в подземной трубе обнимался…

Кое-как преодолев сие малоприятное препятствие, я продолжил свой путь, шепотом ругаясь и испытывая искушение остановиться на пару минут, чтобы хорошенько вытереть ставшие вдруг маслено-скользкими руки.

А потом, когда бетонная стена периметра, по моим расчетам, была как раз у меня над головой, я наткнулся на решетку. На крепкую такую решетку, сваренную из толстых – в два пальца толщиной – металлических прутьев. Снова чиркнув спичкой, я торопливо осмотрел очередное препятствие. М-да. Неказисто, но более чем надежно.

Хмыкнув, я подергал прутья, особо, впрочем, не усердствуя. Если уж оборотню не хватило сил их вывернуть, то что говорить обо мне? Нет, силовой способ не годится. Впрочем, чего-то подобного я ожидал. И потому заранее продумал свои действия.

Я перевернулся на спину и на ощупь вытащил из-за пояса сверток. Развернул. Шершавая рукоять кинжала вновь кольнула мою ладонь неземным холодом. Незримым черным светом вспыхнуло во мраке острие. По трубе, забивая даже сладковатую вонь разлагающегося трупа, поплыли мягкие волны тьмы.

Говорят, меч шефа режет железо с такой же легкостью, как и масло. Посмотрим, насколько хорош в этом деле мой кинжальчик… И спасибо Господу, что здесь стоит решетка, а не бетонная затычка, которую я мог бы ковырять до самого Судного дня.

* * *

У любого города существует множество лиц. Он может быть красивым, с высокими зданиями, чистыми тротуарами и привычным многолюдьем на улицах. Бывает он и заброшенным, с проспектами, загроможденными ржавыми автомобилями, и битком набитый нечистью. Но это еще не все. Город бывает грязным, заполненным мусором и заселенным всяким человеческим отребьем, готовым в любой момент продать свою душу (и не только свою) за копейку. Был бы только покупатель…

Городские кварталы, что непосредственно примыкают к тонкой ниточке опоясывающей город защитной стены – именно о них я думаю, когда представляю себе заваленные всевозможным хламом дворы, вонючие костры и грязных людей, сидящих с самокрутками на ступеньках и алчно поглядывающих на случайных прохожих. Эти люди не ходят в церковь и не чтят имени Бога. Им все равно, что случится с ними после смерти. В их душах уже давно пустила корни тьма. Но это не сверхъестественная тьма, а исконно человеческая. Ее еще иногда называют безразличием.

Именно среди этих людей я и собирался найти себе временное пристанище.

А где еще мне его искать? Не в центре же. Не в старой своей квартире, которую уже давно, наверное, отписала себе церковь и куда в высшей степени неразумно совать нос. Затеряться лучше всего на окраине. Здесь никто не задаст лишних вопросов и не кинется звонить в инквизицию, даже если почует исходящую от меня тьму.

Но для того, чтобы жить среди таких людей, нужно быть таким же, как они. Не выделяться.

Кожаную куртку, с первого взгляда выдающую во мне чистильщика, я сдернул едва только вылез из водовода. Вывернув предварительно ее наизнанку, я завернул в куртку меч – еще один необычный и сразу же бросающийся в глаза предмет. Пояс… Пояс спрятать не получилось, и потому я его бросил. И кобуру, предварительно сунув пистолет под ремень, – тоже.

Ну вот и все. Теперь осталось сделать морду кирпичом– с такой окраинные обычно по улицам ходят, – и все в порядке. За своего, конечно, не примут, но и гнать не станут…

Выбранный мною дом выглядел так, будто был готов в любой момент развалиться. Кирпичная пятиэтажка, старая и унылая. Большей частью выбитые стекла заменены натянутым полиэтиленом или заколочены фанерой. Напротив входа громоздилась немаленькая мусорная куча, распространявшая характерный аромат.

Кажется, раньше это здание было заводским общежитием. Но сейчас… Сейчас я бы сказал, что этот дом давно надо было снести. Дабы не позорить наш светлый город столь отвратным зрелищем.

Тем не менее это место явно было обитаемо. Из распахнутых окон доносилась чья-то ленивая болтовня. Бессловесно шипел магнитофон. У подъезда, вопреки всем правилам пожарной безопасности, расположившись прямо на ступенях, косматый небритый мужик жег костер, лениво помешивая булькавшее в почерневшей от огня консервной банке нечто. Проходя мимо, я поморщился – варево издавало такой аромат, будто его главным компонентом был подобранный на ближайшей свалке мусор. Понадеявшись, что помешивающий палочкой вонючую гадость мужик не собирается в итоге это есть, я толкнул ногой противно заскрежетавшую дверь.

Внутри здания было ничуть не чище, чем снаружи. Судя по всему, большинство жильцов не имело ни малейшего представления не то что о мусоропроводе, но и о таком элементарном способе избавления от мусора, как открытое окно. А канализация, если судить по запаху, не работала уже лет десять, не меньше.

Пошлявшись по этажам, я выбрал более или менее приличную комнатушку. Зашел. Швырнул в угол свои нехитрые вещички. Подняв валявшуюся на полу расщепленную дверь, снова ее навесил. Получилось, конечно, не ахти как. Я понимал, что эта трухлявая деревяшка вряд ли сможет сдержать напор даже пьяного комара, но, по крайней мере, она ясно давала понять, что здесь теперь кто-то живет. Осмотрев получившееся художество, я еще раз вздохнул и пинками принялся выбрасывать в коридор годами копившийся в этой комнате мусор.

На шум работы заявился коренастый невысокий мужчина неопределенного возраста: Некоторое время он молча смотрел на мою возню. Потом протиснулся внутрь и сел на то единственное (кроме пола), на что еще можно было сесть в этой комнатушке, – на подоконник. Спросил:

– Ты кто, человече?

Я промолчал в надежде, что этот тип поймет, что вступать в беседу с ним я не намерен, и отвяжется. Но он только ухмыльнулся.

– Хмырь.

Я медленно выпрямился. Смерил невозмутимо ухмыляющегося гостя не обещающим ничего хорошего взглядом.

– Чего говоришь?

– Хмырь. Погоняло у меня такое. – Мужик улыбнулся, продемонстрировав мне необычно ровные и белые зубы. – Вообще-то я Иван. Только иначе как Хмырем меня здесь все равно не кличут. А ты кто?

– Молчун, – я припомнил старое прозвище, привязавшееся ко мне еще во времена учебки… Сколь же лет назад это было?..

– Молчун, значит, – мужичок спокойно кивнул. – Знавал я раньше одного Молчуна… Дурак дураком был. Но умный. – Закончив столь нелогичный вывод тяжелым вздохом, Хмырь цепко взглянул на меня, будто проверяя. – Не пойму только, похож ты на него или нет… Не обижайся.

– А я и не думал, – почти честно ответил я. – На что мне обижаться?

– Это у меня юмор такой, – продолжал Хмырь.

– Дурацкий юмор, – не удержался я.

– Дурацкий, – послушно согласился он. – Но зато действенный. Сморозишь пару шуточек – и сразу видишь, что твой собеседник из себя представляет.

Я недоверчиво прищурился.

– А сейчас ты что видишь?

– Вижу, что ты не настолько прост, как хочешь казаться… От кого-то прячешься?

– Да? – постаравшись сохранить невозмутимое выражение лица, я напрягся. Будто бы случайно переместил руку на пояс, коснувшись укрытой под рубашкой рифленой рукояти пистолета.

И по прищурившимся глазам своего собеседника понял, что номер не прошел.

Ох, не прост этот Хмырь, ох, не прост… И как же я раньше не заметил? Неспешные плавные движения. Этакая хищная грация, поистершаяся, но все еще заметная. Цепкий, подмечающий даже самые незначительные мелочи взгляд.

Армеец? Зуб даю, что армеец. Причем явно не из низов. Скорее средний командный состав… Вот только что делает армейский командир среди здешнего отребья?

– Знаю, о чем ты думаешь. – Не отводя взгляда, Хмырь улыбнулся. Одними губами, кстати, улыбнулся. Глаза его так и остались прищуренными и усталыми. – Можешь не дергаться – не сдам я тебя. Меня ведь тоже ищут. Вот уже пять лет.

– За что?

Хмырь вздохнул. Недовольно поерзал, устраиваясь поудобнее.

– За ересь, – вдруг сознался он.

Носком ноги вытолкнув зацепившуюся за порог ржавую железку, я аккуратно – чтобы не вывалилась – прикрыл дверь. Подошел к окну. Толкнул расположившегося на подоконнике Хмыря, заставив его подвинуться. Сел рядом.

– Надоело все, – после нескольких минут тягостного молчания вдруг сказал Хмырь. – Не пойму я, куда катится этот мир? Ты только посмотри вокруг: разруха, регресс, деградация моральная и физическая. Неужели Всевышний хотел именно этого? Или наша вина, что мы не смогли усмотреть в его дарах зерно истины?

– Ты это к чему? – спросил я.

Хмырь устало вздохнул. Пожал плечами.

– Сам не знаю… Просто я никак не могу понять: церковники говорят, что Господь наградил нас Днем Гнева за многочисленные грехи. Именно Его волей девять десятых человечества испарились в один миг. Но разве оставшиеся стали лучше? Разве мы изменились?

Люди по-прежнему рождаются, живут и умирают во грехе. И что бы там ни говорили святые отцы, иначе и быть не может. Безгрешен только тот, кто не рождался и не жил. А все остальные… Идеальное, безгрешное, с точки зрения Господа Бога, общество полностью вымрет в течение всего нескольких поколений. – Хмырь негромко фыркнул, будто насмехаясь над самой этой идеей. – Скорее даже в течение одного поколения.

– Почему? – осторожно спросил я.

– Потому что именно грех является основным побудительным мотивом человека. Стремление к телесным радостям, свободам и удовольствиям – это грех. Жажда власти – грех. Деньги – тот самый всеобщий эквивалент, который является мерой всех остальных жизненных благ – еще больший грех. Даже самые положительные с точки зрения человеческой морали действия: созидать, творить, работать, путешествовать, учиться, проникать в тайны мироздания, – с позиции Бога это все грех. И если убрать их, что нам останется?

Я пожал плечами:

– Наверное, ничего кроме нирваны. Один из принципов индуизма гласит: только тот, кто не творит кармообразующих поступков, останется неизменным при вращении колеса Сансары. Может быть, Бог хочет от нас именно этого.

– А вот тут ты не прав. Идея реинкарнации давно уже запрещена церковью как изначально несовместимая со Святым Писанием. И недеяние – это, между прочим, тоже грех.

– То есть, – я недоверчиво прищурился, – делать что-либо – это грех? Но и не делать ничего – это тоже грех?.. И как же тогда быть?

– Молиться. Смывать первородный грех. Всю жизнь просить прощения у Господа за то, что он тебя создал. – Хмырь хохотнул. – Я мыслю, следовательно, я грешен.

Не знаю почему, но эти безобидные, в общем-то, слова вдруг резанули мое ухо. Я поморщился.

– Что-то не о том мы говорим.

– Не о том, – тут же покладисто согласился Хмырь. Вздохнул: – Не о том…

Пару минут мы сидели молча, старательно сопя под нос и думая о чем-то своем. Я, например, пытался представить, куда может привести меня та дорожка, на которую я столь неосмотрительно ступил, допустив в душу тьму… Каким образом развивались мысли Хмыря, я не знал. Но, похоже, примерно так же, потому что, едва я успел подумать о том, как к моему присутствию отнесутся местные старожилы, он вдруг сказал:

– Если у тебя есть что-нибудь ценное – спрячь.

– Куда? – невесело хмыкнув, я обвел взглядом пустую комнату, в которой, кроме стен да обшарпанной и местами вздувшейся пузырями штукатурки, ничего не было. – Да и зачем?

– Да есть тут такие ребятки, – туманно пояснил Хмырь. – Любят заходить на огонек. Заберут все, что понравится.

Я невесело мотнул головой. Знаю о таких штучках. Наслышан.

– И кто же эти «ребятки»?

– Да так… – неровно передернув плечами, он отвернулся. – Просто местные.

– Понятно…

Искоса взглянув на меня, Хмырь медленно кивнул.

– Ну, если понятно, тогда я, пожалуй, пойду. Я тут на чердаке живу. Заходи, если что.

– А… разве комнат пустых мало? Почему именно на чердаке-то?

– Там чище и тише. – Он ухмыльнулся, но не слишком весело: – Хотя и течет порядком… Счастливо оставаться.

Прикрыв за гостем расхлябанную покосившуюся дверь, я вернулся на старое место. Откинулся назад, удобно взгромоздив ноги на покосившуюся деревянную раму, столь кстати оказавшуюся в нужном месте. И приготовился немного вздремнуть, так как подозревал, что сегодня ночью спать мне много не придется.

Пистолет я заранее пристроил на коленях.

* * *

«Ребятки» пришли ближе к вечеру, когда солнце уже сползло к горизонту и по грязному двору поползли длинные тени. Топот доброго десятка ног и возбужденные голоса я услышал задолго до того, как они остановились около моей двери. А услышав вздохнул и сунул пистолет под ремень, прикрыв его от посторонних глаз рубашкой.

Впрочем, если повезет, пистолет мне сегодня не понадобится…

Ба-бах!.. Я осуждающе покосился на повисшую на одной петле дверь и нехотя слез с подоконника. Ну что за дурная привычка – открывать двери пинком?.. Я вообще-то и сам этим порой увлекаюсь. Но только в старом городе, где некому на меня обидеться.

Входить же в чью-то комнату, вынося дверь ногой, – это значит напрашиваться на драку с хозяином. Господа, вы так уверены в своих силах, что не боитесь возможных последствий?

Да. Господа, похоже, были уверены. Впрочем, господами их назвать было трудно. А вот характеристика «морды» была вполне подходима.

Шесть морд, неприятных даже на первый взгляд.

Одутловатые, пустые, похожие на застывшие лица мертвяков, они расползлись вдоль стен, в упор разглядывая меня и посмеиваясь.

Сокрушенно покачав головой, я выхватил пистолет… Мысленно, конечно, потому что устраивать пальбу пока не собирался… Первым делом снять толстяка. Именно он здесь, похоже, верховодит, а без вожака стадо сразу потеряет решимость. Потом – крайнего слева. Что там у него под курткой топорщится? Не обрез ли? Следующий – вон тот дылда, единственный среди всей этой честной компании с искрой интеллекта в глазах… А остальных, как в тире. По порядку…

– Привет, ребята. – Я постарался улыбнуться. Не уверен, правда, получилось у меня или нет, но попытка была стоящей. – Чем обязан?.. Кстати, прежде чем мы начнем беседу, может быть, представитесь?

Толстяк хмуро посмотрел на меня. Перекатил языком в другой угол рта зажатую в зубах спичку. И нехотя, будто делая мне величайшее одолжение, процедил:

– Жирдяй.

– А что, – немедленно согласился я, сохраняя на лице все ту же приветливую улыбку, – похож.

Из рыбьих глаз толстяка повеяло холодком. Стоящие по бокам морды обменялись быстрыми взглядами.

– Обидеть хочешь? – тихо и ласково спросил Жирдяй. – Нарываешься?

– Упаси Господи! Как вы только могли такое обо мне подумать? Чтобы я на кого-то нарывался? Да ни за что в жизни я не стал бы нарываться на таких крутых парней, как вы.

– Тогда говори, что тебе здесь надо?

– Эй, это вы только что ворвались в мою скромную комнату. Так что это я у вас должен спросить: ребята-октябрята, что вам от меня надо?

– Парни, похоже, он над нами издевается, – наконец-то сделал очевидный вывод толстяк.

– Умница, – похвалил я его. – А теперь, раз такой умный, быстренько освободи это помещение, пока здесь не случилось что-нибудь плохое.

И я демонстративно потянулся, будто бы невзначай демонстрируя им рифленую рукоять заткнутого за пояс пистолета.

Они не вняли.

Сразу трое – толстяк, дылда и еще один тип, до сих пор ничем не выделявшийся, – рванули вперед. Парень, которого я опасался больше всех, полез под куртку и вытащил оттуда… нет, не обрез, как я сначала опасался, а всего лишь короткий обрубок трубы.

Я лишь вздохнул…

Спустя десять минут, когда все незваные гости были препровождены за дверь, а следы короткой, но весьма ожесточенной драки полностью ликвидированы, я вновь вернулся на подоконник. Потер гудевшую челюсть. Все-таки удар у того дылды поставлен неплохо.

Вот только удар – это еще не все.

Уверен, никто из тех шестерых ни разу не дрался за свою жизнь, не сражался, когда на весах были не сладость победы и стыд поражения, а жизнь и смерть. Для меня же это было нормой. И хотя низменным рукоприкладством как таковым я почти не владел (в Управлении рукопашному бою не учат, справедливо полагая, что кулак – не самое лучшее оружие против мертвяков или оборотней), но победа все же осталась за мной.

Потому что в отличие от тех шестерых я дрался насмерть.

Только я никого не убил. Все шестеро морд остались в живых. Хотя я и не мог быть уверенным в том, что кто-то из них сможет без посторонней помощи встать на ноги в ближайший час.

Очень трудно биться за свою жизнь, поставив при этом перед собой задачу не убивать своих врагов. Бить их, швырять, получать ответные удары, но сдерживать, сдерживать, сдерживать вколоченные в учебке рефлексы. Поэтому я и провозился так долго.

Пистолет за поясом, завернутый в куртку меч в углу, завернутый в грязно-серую тряпицу кинжал… Я не хотел их убивать. Я не мог убивать людей.

Сквозь узкие щели в заколоченном фанерой окне я смотрел на косо расчерченный лучами заходящего солнца двор. Там, в тени соседней многоэтажки, знакомый мне любитель костров готовил себе на ужин что-то неопределенное, но по запаху, очевидно, мясное. При этом я готов был поспорить, что нанизанные на тонкую проволоку кусочки мяса никогда не принадлежали свинье или корове и не были куплены в мясной лавке.

Мир тебе, чей-то домашний любимец, по глупости сбежавший от своих добросердечных хозяев или неосторожно выпущенный ими на прогулку.

Я вздохнул и отвернулся.

Тридцать лет прошло. Тридцать лет. А мы так ничего и не поняли. И наверное, уже не поймем никогда. Три десятилетия назад Всевышний явил нам свою волю, устроив День Гнева. В одночасье рухнул привычный расклад. Жизнь перевернулась. Человечество нос к носу столкнулось с воплотившимся отражением своих же кошмаром. И…

И ничего не изменилось. Нет, внешне, конечно, все стало совсем иначе, но сама природа человека осталась неизменной. Низменные телесные нужды по-прежнему правят миром: жажда наживы, похоть, желание поглумиться над слабым. Это было раньше, и это есть сейчас.

День Гнева не изменил ничего. Получив по загривку, человечество подумало-подумало да и приспособилось к новым условиям. После чего преспокойно взялось за старое.

Урок не пошел на пользу.

И теперь Господь решил его повторить… Я, конечно, далек от того, чтобы считать себя умнее Всевидящего и Всемогущего, но неужели он надеется, что это возымеет действие? Ну, станет нас еще вдесятеро меньше, ну рухнет жизнь немногих оставшихся на планете городов, ну возрастет количество нечисти, ее сила и жестокость. И что? Покатится все по известному уже сценарию, пойдет по наезженной колее: сначала всеобщий хаос и паника, потом засилье мародеров, грызня за власть, медленное тяжелое восстановление общественных служб, сужение периметра и постепенный возврат уцелевших везунчиков к прежней привычной жизни.

Это в лучшем случае.

А в худшем… который, кстати, куда более вероятен! Жалкие клочки оставшегося от былого великолепия человечества. Дикари, с потрясением глядящие на постепенно разрушающиеся от времени города. Островки разумной жизни, медленно тающие под жестоким натиском внешнего мира… Или же полное и абсолютное уничтожение? Гибель человечества от рук, когтей и клыков обретшей новые силы после второго Апокалипсиса нечисти?

Нельзя воспитать в человеке что-то хорошее, подбрасывая ему неприятности, испытывая его болью и страданием. Таким образом можно сотворить только законченного мерзавца, наслаждающегося чужими муками. Или угодливого трясущегося раба, готового на все, лишь бы избежать очередного удара кнутом.

Вот только с помощью сыплющихся с неба прямо на головы всеобщих благ тоже ничему хорошему научить невозможно. Дай человеку все, что он пожелает, – и получится самовлюбленный, капризный, недалекий слюнтяй. Нет, сам по себе пряник тоже бесполезен.

Будущее – в комбинации того и другого. Пряник и кнут. Кнут и пряник…

Добро и зло…

Мне трудно судить, насколько был необходим День Гнева. Может быть, если б не вмешательство Всевышнего, все обернулось бы гораздо хуже. Не знаю. Но я понимаю, что сейчас не время для еще одного удара кнутом. Слишком велик риск… Слишком велика вероятность того., что человек после него ступит на тропу превращения если не в мерзавца, то уж точно в раба.

Неужели Всевышний этого не понимает?

Уверен, что понимает.

Но тогда что?.. Как?.. И зачем?..

Нет ответа…

Я вновь взглянул во двор. Мужичок снял с костра очередной кусок проволоки, приплясывая и перекидывая его из руки в руку, сдернул насаженный на него кусок мяса. Кинул в рот: И, смешно раздувая щеки, зачавкал.

Поморщившись, я слез с подоконника и вышел в коридор. Постоял немного, глядя на грязные обшарпанные стены, давным-давно разбитые лампы и густо присыпанный мусором пол, на чумазого, похожего на крысенка человека, поспешно прошмыгнувшего по коридору мимо меня. Подумал. И вернулся, для того чтобы прихватить с собой самую большую свою ценность: то, что я не мог взять с собой, но не мог и оставить здесь.

На то, чтобы найти ведущую на чердак лестницу, много времени не понадобилось. Взобравшись по скрипучим деревянным ступеням, я медленно толкнул провисшую дверцу и, пригнувшись, шагнул вперед. Хмыря я заметил сразу. В полутьме чердака, на фоне настежь распахнутого полукруглого оконца не заметить его было трудно.

Хмырь опять сидел на подоконнике. Уж не знаю с чего пошло такое единодушие, но здесь все почему-то предпочитали сидеть именно на подоконниках. И даже я сам, едва попав в здешнюю теплую компанию, моментально перенял эту привычку. Но мне-то простительно – у меня в комнате другой мебели просто не было.

Я подошел. Кивнул покосившемуся в мою сторону Хмырю. За неимением места на маленьком подоконнике прислонился к стене.

Лениво выпустив в темнеющее небо неровное колечко дыма, Хмырь протянул мне недокуренную самокрутку.

– Будешь?

Я молча помотал головой.

– И правильно. Дрянь, а не табак. Наполовину опилки… – Хмырь щелчком отправил дымящийся окурок вниз. – Слышал, ты Жирдяя вместе со всей его бандой отметелил. Правду говорят или брешут?

Я только вздохнул. Прошло не больше получаса, а все уже в курсе. Не зря говорят: слухи – самая быстрая вещь на свете.

– Правду.

– Зря, – коротко буркнул Хмырь. И пояснил то, что, по-моему, в пояснениях не нуждалось. – Жизни теперь тебе здесь не будет. Он тебя из-под земли достанет, не успокоится, пока не отомстит втройне.

– А что мне еще оставалось? Безропотно позволить себя ограбить и избить? – Я громко фыркнул, выказывая свое отношение к столь бесхребетному поступку. – Или с максимальной вежливостью выставить этих дураков за дверь? «Извините, у меня нет настроения с вами драться…»

– Убить надо был о, – меланхолично сказал Хмырь. – Если ввязался в драку, всегда доводи ее до конца. Никогда не оставляй противникам второго шанса, потому что тебе они его точно не оставят.

– Не за что убивать было, – мрачно буркнул я, несколько огорошенный столь циничным и жестоким взглядом на жизнь. – Да и противно как-то.

– Убивать всегда противно. Но иногда, к сожалению, – надо. – Вытащив из кармана кисет и обрывок газеты, Хмырь несколько недоуменно посмотрел на них и смущенно сунул обратно. – Вот только когда оно наступит – это самое «надо», – каждый для себя выбирает сам. И главное – не ошибиться. Потому что, если сделаешь неверный выбор, если не убьешь, когда должно, или убьешь, когда не должно, ты проиграешь. Раз и навсегда проиграешь…

Некоторое время мы молчали. Потом я тихо, едва слышно спросил:

– Где ты служил?

Но ответа так и не дождался… Впрочем, в некотором роде ответом можно было посчитать промелькнувшую в его глазах боль. Но истолковать столь мимолетный и расплывчатый знак я так и не сумел. Быть может, если бы на моем месте была Мать Евфросиния или Еременко, им бы хватило и этой малости, чтобы до конца размотать клубок чужой жизни. Но я – то ведь всего лишь человек.

Всего лишь человек…

А кем бы я хотел быть?..

– Скажи, – негромко спросил я, – если б ты знал, что завтра будет конец света… Что бы ты сделал?

Я не хотел задавать этот вопрос – он вырвался как-то сам собой. Но теперь я понял, что он действительно важен. И против воли задержал дыхание, дожидаясь ответа.

– Не знаю, – после недолгой паузы ответил Хмырь. – Наверное, пошел бы и напился. А потом до самого утра сидел на крыше, смотрел в небо и очень-очень хотел, чтобы напоследок прошел дождь.

Я поморщился.

– Да нет, я серьезно.

– Я тоже, – фыркнул Хмырь. – Я тоже.

– Тогда почему?..

– Что «почему»? Почему я потрачу последние отпущенные мне часы на бесполезное времяпрепровождение, на выпивку и танцы под дождем, а не на покаянные молитвы и слезливые раскаяния?

– Ну хотя бы, – я с вызовом посмотрел на него. Хмырь же только улыбнулся.

– Потому что я не считаю, что это мне поможет.

– То есть, по-твоему, все эти молитвы бесполезны? Все церкви, священники, кресты – это все бесполезно? Может быть, и души тоже не существует, ты так считаешь?!

Не знаю почему, но я вдруг завелся как никогда. Хмырь, наоборот, оставался совершенно спокоен.

– Не передергивай, – заявил он. – Я не говорил, что молитва бесполезна как таковая. Наоборот, произнесенная от чистого сердца она – лучший бальзам для души. Но насколько чистосердечной будет моя молитва? И как это будет выглядеть? Сорок три года я, значит, давил зад, вспоминая о Боге, лишь чтобы помянуть его всуе, а потом вдруг узнал, что через несколько часов умру, и сразу же обернулся к Всевышнему. Что это будет? Холодный расчет, призывающий потратить последние минуты жизни на то, чтобы задобрить и умилостивить того, кто видит и понимает все, или по-настоящему чистое раскаяние?.. Пойми, всю свою жизнь я отрицал Бога. Всю жизнь от рождения и до сегодняшнего дня. Так имею ли я право просить его принять мою душу?

Заметив, что я уже открыл рот, Хмырь поспешно поднял руку.

– Подожди. Ты еще успеешь поиздеваться над моим мировоззрением. Сначала дай доскажу… Бог тут, конечно, ни при чем – если я покаюсь, он, возможно, простит меня. Дело во мне. Всю жизнь говорить и думать одно, а, едва запахло сиюминутной выгодой, поступить от противного? Как это называется? Кем я буду после этого?.. Да лучше уж я отправлюсь прямиком в зубы к Дьяволу, чем пойду против себя.

Он замолчал, невесело глядя куда-то вниз, во двор. И я наконец-то смог задать вертящийся на языке вопрос:

– Мне казалось, атеизм раз и навсегда отошел в прошлое тридцать лет назад, – я недоверчиво покачал головой. – Как можно отрицать Бога? Как можно отрицать существование того, кто, вне всяких сомнений, существует?

– Ты не понял, Молчун, – Хмырь слабо улыбнулся, вновь продемонстрировав мне изумительно ровные здоровые зубы. В старые времена с такими зубами было бы не грешно сняться в рекламе какой-нибудь зубной пасты или щетки. – Я не отрицаю существование Бога как такового. Нет. Я всего лишь отрицаю его как личность, как нечто разумное и одухотворенное. По-моему, Бог – это всего лишь сила, равно далекая как от самого человека, так и от наших бессильных потуг понять ее сущность. Он как гравитация, как радиоволна, как скользящее в глубинах космоса реликтовое излучение. Он вездесущ и всемогущ, но только в рамках каких-то определенных, быть может, установленных им самим правил. Он неразумен и скован всевозможными догмами, быть может, тоже установленными им самим. Он существует, он вокруг нас, он внутри нас, он повсюду, но его нет рядом с нами, потому что он неимоверно далек от всего человеческого. Он – Бог.

За окном быстро темнело. Утверждая свою власть, на землю опускалась ночь, превращающая в призрачные ирреальные тени грязные коробки домов, покореженные автомобили, фигуры сидящих во дворе людей. В небе одна за другой зажигались звезды. Над периметром расчертили горизонт яркие лучи прожекторов. Далеко-далеко в центре города полыхнула огнями центральная радиовышка. А во тьме чердака неизвестного дома, расположенного на давно забытой улице, одна практически невидимая во мраке тень негромко втолковывала другой:

– Мы пытаемся судить Господа так, словно он один из нас, будто он человек. Могущественный, наделенный невероятной силой и возможностями человек. А это не так. Совсем не так. Бог – это Бог, а человек – это человек. Совершенно разные вещи. Приписывать Богу человеческую мораль, по меньшей мере, бессмысленно. Мы, низменные тварные создания, не можем судить Его деяния и помыслы – они изначально несопоставимы с нашими. Для того чтобы судить о правильности тех или иных действий, надо– стоять вровень с тем, кто их совершает. То есть быть Богом или, на худой конец, Дьяволом. Быть законом природы.