Текст книги "Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России"

Был еще ряд подобных случаев.

После этого во многих частях Киевского военного округа началось «натаскивание» частей. Стали заниматься «трюками» специально, затрачивая на это целые часы и действительно доходя до нелепостей. Старались иногда от ротных командиров вплоть до командиров корпусов.

Например, командир IX армейского корпуса генерал Любовицкий (кавалер двух Георгиевских крестов), производя как-то осмотр одной из частей своего корпуса и «подражая Драгомирову», приказал командиру роты скомандовать: «Первая шеренга кругом, вторые номера первой шеренги возьми на носы вторые номера второй шеренги и приседай.» Когда это было исполнено, приказал командиру другой роты, стоявшей около высокого забора, скомандовать: «Рота, кругом, полезай на забор и садись на нем по-вороньи».

Дошло это до Драгомирова. Жестоко влетело генералу Любовицкому и открыло глаза Драгомирову, что требования его хотя вполне разумны, но, по человеческой слабости и глупости, приводят к диким последствиям. Пришлось отдавать ряд указаний и пресекать не по разуму чрезмерную старательность подчиненных.

При обучении войск наступлению М.И. Драгомиров, требуя полного применения к местности, умения закрепляться на рубежах (с широким применением самоокапывания), требовал наступления и перебежек от рубежа к рубежу во весь рост, без залеганий в промежутках между рубежами и без ползания. Эти требования (включенные по настоянию Драгомирова в устав) вызвали особенные против него нападки и обвинения в пренебрежении к огню; указывалось, что эти требования будут приводить только к излишним и крупным потерям.

Драгомиров доказывал, что скорейшее передвижение от рубежа к рубежу является лучшей гарантией для уменьшения потерь. Кроме того, основываясь на своем боевом опыте и знании психики бойцов, он доказывал, что обучать лишним залеганиям просто вредно; что пуля будет заставлять залегать и без обучения; что цепь, которая заляжет под огнем, поднять чрезвычайно трудно.

Наконец, указывалось, что Драгомиров был врагом технических усовершенствований в смысле связи. Это безусловно неверно. Драгомиров лишь доказывал, что тактические средства связи (телеграф, телефон) являются хрупкими средствами связи и наряду с их применением нельзя забывать старого средства – ординарцев.

Вообще же лица (я говорю о лицах, добросовестно в это веривших, а не извращавших злонамеренно учение Драгомирова; как пример – таким «добросовестным» является и генерал-лейтенант Резанов, служивший офицером Генерального штаба в Киевском военном округе при М.И. и убежденный, что Драгомиров принижал офицеров и слишком носился с солдатами), обвинявшие Драгомирова в пренебрежении к технике (или же провозглашавшие его врагом всяких технических усовершенствований), не понимали или не хотели понять главного: Драгомиров воевал не против технических усовершенствований, а против тенденции ставить технику выше духа, машину выше человека.

Вся же практическая школа обучения Драгомирова, все его приказы по Киевскому военному округу всякому добросовестному критику должны были бы ясно показать, что все обвинения Драгомирова в пренебрежении техникой просто вздорны. К сожалению, даже теперь (после Японской и мировой войн) находятся или глупцы, или подлецы, которые дают совершенно извращенную оценку деятельности Драгомирова.

В № 25 15/28 февраля 1929 года «Двуглавого орла» (Вестник Высшего монархического совета) за подписью «Ополченец», в статье «Новое оружие и новая тактика», между прочим написано: «К великому прискорбию, наш Генеральный штаб еще не отделался от гибельного влияния, которое в свое время оказал на тактику русских войск генерал М.И. Драгомиров. Этот злой гений русской армии последовательно препятствовал переходу от берданки к магазинной трехлинейной винтовке, перевооружению артиллерии на скорострельный тип, отрицал тяжелую полевую артиллерию, издевался над обучением конницы огневой тактике, вообще мешал и высмеивал применение всякого технического совершенства и современное устройство военной силы. Драгомиров воображал, что он следует Суворову, для которого «пуля – дура, а штык – молодец», и т. д.»

Я уже достаточно говорил о взглядах Драгомирова на однозарядную, магазинную и скорострельную винтовки. Больше повторять не буду. Повторю только, что на обучение войск стрелковому делу М.И. Драгомиров обращал самое серьезное внимание. Он добивался хорошей стрельбы войск, он провел в жизнь маневры с боевыми патронами. Он никогда не «издевался над обучением конницы огневой тактике» (то есть действию конницы в пешем строю), но действительно высмеивал бывшее одно время стремление обучать конницу стрельбе с коня (проводил генерал Сухотин и К^о). Вряд ли ныне найдется идиот, который признал бы правильным и целесообразным подобное обучение.

Скорострельной артиллерии Драгомиров не отрицал, но возражал против замены хорошей поршневой пушки плохим образцом скорострельной пушки. Он требовал выработки хорошего образца (подобного французскому), а до этого настойчивым и умелым обучением полевой артиллерии он добился того, что в период с 1896 года до перевооружения нашей полевой артиллерии (1905 г.) полевая артиллерия Киевского военного округа (поршневые пушки) стреляла почти так же скорострельно и так же метко, как и скорострельные пушки наших западных соседей.

Драгомиров не отрицал тяжелую полевую артиллерию для полевых действий, но считал, что в полевой войне, нормально, орудия шестидюймового калибра являются наибольшим калибром, достаточным для разрушения полевых укреплений всех типов; он полагал, что лишь для разрушения заблаговременно укрепленных позиций могут понадобиться орудия восьмидюймового калибра. Драгомиров, как вообще и все военные авторитеты всех стран, лишь не предвидел того, что война на всем фронте может обратиться в чисто позиционную, когда по всему фронту (у нас от Балтийского до Черного моря, а у наших союзников от крайнего севера их фронта до швейцарской границы) появятся сплошные окопы в несколько рядов с бетонными сооружениями, бетонированными убежищами, батареями, гнездами для пулеметов и пр.

Драгомиров (как и другие авторитеты) полагал, что крупные калибры (свыше восьми дюймов) могут потребоваться лишь при борьбе против крепостей. Обвинять Драгомирова в этой непредусмотрительности – просто глупо.

Тактическому же обучению войск и стремлению, чтобы тактика войск была современна, Драгомиров придавал громадное значение. К последнему вопросу я еще вернусь, когда буду говорить о Русско-японской войне.

Говоря о нападках на М.И. Драгомирова за его якобы «гибельное для тактики русских войск учение», невольно себя спрашиваешь: действительно ли только это учение создавало Драгомирову значительное число врагов, сумевших посеять в умах очень и очень многих не только сомнение в правильности драгомировского учения, но и создать ему в умах очень многих представление как о «злом гении» русской армии? Представление, которое поддерживается до сих пор.

Думается, что здесь суть дела не в этом учении, а в чем-то другом. Это же другое, как мне представляется, заключается в свойствах Драгомирова, которые создали ему очень много врагов среди очень многих лиц в самых разнообразных русских слоях. Более же талантливые из его врагов сумели травлю против Драгомирова направить по пути травли его учения. Действительно: происходя из сравнительно небогатой малороссийской дворянско-казачьей семьи, М.И. Драгомиров сам пробился в ряды выдающихся людей, сам сделал себе блестящую карьеру, не имея никакой протекции и никаких связей. При этом с первых же офицерских чинов он никогда ни перед кем не заискивал и никогда ничего никому не спускал. Будучи по характеру крайне независимым, с громадным умом, сильной волей, исключительно находчивым, остроумным, а когда хотел, то и чрезвычайно ядовитым, он, исключительно хорошо владея пером и словом, был чрезвычайно опасным противником для всех, кто становился поперек его дороги или хотел его чем-либо задеть.

Как пример того, что Драгомиров никому не позволял наступить себе на ногу, независимо от положения лица, которое его задевало, я знаю следующий случай. В бытность Драгомирова начальником Академии Генерального штаба, а Великого князя Николая Николаевича Младшего¹⁰² – командиром лейб-гвардии Гусарского полка, как-то, после одних из маневров в Красном Селе, Великий князь Николай Николаевич устроил ужин, на который был приглашен Михаил Иванович. Выпито было много. Великий князь Николай Николаевич о чем-то заспорил с М.И. Драгомировым очень сильно и, рассердившись, позволил себе какую-то резкость. Все присутствующие затихли. М.И. очень сильно и в очень резких выражениях отчитал Великого князя, встал из-за стола и ушел.

На другой день утром приехал к М.И. Драгомирову какой-то генерал поговорить по поводу того, что произошло. Было ясно, что он приехал с ведома Великого князя.

Михаил Иванович выслушал и затем сказал: «Передайте Великому князю, что, по-видимому, кто-то переврал все то, что произошло. Помню, что выпито было очень много. Но совершенно не помню и не допускаю даже и мысли, чтобы Великий князь позволил себе какую-либо резкость по отношению генерал-адъютанта, который много старше его и годами и чином. Не могу допустить и того, что я позволил себе резкость по отношению Великого князя. Надо считать, что ничего не было».

Больше разговоров об этом инциденте и не было. У Великого князя с М.И. Драгомировым сохранились навсегда хорошие отношения, а другим этот случай послужил предостережением, что с Драгомировым надо быть очень осторожным.

Среди придворных у Драгомирова было много недругов; было много таковых и среди петербургской аристократии. М.И. никому не спускал.

Когда вышел роман Л. Толстого «Война и мир», появился разбор этого романа, талантливо написанный Драгомировым. Граф Л.Н. Толстой никогда не посмел чем-либо ответить на этот разбор, но в его лице Драгомиров приобрел врага. Впоследствии Толстой написал свой бесталанный разбор «Солдатской памятки» Драгомирова и выпустил свою преступную солдатскую памятку, призывавшую солдат уклоняться от военной службы.

М.И. Драгомиров, особенно впоследствии, занимая пост генерал-губернатора Киевской, Подольской и Волынской губерний, приобрел много врагов среди чиновной русской бюрократии, проводившей крайнюю черносотенную политику. Драгомиров доказывал, что этим путем не укрепляются, а, наоборот, расшатываются монархические основы. М.И. особенно возмущался и боролся против попыток жандармского корпуса и гражданской администрации раздувать всякие случаи противогосударственных настроений и на этом строить свою карьеру. Он требовал правды, которая в неприкрашенном виде и должна была представляться Царю.

Что же касается чисто военного дела, то в большинстве случаев авторами обвинений против Драгомирова являлись или пострадавшие от Драгомирова, или им сильно задетые. В числе их наиболее видными были Г.А. Леер (противник М.И. Драгомирова по толкованию основных вопросов стратегии и военного искусства-науки), генерал Пузыревский, генералы Сухотин, Батьянов, Дохтуров и некоторые другие. А затем шла стая мелких шавок, умело извращавших учение Драгомирова и смущавших умы рядового офицерства.

На наших окраинах (Привислянский край, Кавказ, Юго-Западный край – губернии Киевская, Волынская и Подольская, Туркестан, Сибирь, Дальний Восток) считалось необходимым объединять действия всех губернаторов и всех вообще гражданских властей путем объединения ряда губерний или областей в генерал-губернаторства. Но между командующими войсками соответствующих округов и генерал-губернаторами, если власть не объединялась в одних руках, постоянно происходили недоразумения и трения. Эти недоразумения и трения, естественно, передавались и наверх и вызывали осложнения между военным министром и министром внутренних дел. Часто недоразумения между местными высшими властями представлялись на разрешение Государя Императора. Военные власти были обыкновенно сторонниками объединения власти в одних руках, а именно в руках командующих войсками, назначая их и генерал-губернаторами. Министры внутренних дел, наоборот, всегда настаивали на необходимости разделения власти, указывая, что «генералы» (командующие войсками) совершенно не подготовлены для выполнения функций генерал-губернаторов. Министры внутренних дел доказывали лишь необходимость строго регламентировать права и обязанности командующих войсками и генерал-губернаторов и тем достигнуть того, чтобы местные затруднения были устранены. Но как ни регламентировались эти права и обязанности, а практика показывала, что двух медведей в одной берлоге помещать нельзя.

Как Император Александр III, так и Император Николай II были за единоначалие, за соединение в руках командующих войсками обеих властей. Но на практике до самой мировой войны 1914 года так и не было окончательно установлено, должно ли быть на местах единовластие или нет. Этот вопрос всегда разрешался от личности командующего войсками: если эта личность была значительная и властная – обе власти объединялись в ее руках; если слабая и менее характерная – был отдельно командующий войсками и отдельно генерал-губернатор.

Эта борьба на верхах за то или иное решение вопроса велась и относительно Киевского округа. В семидесятых годах генерал-губернатором в Киеве был генерал-адъютант Чертков¹⁰³, а командующим войсками – генерал-адъютант Дрентельн.

Происходит ряд крупных недоразумений; генерал-адъютант Чертков получает другое назначение, а на генерал-адъютанта Дрентельна были возложены функции и генерал-губернатора.

После смерти Дрентельна происходит опять разделение власти: в Киев одновременно получают назначения генерал-адъютант Игнатьев¹⁰⁴ – генерал-губернатором, а генерал-адъютант Драгомиров – командующим войсками. Происходит опять ряд трений. Последнее недоразумение было очень крупное: произошло столкновение между полицией и офицерами. Генерал-адъютант Игнатьев принял сторону полиции. Генерал-адъютант Драгомиров настаивал на подробном расследовании особым лицом, назначенным по Высочайшему повелению. В результате граф Игнатьев уходит, а в руках Драгомирова объединяются обе власти – гражданская и военная. (Впоследствии, после ухода Драгомирова, опять разделение: Клейгельс¹⁰⁵ – генерал-губернатор, Сухомлинов – командующий войсками. Опять недоразумения – Клейгельса убирают, а Сухомлинова назначают и генерал-губернатором. После Сухомлинова – вновь разделение: Иванов¹⁰⁶ – командующий войсками, а Трепов¹⁰⁷ (Ф.Ф.) – генерал-губернатор.)

Именно в период, когда М.И. Драгомиров был командующим войсками (до назначения его и генерал-губернатором), был пущен в ход ряд самых злостных обвинений против него и распускались слухи о его «смертных» грехах. Невольно напрашивается мысль, что к этому делу приложили руку местные агенты Министерства внутренних дел, кои, в своей рьяной работе, может быть, руководствовались указаниями свыше «наблюдать» за Драгомировым и о всем замеченном доносить, а может быть, и просто «перестарались», зная, что этим доставят удовольствие своему высшему начальству, которое получит в руки оружие для противодействия назначению Драгомирова генерал-губернатором. Я вновь подчеркиваю, что в отношении «совместительства» и «разделения» власти шла в Петербурге постоянная и очень упорная борьба между представителями обоих течений. При этих условиях даже невероятные и глупые сведения о «грехах» Драгомирова встречались радостно некоторыми петербургскими кругами, и если даже донесениям в душе и не верили, но все же ими пользовались и пускали «утки», которые могли залететь и во Дворец. Как бы ни была подла или глупа клевета или сплетня, она обыкновенно все же оставляет некоторый след.

В частности же у М.И. Драгомирова была репутация человека чрезвычайно острого на язык и не стесняющегося никакими рамками. Это способствовало тому, что всяким рассказам про «выходки» Драгомирова придавалась вера.

Существенную роль в «осведомлении» Петербурга о деятельности Драгомирова играл начальник жандармского управления в Киеве генерал Новицкий¹⁰⁸. Был ли он когда-либо обижен или чем-либо задет Драгомировым, я не знаю, но, вероятно, другого более рьяного и упорного врага, чем Новицкий, у Драгомирова не было. В частности, мне только известно, что Драгомиров требовал, чтобы Новицкий и его агенты не совали носа в войска. Драгомиров считал, что за поддержанием в войсках порядка и недопущением проникновения в войска революционной пропаганды должно наблюдать строевое начальство, которое за это и ответственно. Наблюдения же за благонадежностью в войсках со стороны корпуса жандармов Драгомиров просто не допускал. На этой почве он несколько раз резко говорил с генералом Новицким и писал в Петербург. В конце концов по настоянию Драгомирова Новицкий был убран (вышел в отставку).

На почве неладов с местными жандармскими властями Драгомирова обвиняли в либерализме, слишком ласковом отношении к жидам и попустительстве по отношению к революционерам. Из этих обвинений почву под собой могло иметь лишь обвинение в либерализме. Но конечно, не в том смысле, как это понимали корпус жандармов и наши крайне правые круги.

Драгомиров был сторонником прогресса, и таковой он связывал с широким предоставлением возможности народу выявлять свои таланты и развиваться. Он был горячим сторонником реформ, проведенных в царствование Императора Александра II. Но вместе с этим он являлся ярким представителем течения, видящего необходимость твердой и непреклонной Царской власти. Не сочувствуя некоторым государственным мероприятиям в царствование Императора Александра III и считая ошибочной политику, при которой как бы «замораживалась» внутренняя жизнь в стране, он в то же время преклонялся перед мощью и волей Императора Александра III, сумевшего выдвинуть Россию на мировой сцене на высоту, которой она никогда прежде не достигала. В царствование же Императора Николая II М.И. Драгомиров всегда скорбел, видя слабоволие Царя и постоянное расшатывание престижа Царской власти.

Можно охарактеризовать так взгляд Драгомирова: он считал необходимым, чтобы Царская власть была сильна и авторитетна и чтобы она не боялась давать больше свободы для развития местной жизни, не боялась известной децентрализации и местного самоуправления. Он считал, что излишняя централизация вредит делу и задерживает развитие страны; в сочетании же с недостаточно твердой Верховной властью это ведет к произволу министров и местных правительственных агентов.

Эти взгляды, конечно, не соответствуют понятиям о «либерализме», которые были усвоены в нашем бюрократическом аппарате, где слово «либерал» было почти равносильно «нигилисту», «революционеру».

В своей частной жизни Драгомиров любил собирать вокруг себя умных и интересных людей, с которыми можно было бы вести интересные беседы, приятно проводить время за завтраками и обедами (а М.И. любил в приятной компании хорошо поесть, выпить хорошего вина и поговорить), поиграть в винт (М.И. очень любил играть по небольшой в винт. Сам он играл очень хорошо и любил сильных партнеров. Но и здесь он подбирал прежде всего интересных партнеров).

В бытность начальником Академии Генерального штаба в Петербурге Драгомиров был в этом отношении избалован. При обширном знакомстве и значительном числе интересных лиц нетрудно было подбирать интересных и приятных людей, с которыми можно было бы часто видеться. В Киеве обстановка была не та. На положении командующего войсками можно было приблизить к себе и часто принимать только или старших начальников (а их было не много: один корпусный командир, два начальника дивизии, начальник саперной бригады, начальник штаба округа), или чинов, состоящих при командующем войсками (генерал для поручений, штаб-офицер для поручений, два-три адъютанта). Как видно, выбор невелик, да и некоторые из этих лиц не подходили к категории «приятных и интересных собеседников». Затем другая категория, из которой можно было черпать знакомых, это были старшие представители гражданского управления, суда и прокуратуры. Но с одной стороны, часть из них «тянуло к генерал-губернатору» и они боялись себя несколько скомпрометировать близкими отношениями с командующим войсками, а с другой стороны – среди них и не так много было интересных людей. Наконец, из многочисленного и крайне разношерстного киевского общества также большинство тянулось к генерал-губернаторскому дому.

Но во всяком случае, из последних двух категорий несколько человек подошли Драгомирову и стали завсегдатаями дома. Среди лиц, приглашавшихся на частные обеды и на винт к Михаилу Ивановичу было несколько и евреев. Я знаю, что у него бывали Бродские и Рубинштейн. Лазарь Бродский и Рубинштейн были исключительно порядочными людьми.

Прием в доме М.И. Драгомирова нескольких евреев послужил основанием к целому ряду доносов в Петербург и обвинению «в пристрастии к жидам». В действительности к «жидам» М.И. Драгомиров относился очень отрицательно (его известная брошюра о жидах, напечатанная в «Разведчике», 1905, № 761), но в то же время М.И. считал, что и среди «жидов» есть вполне приличные и хорошие люди, избегать которых было бы просто глупо.

Впоследствии, став генерал-губернатором, из-за внутренне-политических соображений и дабы не «дразнить гусей», М.И. порвал свои частные отношения и с теми редкими евреями, которые бывали у него в доме до его назначения начальником края.

Что же касается до обвинений М.И. Драгомирова в попустительстве революционерам, то это, конечно, была злостная клевета. Он не был согласен с системой жандармского сыска, при котором очень часто применялись провокационные приемы; создавались дутые дела; оставались неарестованными «на развод» некоторые революционные деятели; применялась система шпионажа, при которой очень часто страдали совершенно невинные, а главари ускользали; применялась система «двойных» агентов, то есть, оставляя человека членом революционного кружка, он принимался на службу сыска, и пр. Но все это возражения против «системы», а не потакательство революционерам.

Я знаю лишь один случай, когда, может быть напрасно, Драгомиров заступился за ярого и убежденного революционера и спас его от крупных неприятностей. Я имею в виду полковника артиллерии Оберучева¹⁰⁹, который, по заступничеству Драгомирова, был только переведен из Киева на службу в Туркестан и продолжал (хотя и умно скрывал) свою революционную деятельность и одновременно писал очень талантливые технические статьи в «Артиллерийском журнале». Думаю, Драгомирова побудило заступиться за Оберучева исключительно то, что он был действительно очень талантливым артиллерийским офицером и в артиллерийское дело внес очень много новшеств и усовершенствований.

После Февральской революции 1917 года Оберучев был назначен Временным правительством командующим войсками Киевского округа. Ныне он живет в Америке. Как выяснилось теперь, он, принадлежа к сторонникам республики, никогда не переставал подкапываться под Царскую власть и все время вел пропаганду в этом направлении. По существу же это был, по общим отзывам, прекрасный человек, очень мягкий и отличный товарищ. Большевизм нанес ему сильный удар, принес разочарования, но, насколько я слышал, не изменил его политических воззрений. Он все еще верит в «четыреххвостку», «парламентаризм», «демократизм», «народоправство» и пр.

В частности, относительно мер для предотвращения распространения революционной пропаганды в войсках Драгомиров был не согласен с корпусом жандармов, который в основу ставил тот же сыск, шпионаж и суровые меры пресечения общения воинских чинов с подозрительным элементом.

Жандармскими властями, коих поддерживали и некоторые представители военной власти в Петербурге, предлагалось иметь в каждой войсковой части агента сыска, который по возможности не был бы известен как таковой и командиру части. Этот агент должен был бы «расплодить» своих агентов в ротах, эскадронах, батареях, офицерских собраниях. Затем агент доносил бы по своему начальству, а последнее давало бы необходимые данные военному начальству, и производилось бы расследование, и виновные карались бы.

М.И. категорически опротестовал этот дикий проект, который ничем бы не помог, но возбудил бы озлобление в офицерской среде. (Впоследствии, после назначения Сухомлинова военным министром (в 1909 г.), жандармское наблюдение все же, хотя и в ином виде, было введено в армии. При Сухомлинове был создан специальный жандармский орган (был назначен впоследствии повешенный за шпионаж в 1914 году Мясоедов), через который и устанавливалось наблюдение в войсках.)

Затем, если не ошибаюсь, в 1900 году был поднят вопрос (запрашивались военным министром мнения командующих войсками) о возможно большей изоляции войск от гражданского населения. Предлагалось почти прекратить одиночные отпуска солдат из казарм (выводить только командами), безусловно запретить посещение различных увеселительных и публичных мест и изоляция казарм от городов (где можно, выносить казармы за город, а где нельзя – окружать их как бы тюремной или монастырской стеной).

М.И. Драгомиров высмеял и этот проект, доказывая его полную несостоятельность. Он доказывал, что в руках начальства (если добросовестно следить за выполнением устава внутренней службы) имеется совершенно достаточно средств для поддержания в войсках порядка, а при выяснении «крамолы» и достаточные возможности для ее прекращения и подавления. Он лишь указывал, что надо требовать (и за этим следить) от начальства добросовестного несения службы и выполнения требований уставов, а при обнаружении преступлений – карание их самым беспощадным образом.

В случае же призыва войск для подавления восстаний и для поддержания порядка он требовал действий самых решительных и суровых. Стрельбы по бунтующей толпе холостыми патронами или поверх голов он не допускал совершенно, указывая, что виновные в этом сами должны немедленно предаваться военному суду.

Как видно из этого краткого наброска, суть обвинения Драгомирова в попустительстве революционерам основывалась не на «попустительстве», а на том, что приемы, применявшиеся корпусом жандармов и нашим политическим сыском, претили М.И. и он против них боролся.

Я уже упомянул, что М.И. Драгомиров любил хорошо поесть и выпить хорошего вина в хорошей компании. Последнее давало повод и материал для различных доносов в Петербург, и для распускания слухов о «пьянстве» Драгомирова, и для изобретения самых невероятных рассказов, связанных с «пьянством» и «безобразиями» М.И. Драгомирова.

Прежде чем указать на несколько образцов рассказов о «достоверных случаях, бывших с Михаилом Ивановичем Драгомировым», я должен констатировать следующее: да, М.И. любил вино и любил выпить. Если компания была хорошая, если случай был подходящий, то выпивалось много и «дружеская беседа затягивалась далеко за полночь».

Но это бывало тогда, когда случай был действительно подходящий (например, обеды во 2-й сводной казачьей дивизии, обыкновенно у Урупцев или Хоперцев), где М.И. любил бывать, или какой-нибудь праздник войсковой части, или угощение офицеров каких-нибудь частей у себя на дому, наконец, обеды или ужины в небольшой компании у себя, то есть у М.И. дома по случаю какого-либо празднества. Случаи такие бывали нечасто. В обыкновенные же дни за завтраком и обедом М.И. пил всегда очень немного. Но вообще он выпить мог много. При богатырском здоровье и при особенных свойствах своей физики, М.И. не пьянел. Верней – он чувствовал «последний бокал» и дальше не пил. Я лично никогда не видел М.И. пьяным. Только раз у близких М.И. было подозрение, что он слишком много выпил, и это возбудило беспокойство. Дело было на хуторе М.И. около Конотопа. После воскресного обеда, на который приехали гости из Киева и за которым было выпито много водки и вина (обед был в день какого-то семейного праздника), Михаил Иванович и еще несколько человек сели в саду играть в винт. Михаил Иванович потребовал, чтобы дали еще вина к карточному столику. После нескольких роберов Михаил Иванович сказал, что он больше играть не будет и хочет пройтись. Кто-то из присутствующих вызвался идти с ним. Михаил Иванович ответил, что он хочет пройтись один и пошел через сад к лесу. Все это видели его дочери (Соня и Катя). Им показалось, что отец их много выпил, и, опасаясь, чтобы с ним чего-нибудь не случилось, они направились за ним, но передвигались «перебежками» от дерева к дереву, опасаясь, что Михаил Иванович их заметит и прогонит. Насколько помню (со слов Кати), так и случилось: неудачное применение к местным предметам было обнаружено, и «соглядатаи» с позором были отправлены домой. Михаил Иванович через несколько времени вернулся вполне трезвый и довольный.

Вполне возможно, что он почувствовал, что «перехватил через край», и на некоторое время уединился. Но повторяю, вообще этого не случалось. Говоря другим: «пей, но дело разумей», не допуская возможности появления где-либо в публичном месте пьяного офицера, он в этом отношении был строг и к себе.

До сих пор (мне пришлось это слышать несколько раз в Киеве в период до 1908 года, в Петербурге до войны и, наконец, в 1929 году в Париже) рассказывают такой случай. В 1892 или 1893 году Михаил Иванович якобы получил телеграмму от военного министра, сообщавшего по Высочайшему повелению, что в Киеве ожидаются серьезные беспорядки и ему, как командующему войсками, предлагается быть в полной боевой готовности. Через несколько дней после этого Михаил Иванович якобы посылает Государю Императору следующую телеграмму: «Занимаю позицию, выставил пушки, врага не вижу. Испрашиваю указаний». Не получив ответа, через три дня М.И. якобы посылает новую телеграмму: «Уже три дня пью здоровье Вашего Императорского Величества». Император Александр III якобы ответил: «Пора перестать». Нечего добавлять, что все это было выдумкой, но которой все поверили. (Верят и до сих пор. В апреле 1929 года, почти дословно с моим изложением, рассказал мне об этом генерал А.П. Кутепов¹¹⁰ и спрашивал, насколько это верно. По его словам, об этом «случае» любили рассказывать на вечеринках лейб-гвардии Преображенского полка, и никто не сомневался в истине.)

Однажды (кажется, в 1895 или 1896 г.) в день праздника в 3-й саперной бригаде генерал Драгомиров приехал в саперный лагерь к молебну, а затем пропустил мимо себя войска церемониальным маршем. После этого он принял приглашение на завтрак в саперном лагере. К обеду же он пригласил к себе начальника саперной бригады Свиты Е. И. В. генерал-майора Прескотта, его начальника штаба, командиров саперных и понтонных батальонов и некоторое число старших офицеров.