Текст книги "Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России"

Рассказывали, что он даже пользовался ежегодной заключительной поездкой оканчивающих офицеров в Кронштадт, чтобы иногда не допустить к прикомандированию к Генеральному штабу кого-либо из провинившихся офицеров. Дело в том, что после осмотра Кронштадта и судов флота моряки чествовали офицеров Академии в своем морском собрании. Затем на обратном пути в Петербург, на пароходе, еще происходило угощение.

М.И. Драгомиров любил сам выпить и не препятствовал другим. Но он проводил: пей, но знай меру. Кто может много – пей много; кто не может – не переходи границы и до пьяного состояния не напивайся.

Когда пароход отшвартовывался у пристани около Николаевского моста, генерал Драгомиров становился у трапа и пропускал мимо себя всех офицеров, останавливая некоторых и с ними разговаривая. И горе было тем, кто оказывался пьян: такой в Генеральный штаб не попадал.

Многие говорили, что вся система М.И. Драгомирова была основана на произволе; но я лично считаю, что, отлично зная весь состав офицеров – слушателей Академии и постоянно за ними наблюдая, он вносил действительный корректив в случайности экзаменационной системы. Конечно, могли быть единичные ошибки, но то, что было во время моего пребывания в Академии, когда фактически ни начальник Академии, ни профессора не знали состава слушателей Академии и за ними не наблюдали, было много хуже, и отбор для перехода на дополнительный курс был слаб.

Петербургской жизни в период моего пребывания в Академии я почти не знал. Хотя мои родители, которые жили со мной и моей женой, имели в Петербурге много знакомых и родственников и вели довольно широкий образ жизни, но я почти всегда уклонялся от всяких вечеров и предпочитал сидеть дома. Часто собирались и у нас (мы занимали отличную квартиру в небольшом особняке дома князя Юсупова на Мойке, рядом с большим Юсуповским дворцом), но я обыкновенно уединялся в свой кабинет и выходил только к ужину. В театрах я бывал редко, но любил в свободное время бродить по музеям или уезжать в пригороды Петербурга. В тех случаях, когда ездил в гости, бывал почти исключительно в офицерских кругах. Жизни «политической» и настроений «общественности» совсем не знал.

Помню, что как-то, будучи приглашен на какой-то большой вечер к брату моей жены (он был присяжным поверенным и, по-видимому, вел довольно крупные дела в купеческом мире), я попал в совершенно незнакомую мне обстановку. Военных на этом вечере, кроме меня, никого не было. Было много именитого петербургского купечества, присяжных поверенных, представителей различной «интеллигенции» и много студентов.

Я сразу почувствовал какую-то враждебную мне атмосферу. При разговорах с дамами, барышнями я чувствовал как бы желание меня подразнить, а при разговорах с молодежью чувствовалось, что ко мне, как офицеру, относятся как-то свысока, снисходительно-пренебрежительно. За ужином я стал центром внимания гостей, и после того, как публикой было выпито некоторое количество водки и вина, ко мне стали открыто придираться. Сначала молодежь стала мне задавать различные каверзные вопросы, а затем какие-то двое, на вид почтенных по возрасту, господ стали допекать меня вопросами: «Почему воинство называется христолюбивым?», «Как можно посвящать свою жизнь такому ремеслу, как военное?», «Отчего правительство не хочет перейти на милиционную систему, отказавшись от постоянной армии?», «Неужели вы, если вас призовут усмирять народ, будете в него стрелять?» и пр.

Я сначала отвечал спокойно, но затем, выведенный из себя, стал волноваться и отвечать резко.

Брат моей жены, Петр Алексеевич, постарался замять разговор, а я, как только представилась возможность, уехал домой. Этот случай еще более отбил у меня охоту бывать в малознакомом обществе.

Сильное впечатление на меня произвел большой выход в Зимнем дворце, куда я впервые попал по наряду от слушателей Академии. Я был просто подавлен красотой и величием того, что увидел.

Да, это был совсем другой мир, чем тот, с которым я так неудачно столкнулся у брата моей жены.

Дополнительный курс Академии Генерального штаба. Я среди сорока «избранных». Мы все уже со значками Академии (академические значки давались за окончание двух курсов) и уже почти офицеры Генерального штаба. Чувствовалось только «что-то неладное». Не попали на дополнительный курс многие офицеры, которых мы считали достойными (например, князь Волконский Александр Михайлович⁶³, Андрей Половцов⁶⁴, Селиванов.), а среди попавших было несколько человек определенно тупых, коим просто повезло на экзаменах. Среди попавших на дополнительный курс было и несколько человек, моральные качества которых были более чем отрицательные и которые вряд ли могли стать украшением Генерального штаба.

На дополнительном курсе каждый из офицеров должен был выполнить три самостоятельные работы (темы): первая – разработка военно-исторического примера из военной русской истории (мне досталась тема – оборона Севастополя в 1854—1855 гг.), вторая – разработка военно-исторического примера из заграничной военной истории (я разрабатывал осаду Генуи) и третья – задача по разработке самостоятельного действия корпуса. (Давалось стратегическо-тактическое задание. Надо было составить географическое и статистическое описание района действия корпуса, затем составить и описать всю административную часть и устройство тыла и, наконец, описать и составить все необходимые приложения для стратегического и тактического действия корпуса.)

Наблюдения за самостоятельным исполнением этих работ не было никакого. А так как большинство тем повторялось из года в год, то большинство офицеров или доставали старые работы от прежних слушателей Академии, или покупали таковые у помощника библиотекаря, выуживавшего их из академического архива. Очень и очень немногие офицеры исполняли эти работы вполне самостоятельно.

Две первые темы я разработал самостоятельно, но при выполнении третьей имел перед глазами старую работу.

Требовалось представить каждую работу к определенному сроку; кто опаздывал – отчислялся от Академии. Я имел привычку с места приступать к работе, а потому каждую из трех работ я заканчивал дней за 10—12 до срока и, сдав работу, или «гулял», или помогал запаздывавшим приятелям закончить их работу. Помню, как я и еще несколько человек помогали Сергею Александровичу Ронжину закончить его третью тему. Ронжин был в то время женихом, и из-за каких-то неладов с невестой (свадьба с которой в конце концов у него расстроилась) он запоздал с работой и к сроку ее не закончил. Положение его было драматично, и он подлежал отчислению от Академии. По совету кого-то из приятелей он вступил в переговоры с каким-то писарем, служившим в канцелярии правителя дел Академии. Писарь за 200 рублей посоветовал ему сдать неоконченную работу, обещая ему в тот же вечер вернуть эту работу на три дня.

Так и сделали. Ронжин сдал папки с работой, и в тот же вечер я подъехал с ним на извозчике к зданию Академии (на набережной, около Николаевского моста). Ронжин сошел с извозчика и, согласно условию с писарем, постучал в окно темной комнаты канцелярии. Прошло несколько томительных секунд, пока не открылась форточка, через которую Ронжин и получил свои папки.

Сейчас же мы поехали на квартиру нашего друга Каврайского, где уже нас ждало несколько приятелей. Трое суток мы совместно оканчивали работу Ронжина (он больше переписывал нашу стряпню), и после окончания работы она была опять через ту же форточку водворена в канцелярию Академии. Все прошло хорошо, и Ронжин получил за эту работу хорошую отметку. Но писарь его шантажировал несколько лет, и Ронжину переплатить этому господину пришлось много.

После окончания мною третьей темы (в феврале 1897 г.) совершенно неожиданно, как тогда казалось, случилась тяжелая драма: моя жена застрелилась.

Будучи страшно подавлен тем, что произошло, обвиняя себя в том, что я проглядел то, что могло предотвратить несчастье, и обвиняя во многом моих близких (которые были в курсе некоторых обстоятельств, но скрыли их от меня), я хотел уехать обратно в свою часть и подал рапорт об отчислении от Академии.

Об этом узнал С.А. Ронжин, и в конце концов меня отговорили от этого, указывая, что лучше всего мне попросить разрешение у начальства Академии уехать на некоторое время из Петербурга, но не отчисляться от Академии. Академическое начальство отнеслось ко мне в высшей степени внимательно, настояв, чтобы я взял обратно рапорт и уехал на месяц в отпуск. Я так и сделал.

В апреле 1897 года я защищал свою третью тему, получил за нее полный балл и, будучи причислен к корпусу офицеров Генерального штаба, взял ваканцию в Киевский военный округ.

На выбор мною Киевского военного округа повлияло главным образом то обстоятельство, что командующим войсками в нем был М.И. Драгомиров. Памятуя слова профессора тактики Кублицкого, мне хотелось лично познакомиться с учением Драгомирова, проводимым им в Киевском военном округе.

О своем пребывании в Академии я должен еще раз отметить, что в общеобразовательном отношении Академия дала, конечно, много. Дала она много и теоретических знаний. Но практических знаний дала она мало.

Выходя в Генеральный штаб, мы, в сущности говоря, почти ничего не знали собственно о службе Генерального штаба. Мы очень мало знали о современных требованиях в военном деле, будучи достаточно начинены историческими примерами.

Вспоминая старое, невольно удивляешься, что начальство Академии не только не заботилось узнать слушателей Академии и их направить, но ничего не делало и для установления какой-либо связи между слушателями Академии. Не было ни клуба, ни вечерних собраний слушателей Академии, и мы друг друга почти не знали, поддерживая между собой связь небольшими группами.

Перед откомандированием нас на новые места службы нас повезли в Царское Село представляться Государю Императору Николаю II.

До этого раза я видел Государя несколько раз, только издали. В первый раз я видел Государя, тогда еще Наследника Престола, на параде в Красном Селе в 1888 году (при приезде Германского Императора Вильгельма II). Второй раз я видел Государя в 1894 году, на похоронах Императора Александра III. Третий раз я видел Государя на набережной Невы, около Академии Генерального штаба, зимой 1895 года, когда Государь проезжал в санях: я прозевал стать во фронт. Затем я видел Государя еще несколько раз на улицах Петербурга, проезжавшего в коляске или санях. Наконец, я видел Императора Николая II в 1896 году в Красносельском театре и один раз на выходе в Зимнем дворце.

Для представления Государю нас выстроили в Александровском дворце, кажется в библиотеке; у меня осталось впечатление полутемной большой комнаты, заставленной по стенам книжными шкафами. При нашем представлении присутствовали военный министр генерал Ванновский, начальник Академии генерал Леер и правитель дел Академии полковник Золотарев.

Государь вышел в сопровождении дежурства (генерал-адъютант, генерал свиты и флигель-адъютант). Его Величество, обходя, останавливался перед каждым, выслушивал слова представления («Представляется Вашему Императорскому Величеству 11-го саперного Императора Николая I батальона штабс-капитан Лукомский по случаю окончания Николаевской Академии Генерального штаба и причисления к Генеральному штабу»), подавал руку и задавал несколько вопросов. Вопросы большей частью касались прежней службы и прохождения академического курса.

Государю в это время было 29 лет, и на меня произвело впечатление, что Его Величество несколько конфузился, разговаривая с нами и повторяя часто одни и те же вопросы. Но в то же время на всех нас Государь произвел впечатление человека чрезвычайно сердечного и доброжелательного; видно было, что Его Величество интересуется нами и что ему приятно с нами разговаривать.

Дойдя до меня и спросив о моем переходном балле на дополнительный курс и о выпускном балле, Е. И. В. обратился к военному министру, генерал-адъютанту Ванновскому, и сказал примерно следующее:

«Из расспросов представляющихся офицеров я выношу впечатление, что на дополнительный курс Академии могли попасть только те, которые имели, в среднем, около одиннадцати. Очень многие, имевшие в среднем много выше десяти, на дополнительный курс не попали. Из числа не попавших в прошлом году на дополнительный курс я знаю несколько вполне достойных офицеров, как, например, князь Волконский и Половцов (оба кавалергарды), которые имели очень хорошие баллы и, по моему мнению, были бы отличными офицерами Генерального штаба. Я слышал, что оценка баллами на экзаменах носит часто случайный характер. В существующих правилах о переводе офицеров на дополнительный курс и выборе офицеров для службы в Генеральном штабе есть какие-то серьезные недостатки. Я прошу Вас подробно мне доложить этот вопрос и подумать, нельзя ли как-нибудь исправить несправедливость по отношению к целому ряду офицеров, допущенную в прошлом году при переходе со старшего на дополнительный курс Академии».

Эти слова Государя произвели на нас очень сильное впечатление, особенно потому, что мы сами чувствовали, что мы хотя и попали в число избранных, но что общие основания для выпуска в Генеральный штаб очень далеки от совершенства.

Впоследствии мы узнали, что в результате доклада генерала Ванновского были внесены некоторые изменения в порядок прохождения курса Академии, а всем нашим товарищам, имевшим при переходе на дополнительный курс свыше десяти баллов в среднем, была предоставлена возможность представить в Академию работы на особо заданные темы, и часть из них была принята на дополнительный курс в Академию и выпущена в Генеральный штаб.

Киевский военный округ. 1897-1909 гг.

После окончания Академии, получения прогонных денег, предписаний и прочего я уехал из Петербурга. По расчету поверстного срока, я мог явиться в Киев только через три недели. (При командировках прогонные деньги выдавались у нас в России по расчету проезда на лошадях: обер-офицерам на две лошади, штаб-офицерам и генералам на три лошади, генералам, занимающим должности командиров корпусов и выше, – на шесть лошадей. При командировках по Высочайшему повелению прогоны выдавались вдвойне. Расчет денег на лошадей производился по особому почтовому дорожнику. Ездили же, конечно, по железной дороге. При переводах из одной части (или штаба, управления) в другую и при новых назначениях время прибытия на новое место службы исчислялось опять-таки из расчета, как будто данное лицо ехало на лошадях. Этот архаический расчет так и продолжал действовать до мировой войны.) Так как после пережитой драмы мне не хотелось ехать в Севастополь к матери, то я поехал в Бердянск, где отец в то время строил коммерческий порт. Дочь моя, Зина (ей тогда было пять лет), с гувернанткой поехали с моей матерью в Севастополь.

Уезжал я из Петербурга под впечатлением бывшего со мной случая при осмотре Ораниенбаумской стрелковой школы, показавшего мне, что каждому уготовлена своя судьба.

После того как нам (выпускным из Академии офицерам) были показаны различные усовершенствования по обучению стрелковому делу, нам демонстрировались последние образцы огнестрельного оружия. Полковник Федоров (боюсь, что перевираю фамилию; в памяти вертится Федоров, Федотов, Федосеев.) из постоянного состава школы показывал и рассказывал нам устройство и действие револьвера Нагана последнего образца. Мы, офицеры, стояли вокруг большого (длинного, но узкого) стола. Я стоял напротив полковника Федорова. Во время его объяснений я машинально взял со стола несколько учебных патронов, подержал их в руках и положил обратно на стол.

Полковник Федоров, рассказав устройство револьвера, зарядил его учебными патронами и сказал: «Действовать револьвер может двояко: для каждого выстрела можно поднимать курок и стрелять, нажимая на спуск; но можно, если надо вести быструю стрельбу, не поднимать отдельно курка, а просто нажимать на спуск. Курок при этом сам будет подниматься и опускаться, производя выстрел. Делать это надо так.» При этом полковник Федоров приподнял револьвер так, что дуло его было направлено мне в живот. В этот момент в моем мозгу пронеслась мысль, что, когда я брал в руку патроны со стола, один из патронов был тяжелее других.

Я быстро поднял руку и, взяв за ствол направленный на меня револьвер, опустил дуло в направлении на стол и сказал: «Простите, господин полковник, говорят, что иногда и палка стреляет. В данном же случае у вас в руках револьвер, и направлять его мне в живот не следует. Кроме того, я должен сказать, что мне показалось, что один из патронов тяжелее других».

Полковник вспыхнул и сказал: «Прошу меня извинить. Револьвер, даже незаряженный, конечно, направлять в слушателей нельзя; но, впрочем, опасности в данном случае нет никакой – здесь не может быть боевого патрона. Вот, посмотрите». С этими словами он направил дуло револьвера уже с поднятым курком на середину стола между собой и мной и нажал на спуск.

Раздался выстрел, пуля, попав в какой-то металлический предмет, лежавший на столе, разлетелась кругом мелкими брызгами. Мой китель оказался порванным в нескольких местах; пострадала немного одежда и моих соседей. К счастью, никто не оказался раненым.

Бедный полковник Федоров стоял перед нами совершенно растерянный, и его большая рыжая борода тряслась. Из-за его спины появился разгневанный начальник школы (кажется, генерал Гапонов⁶⁵) и куда-то увел Федорова.

У меня мелькнула мысль: судьбой мне не суждено было погибнуть при этом случае.

В Бердянске я прожил недели две и поехал в Киев. В Киеве я никогда до этого не был. Кто-то рекомендовал мне Фундуклеевскую гостиницу около Крещатика, где я и остановился.

В день моего приезда я отыскал других офицеров, вышедших в Киевский округ (Эрдели⁶⁶, Ронжина, Розанова⁶⁷ и Вирановского⁶⁸), и на другой день мы все отправились в штаб Киевского военного округа.

Принял нас старший адъютант отчетного отделения полковник Толмачев⁶⁹ и повел к генерал-квартирмейстеру, генерал-майору Рузскому⁷⁰. Затем нас повели представляться начальнику штаба, генерал-майору Шимановскому⁷¹, и знакомиться со всеми чинами штаба.

При содействии молодых офицеров Генерального штаба предыдущих выпусков мы быстро ориентировались и познакомились с обстановкой.

Начальник штаба, генерал-майор Шимановский, произвел на нас не особенно приятное впечатление. Принял нас очень сухо, указал, что будет беспощадно требовать от нас большой работы, и приказал со следующего же дня начать службу в тех отделениях, в которые нас назначит генерал-квартирмейстер. (Я был назначен в строевое отделение, Ронжин – в управление начальника военных сообщений, а Эрдели, Вирановский и Розанов – в отчетное отделение.)

Генерал-майор Шимановский произвел на нас впечатление человека сурового, желчного, необщительного и вообще крайне неприятного. Нам сказали, что он пользуется полным доверием командующего войсками генерала Драгомирова и является грозой не только в штабе округа, но и во всем округе; что его все боятся, но и уважают за высокую порядочность, за знания и за работу.

Генерал-квартирмейстер, генерал-майор Николай Владимирович Рузский, наоборот, произвел на нас очень приятное впечатление. По словам наших старших товарищей, он был выдающимся работником, отличным офицером Генерального штаба, очень требовательным по службе, но прекрасным старшим товарищем вне службы; был не прочь весело провести время и кутнуть. Старшим адъютантом строевого отделения был полковник барон Беер⁷², аккуратный немец, прекрасный офицер, но немного сухарь. Старшим адъютантом отчетного отделения был всеми нелюбимый полковник Толмачев (Иван Николаевич), в просторечии «швабра». Нас предупредили, что с ним надо быть очень осторожным, так как все, что с ним говорится, становится достоянием начальства. Старшим адъютантом мобилизационного отделения был полковник Колоколов, прекрасный офицер, знающий свое дело, но горький пьяница (страдал запоем). Шимановский и Рузский прощали ему этот недостаток за его прекрасное знание мобилизационного дела.

Начальником военных сообщений был генерал-майор Мартсон⁷³. Прекрасный человек и добрый товарищ. Два его старших адъютанта – полковник Глинский⁷⁴ и полковник Рейс⁷⁵ были блестящими офицерами, но горькими кутилами. Шимановский, сам аскет и враг всяких напитков, прощал им их наклонности к спирту (а подчас и к скандалам), стараясь их перевоспитать, но безуспешно.

Дежурным генералом был генерал-майор Фролов⁷⁶ (впоследствии дежурный генерал Главного штаба), очень знающий работник и отличный офицер.

Состав других офицеров в штабе был очень симпатичный. Особенно нам понравился и сразу стал нашим другом капитан Александр Сергеевич Пороховщиков⁷⁷. Но, кроме крайне несимпатичного И.Н. Толмачева, был и молодой капитан Генерального штаба Юрий Никифорович Данилов⁷⁸, который не вызывал к себе доверия и симпатии. Он был помощником старшего адъютанта мобилизационного отделения, считался выдающимся и знающим работником, был чрезвычайно корректен и любезен, но. доверия к себе не вызывал, и все держались с ним начеку.

Примерно недели через две после нашего зачисления в различные отделения штаба округа нам было объявлено, что в такой-то день и час мы должны явиться в полной парадной форме в дом командующего войсками для представления командующему войсками генерал-адъютанту Драгомирову.

В назначенное время мы собрались в приемной дома командующего войсками. Прибыли также начальник штаба генерал Шимановский и генерал-квартирмейстер генерал Рузский.

Генерал Шимановский прошел в кабинет Драгомирова. В ожидании его выхода мы все несколько волновались. Вспоминаю, что меня лично беспокоило то, что, по рассказам, генерал Драгомиров любил задавать довольно неожиданные вопросы, и я боялся, как бы не растеряться и не оказаться дураком. Наконец, дверь из кабинета командующего войсками отворилась и на пороге показалась несколько тучная фигура Драгомирова, приближающегося к нам, опираясь на палку (он был тяжело ранен пулей в колено на Шипке в 1878 году и всегда ходил с палкой). Подойдя к нам, он остановился и внимательно нас осмотрел. Как теперь помню его внимательные глаза, которые, как казалось, заглядывали в самую душу. Генерал Рузский нас представлял.

Останавливаясь перед каждым из нас, Драгомиров расспрашивал нас о нашей прежней службе, о прохождении курса в Академии и о том, что побудило нас взять ваканцию именно в Киевский военный округ.

Обойдя нас, генерал Драгомиров обратился к нам с кратким словом. Суть его заключалась в следующем. Офицеры Генерального штаба являются ближайшими помощниками войскового начальства в вопросах воспитания, обучения и управления войск. В высших штабах в руках офицеров Генерального штаба сосредоточиваются вопросы по подготовке к войне. Из этого вы видите, какая громадная роль выпадает на офицеров Генерального штаба. В повседневной жизни строевых штабов офицеры Генерального штаба являются звеньями, которые связывают старших начальников с подчиненными и на которых часто выпадает роль быть между ними буфером. Очень часто от поведения офицеров Генерального штаба зависят отношения штабов со строем, и часто они влияют на отношения начальников к своим подчиненным. Офицер Генерального штаба в роли начальника штаба должен быть со своим начальником как жена с мужем: между ними не должно быть секретов и должно быть полное доверие и полное единомыслие в работе. Офицер Генерального штаба должен всемерно помогать начальнику и его оберегать. По отношению к строю офицер Генерального штаба должен быть всегда благожелательным и смягчать все недоразумения, возникающие между старшим начальником и подчиненными ему строевыми начальниками. К сожалению, многие офицеры Генерального штаба этого не понимают, относятся к строевым свысока, и их за это строй не любит. Усвойте себе, что только при дружной и совместной работе штабов со строем армия сильна. Я беспощадно преследую и буду преследовать офицеров Генерального штаба, которые не понимают своей роли по отношению к строю. Теории вы в Академии набрались много, но практически службы офицеров Генерального штаба вы не знаете. Вам надо учиться и учиться. Предупреждаю, что те из вас, которые проявят недостаточную ревность для изучения службы в Генеральном штабе или своим поведением покажут себя недостойными службы в Генеральном штабе, – в него не будут переведены. На время вашего прикомандирования к Генеральному штабу вы должны смотреть как на практическую школу. Учителя у вас, в лице начальника штаба округа и генерал-квартирмейстера, будут хорошие, но, предупреждаю, требовательные и суровые.

Затем, пожелав нам успеха, генерал Драгомиров нас отпустил.

Работа в штабе округа была действительно для нас, причисленных к Генеральному штабу, практической школой. Прежде всего от нас генерал-квартирмейстер потребовал изучения (именно изучения, а не простого ознакомления) приказов генерал-адъютанта Драгомирова в бытность его начальником 14-й пехотной дивизии (в Кишиневе до войны 1877—1878 гг.), а затем – по Киевскому военному округу. Генерал Рузский постоянно нас вызывал к себе в кабинет и в беседе проверял приобретаемые нами познания и давал свои разъяснения.

Нам постоянно задавались генерал-квартирмейстером различные отдельные работы и требовался по ним личный доклад. Мы должны были ознакомиться с данными об австро-венгерской армии, познакомиться с театром вероятных военных действий с Австро-Венгрией. Попутно мы знакомились с текущей штабной работой по строевой, мобилизационной и отчетной частям.

На период летних маневров 1897 года мы были командированы в штабы дивизий. Я был прикомандирован к штабу 5-й пехотной дивизии, находившемуся тогда в Житомире. За время этого прикомандирования я помню три характерных случая, обрисовавшие некоторых старших начальников и порядок службы.

Первый случай относится к отчислению от командования 5-й пехотной дивизией генерал-лейтенанта Голубева⁷⁹ (кажется, я не перевираю его фамилию).

Впоследствии я узнал, что генерал Драгомиров получил вполне точные и верные данные о каких-то недопустимых хозяйственных операциях Голубева. Дело было очень скандальное, и Драгомирову не хотелось предавать его огласке путем предания генерала Голубева суду. Он решил развязаться с ним другим путем.

В то время я этого не знал, и, будучи прикомандирован на время маневров к штабу 5-й пехотной дивизии, я лишь узнал, что совершенно неожиданно, за два дня до начала маневров, получена была телеграмма из штаба корпуса, что на следующий день прибудет в Житомир командующий войсками и произведет смотр 5-й пехотной дивизии. Дивизии было приказано быть построенной в районе лагеря к 7 часам утра.

Ровно в 7 часов утра к фронту выстроенной дивизии подъехал верхом генерал Драгомиров. Его сопровождали начальник штаба округа генерал Шимановский, генерал-квартирмейстер генерал Рузский и несколько офицеров Генерального штаба. Объехав фронт дивизии, Драгомиров приказал начальнику дивизии произвести короткое строевое учение дивизии. Затем начался смотр отдельно по полкам. Производились строевые и тактические учения полков, батальонов, рот. Потом, также по полкам, производилась поверка знаний солдат путем вопросов и задавая небольшие задачи.

Смотр затягивался. В первом часу начальник дивизии попросил начальника штаба генерала Шимановского доложить командующему войсками, нельзя ли сделать перерыв для обеда и не согласится ли командующий войсками сам закусить.

Генерал Драгомиров ответил, что три полка, которые он в данное время не смотрит, должны быть отпущены на обед, а затем по очереди приводимы в поле для продолжения смотра. Сам же он отказывается от закуски и просит только дать ему стакан квасу.

Смотр частей дивизии продолжался до 6 часов вечера. Все сбились с ног. Казался неутомимым только сам командующий войсками, лично всем руководивший.

Я уже слышал про смотры генерала Драгомирова, но присутствовал на лично им проводимом смотру впервые и был не только крайне заинтересован, но прямо поражен продуманностью, интересом и толковостью показных учений, умением практически все показать и умением все разобрать, все узнать и получить действительную картину подготовки частей во всех отношениях.

Прослужив шесть лет в строю в Одесском военном округе, я никогда ничего подобного не видел и просто не мог себе представить, что так можно и так должно проверять подготовку строевых частей. Как все это было отлично от смотров в Красном Селе! Чувствовалось, что всякое очковтирательство при драгомировских смотрах не может иметь места.

Смотр кончился. Драгомиров приказал подать коляску. В ожидании коляски он говорил с командиром корпуса генералом Любовицким⁸⁰. Когда коляска была подана, генерал Драгомиров, попрощавшись с командиром корпуса, пошел к коляске. Непосредственно за ним шел начальник дивизии генерал Голубев. Прежде чем сесть в коляску, генерал Драгомиров, как будто что-то вспомнив, быстро повернулся и, обращаясь к генералу Голубеву, сказал примерно следующее: «В прошлом году я смотрел 5-ю пехотную дивизию и нашел много недочетов, отмеченных мною в приказе по округу. По моему приказанию Вашему Превосходительству было передано через корпусного командира, что я, во внимание к прежней вашей службе, не принимаю никаких мер против вас, но предлагаю вам в течение года привести дивизию в полный порядок. Год прошел. Сегодняшний смотр мне показал, что ничего не сделано. Подготовка дивизии плоха во всех отношениях. Мы с вами больше не можем служить в одном округе. В течение ближайшего месяца, если вам это удастся, вы имеете возможность перевестись в другой округ. Если вам угодно – вы, Ваше Превосходительство, можете теперь же воспользоваться месячным отпуском».

После этого генерал Драгомиров сел в коляску и уехал на Житомирский вокзал, где его ждал вагон.

Не знаю, пытался или нет генерал Голубев перевестись в другой округ, но недели через три после этого смотра мы прочитали в «Инвалиде» Высочайший приказ об увольнении его в отставку по прошению.

Второй случай относится к маневрам частей 5-й пехотной дивизии. Я был назначен исполняющим должность начальника штаба отряда, состоявшего из одного пехотного полка, двух батарей и одного полка конницы. Начальником отряда был генерал-майор Путилов⁸¹ (тот самый Путилов, именем которого была впоследствии названа сопка в Японскую войну – Путиловская сопка), только что произведенный в генералы (он был командиром пехотного полка в 5-й пехотной дивизии) и получивший назначение бригадным командиром в какой-то другой округ.