Текст книги "Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России"

Взволнованный, ошалевший и смущенный, генерал Скалон по-французски же воскликнул: «Что же вы молчите? Кто вы такой? Ради Бога меня простите».

Новобранец, сквозь рыдания, объяснил, что фамилия его Петере, что он сын русского генерального консула в Алжире, что он получил образование во Франции, что он по-русски совсем не говорит, что прибыл он теперь в Россию отбывать воинскую повинность, но так как у него нет никакого аттестата русского учебного заведения, то его назначили отбывать воинскую повинность в саперных войсках на общих основаниях.

Генерал Скалон совсем смутился, стал обнимать Петере, извиняться и, прервав дальнейшее распределение новобранцев, увез его к себе в своей коляске. Поселил он его у себя, пригласил учителя русского языка, и месяца через два Петере сдал экзамен на право отбывать воинскую повинность вольноопределяющимся. Впоследствии, насколько помню, Петере женился на дочери или племяннице генерала Скалона.

Говорили, что генерал Скалон был очень образованным (я слышал, что во время Турецкой войны он был хорошим командиром лейб-гвардии саперного батальона; уже в эмиграции (в 1927 г.) я слышал от Великого князя Николая Николаевича, у которого Скалон был одно время воспитателем, что как человек он был очень неважен и что Великий князь его терпеть не мог) и очень интересным человеком в обществе. Но как начальник саперной бригады он был никуда не годен. Он совершенно не интересовался подготовкой бригады, требуя лишь блестящего вида на парадах и смотрах. Про него говорили, что он был совершенно аморальный.

Коснусь опять Севастополя, к которому в своих записках буду возвращаться еще неоднократно, так как вплоть до большевизма я периодически туда наезжал, навещая родителей.

К периоду 1889—1894 годов Севастополь уже превратился в крупный военно-морской порт и постепенно превращался в приморскую крепость. Но, развиваясь в этом отношении, он начинал завядать как коммерческий порт. Хотя Евпатория, в которую, по мысли правительства, должен был перейти коммерческий порт, и оказалась для этой цели малопригодной, но правительство (главным образом морское ведомство) не допускало и мысли об оставлении в Севастопольских бухтах коммерческого порта. Как коммерческие порты на Черном море стали быстро развиваться Одесса и Новороссийск. Севастополь же стал замирать, и это, конечно, отразилось на благоустройстве города, новых постройках и пр.

Для меня лично превращение Севастополя в военный порт было неприятно в смысле охоты: охота на уток в верховьях Северной бухты и при устье Черной речки была запрещена. Что касается охоты на стрепетов и дроф, которую я так любил, то она потеряла в Крыму к этому времени свой интерес. Большая часть «целины» к этому периоду уже была запахана, дичи стало гораздо меньше, и охота потеряла свою увлекательность. Это уже не было «кочеванье» по беспредельным просторам, покрытым волнующимся ковылем, а превратилось в малоинтересную охоту по полоскам несжатого хлеба, полосам кукурузы, проса или по бурьяну. Правда, много было перепелов, куропаток и зайцев, но общая картина уже была не та, и мало стало осторожных стрепетов и дроф.

Стало вообще культурнее и, конечно, хуже. Но, наезжая в этот период в Севастополь осенью, я имел возможность поохотиться на осенних высыпках (при перелетах на юг) перепелов и вальдшнепов. Массовый перелет перепелов обыкновенно происходил в окрестностях Севастополя в период от 15 сентября до 10 октября. Если в этот период бывали редкие понижения температуры, то высыпки перепелов бывали колоссальные.

Я обыкновенно с вечера ездил на наш хутор в семи верстах от Севастополя и на рассвете следующего дня отправлялся бродить вокруг хутора или спускался в долину Черной речки. Иногда удавалось попасть на такую перепелиную высыпку, что расстреливался весь запас патронов и щека вспухала от отдачи ружья, а средний палец правой руки сбивался в кровь.

Мне много раз удавалось убивать значительно больше 100 перепелок. Один раз я убил 175 перепелок. Но конечно, это уже была не охота, а бойня. Гораздо интереснее была охота на вальдшнепов, которая обыкновенно начиналась 5—10 октября.

Вальдшнепиные высыпки были не особенно обильные, но все же мне неоднократно удавалось убить 12—18 штук. Однажды только, имея всего 30 патронов, я попал на Бельбеке на большую вальдшнепиную высыпку и убил 22 вальдшнепа. Расстреляв патроны, я поспешил вернуться в город, набил 100 патронов и к рассвету следующего дня был на месте прежней (вчерашней) охоты, во время которой чуть ли не из-под каждого куста вырывалось по два, по три вальдшнепа. Но. обойдя весь район, я не нашел ни одного вальдшнепа: все ночью улетели за море.

Вспоминая мою шестилетнюю службу в 11-м саперном Императора Николая I батальоне, я должен отметить следующее:

1) Если не считать периода печальной памяти генерала Скалона (до осени 1889 г.), то практическая техническая подготовка частей саперной бригады была поставлена очень хорошо.

Заменивший генерала Скалона князь Георгий Туманов был очень дельным и требовательным начальником бригады. Он наблюдал за подготовкой частей и во все вникал. При нем все подтянулись.

В смысле командиров батальонов 11-му саперному батальону не повезло. Когда я вышел в батальон, командиром был полковник Горбатовский, который сам ничего не делал, все предоставляя командирам рот.

Через три года его сменил полковник Российский, известный писатель по технически-саперным вопросам. Но, будучи прекрасным теоретиком, он оказался никуда не годным практиком и более чем слабым начальником. Будучи болезненно конфузливым и совершенно безвольным человеком, он просто не смел сделать даже простого замечания офицерам. Этим, конечно, пользовались, и скоро его «оседлали» и с ним совершенно не считались.

Поправку вносил тот же князь Туманов. Недостатком последнего была только чрезмерная горячность, из-за которой иногда происходили неприятные недоразумения. Помню два случая.

Князь Туманов обратил внимание на то, что некоторые офицеры ходили «лохматыми» и имели неряшливый вид. Он отдал соответствующий приказ. Прошло несколько дней, и он встретил на улице поручика Корженевича (11-го батальона) и, обратив внимание, что у него чрезмерно длинные волосы, приказал немедленно постричься, пригрозив, что, если это не будет сейчас же исполнено, он его посадит под арест.

Дня через три после этого (батальон находился в лагере; я при этом не присутствовал, так как был в отпуску; описываю со слов лиц, мне все это рассказавших), когда батальон производил строевое учение, появился князь Туманов и стал обходить роты батальона. Увидев поручика Корженевича с длинными волосами, князь Туманов, не сказав ему ни слова, приказал командиру роты вызвать перед строй портного.

Таковой оказался. «Есть у тебя ножницы?» – «Так точно, ваше сиятельство». – «Барабанщик, вперед», – скомандовал князь Туманов.

Приказав барабанщику поставить барабан перед строем роты и взяв ножницы у портного, князь Туманов обратился к поручику Корженевичу: «Предлагаю вам, поручик, сесть на барабан, а я вас сам сейчас постригу».

Корженевич, видя, что это серьезно, сначала оторопел, а затем выскочил из строя и бросился наутек.

Озадаченный и рассвирепевший, князь Туманов с криками, требовавшими, чтобы Корженевич вернулся, бросился за ним. Но Корженевич удрал, и получилась пренеприятная история.

На другой день Корженевич был вызван к начальнику бригады и пошел туда уже постриженный. О чем они говорили и что произошло, никто ничего так и не узнал. Корженевич никогда никому не сказал. Но, к нашему общему удивлению, Корженевич не понес никакой кары, был после этого всегда чистеньким и безукоризненно одетым офицером и за свою исполнительность и хорошую службу всегда отличался князем Тумановым.

Другой случай был хуже. Это произошло также без меня, в год, когда я поступил в Академию Генерального штаба (в 1894 г.).

На Георгиевском празднике (наш батальон имел Георгиевское знамя) командующий войсками граф Мусин-Пушкин³⁴, при прохождении мимо на церемониальном марше 11-го саперного батальона, его не поблагодарил.

Князь Туманов решил, что батальон прошел плохо и что командующий войсками умышленно не поблагодарил (впоследствии оказалось, со слов начальника штаба округа, что в это время проходила недалеко от графа Мусина-Пушкина какая-то дама, и командующий войсками просто загляделся на ее ножки и забыл поблагодарить проходивший мимо него 11-й саперный батальон). Батальону приказано было вернуться в казармы и ждать приезда начальника бригады.

Батальон был выстроен покоем во дворе казарм и перед строем был приготовлен аналой для молебна, а в стороне стоял столик с водкой и чаркой, чтоб начальствующие лица провозгласили после молебна здравицу Государю, батальону, начальствующим лицам.

Приехал князь Туманов. Вместо того чтобы приказать скомандовать «на молитву», он приказал командиру батальона полковнику Коссинскому³⁵ скомандовать «слушай на караул».

После исполнения команды князь Туманов совершенно истерично, выкрикивая ругательства, обложил батальон предпоследними словами и закончил фразой: «Такой негодный батальон не достоин Георгиевского знамени!» После этого повернулся и ушел.

После молебна старшие офицеры собрались, обсудили все происшедшее и предъявили требование к командиру батальона, чтобы он немедленно поехал к начальнику штаба округа (генералу Протопопову³⁶) и добился быть принятым для доклада командующему войсками.

Полковник Коссинский поехал и был принят графом Мусиным-Пушкиным. Все разъяснилось, но замять эту историю было трудно, хотя князь Туманов и принес извинение перед собранными офицерами батальона.

Но все-таки, повторяю, князь Туманов был отличным начальником саперной бригады и его любили.

Заместивший полковника Коссинского в должности командира батальона полковник Языков³⁷ был, по общим отзывам, блестящий командир батальона, но я его уже почти не застал; он был назначен командиром батальона весной 1894 года, то есть в год моего поступления в Академию Генерального штаба.

2) Воспитанием и подготовкой офицеров никто свыше не занимался. Требовалась лишь добросовестная служба, точное и аккуратное исполнение уставов, различных положений, инструкций.

За все время моего шестилетнего пребывания в батальоне я не помню ни сообщений, ни лекций, обязательных для всех офицеров. На те же сообщения и лекции, которые редко бывали в гарнизонном собрании, ходили только желающие.

Доходили до нас рассказы и слухи, что в соседнем с нашим (Одесским) округом, в Киевском, а также Варшавском, где были командующими войсками генералы Драгомиров³⁸ и Гурко³⁹, дело обстоит совершенно иначе и что там на подготовку офицерского состава обращено очень серьезное внимание. Но видимо, все зависело от личности командующего войсками, а не от общей системы. Вообще же этот период жизни русской армии почти всецело поглощался проведением хозяйственной реформы военного министра генерала Ванновского, искоренявшего «кормление» и всякие виды хозяйственных злоупотреблений и заменявшего все это правильным ведением войскового хозяйства.

3) В 1889 году было обращено Главным штабом внимание на то, что мобилизационная готовность войсковых частей совершенно не обеспечена. Были изданы соответствующие инструкции и положения, и началось составление новых мобилизационных планов.

Я, в качестве адъютанта саперного батальона, был привлечен в штаб округа для получения указаний по составлению мобилизационной записки для войсковых частей. Столкнувшись тогда в первый раз с вопросами мобилизационного характера, я увидел, что в этом отношении почти ничего не было подготовлено и что вопросы, касавшиеся подготовки к мобилизации армии, находятся в зачаточном периоде.

4) Отношения между солдатами и офицерами были отличные. Офицеры, как, впрочем, всегда в русской армии, проявляли по отношению к солдатам большую заботу.

Были, конечно, исключения, но очень редкие. В частности, в нашем батальоне был печальный случай, когда один командир роты, проиграв в карты, пополнял сделанный долг удержанием денег, получаемых солдатами из дому. Как-то это открылось случайно (солдаты жалоб не заявляли), ротный командир немедленно представил растраченные им солдатские деньги и был предан суду.

Рукоприкладство было, но у нас случалось редко, так как старшие офицеры этого не допускали. Насколько помню, в 12-м саперном батальоне рукоприкладство практиковалось довольно широко. При этом, я помню, меня поразил случай, имевший место именно в 12-м саперном батальоне. Не помню теперь фамилию ротного командира этого батальона, который часто и довольно беспощадно бил солдат. Дошло это до начальника бригады, князя Туманова. Приказано было произвести расследование, которое это подтвердило. Но ни один солдат ничего дурного про своего ротного командира не сказал. Суть показаний была такая: «Да, бывает, что командир роты ударит, и даже «здорово», «аж повалишься», но всегда за дело. Мы его любим, он «осерчает и вдарит», но потом против нас сердца не имеет. Под суд никогда не отдает и не изводит».

5) Офицеры жили между собой хорошо и очень дружно. Пили – порядочно. Но должен отметить, что спившихся и скандалистов не было. Один только ротный командир был, по-видимому, пропитан алкоголем и хмелел от двух-трех рюмок водки.

На молодежь в нашем батальоне оказывал очень благотворное влияние доктор батальона Взоров. Вспоминаю его с большим уважением. Он умел подойти к молодежи и на нее импонировал. Он был безукоризненно порядочный человек, очень образованный и честных правил. Он заставлял нас читать, отвлекал от карт и вина, заставлял заниматься спортом. Я лично ему многим обязан.

В противоположность Взорову, в 1890 году в нашем батальоне появился штаб-офицер N., который внес в батальон много интриг и всякой гадости. Назначен он был к нам из Петербургского военного округа. Блестящей наружности, он, по-видимому, был со средствами. Умный, довольно образованный и очень ловкий, он сначала произвел на нас очень хорошее впечатление.

Приехал он к нам перед самыми лагерными сборами. Скоро мы узнали, что он женат и что его жена совсем молоденькая и хорошенькая. Молодежь очень хотела ее увидеть, но он ее никому не показывал и, заявляя, что его жена не совсем хорошо себя чувствует, сделал визит семейным офицерам один. В лагере он нанял дачу совсем на отлете от лагеря.

Накануне Петра и Павла он подошел ко мне в нашем офицерском собрании и, сказав, что он страстный охотник, попросил меня брать его на охоту и показать ему места, где больше дичи. Я согласился, и мы несколько раз ездили вместе на охоту. Он оказался хорошим охотником и очень приятным компаньоном.

15 июля мы поехали с ним поохотиться на выводки молодых дроф. Охота была удачна, и часам к четырем дня мы вернулись в лагерь. N. пригласил меня в тот же вечер поужинать у него и «поиграть в картишки». Я согласился. Он мне сказал, что он уже пригласил несколько человек молодежи нашего батальона.

Вечером мы, человек шесть, гурьбой двинулись на дачу N. Нас особенно интересовало, как познакомиться с его женой. На даче нас ожидал очень хороший ужин и прелестная молодая хозяйка. Понравилась нам всем она очень, и мы чувствовали себя на седьмом небе. N. усиленно подливал нам водку и вино.

После ужина он предложил нам сыграть в винт. Поиграли мы немного, и N. сказал, что лучше бросить этот дурацкий, скучный винт и поиграть «в банчок». Согласились мы и на это. Милая хозяйка была очаровательна, вино в головах шумело, она с нами кокетничала и подливала ликеры.

Скоро я заметил, что мои приятели, по-видимому, проиграли все наличные деньги. N. смеялся, шутил, говорил, что мы слишком мелкие делаем ставки, и предлагал не стесняться, ставить крупней, а если у нас не хватает денег, то сыграть просто «на мелок».

Игра стала крупней. Часа в два ночи N. стал как-то более серьезным, потянулся и сказал, что пора спать, что надо подсчитаться и расплатиться. Мы увидели, что фраза «на мелок» нами понята плохо. Подсчитали, и оказалось, что вся наша компания проиграла N. несколько больше пятисот рублей. Я лично проиграл около ста рублей и мог расплатиться наличными. У других уже ничего в кошельках не оставалось. «Итак, господа, – сказал N., – если вы не можете заплатить сегодня, заплатите завтра. Карточные долги уплачиваются в двадцать четыре часа».

Мы ушли. На другой день я достал проигранную моими приятелями сумму, и она была отправлена N. Узнали об этом старшие офицеры батальона, и, как впоследствии стало нам известно, старший ротный командир, капитан Васильев, очень крупно поговорил с N. и потребовал, чтобы впредь он не смел играть в азартные игры с молодежью.

С этого времени наши отношения к подполковнику N. изменились, и его только терпели в батальоне. Стало известным, что в течение его прежней службы у него было несколько неприятных карточных историй. В 1891 году, при одной из денежных поверок, N., пересчитывавший деньги казначея, поручика Кащенко, заявил, что не хватает 100 рублей. Казначей клялся, что деньги были полностью, но нехватка была подтверждена новым подсчетом денег, и поручик Кащенко должен был пополнить из своего кармана недостающие деньги. В батальоне, зная педантичную аккуратность Кащенко, сложилось убеждение, что N., пересчитывая деньги, просто украл 100 рублей. Доказательств никаких не было, но все так думали.

После этого случая мы определенно стали бойкотировать N.

В 1893 году, когда заведовавший столовой поручик Пестержецкий сдал свою должность, и в день, когда он должен был уехать из Одессы (он ехал держать экзамен в Академию Генерального штаба), N. пустил подлый слух, что Пестержецкий нечестно вел денежные дела.

Зная хорошо Пестержецкого и будучи уверенным, что слух пущен N. в отместку за отрицательное отношение к нему Пестержецкого, я немедленно поехал к последнему и все ему рассказал. Пестержецкий отложил свой отъезд, явился на другой день к командиру батальона, подал рапорт и настоял на расследовании. Эта история закончилась довольно крупным скандалом для N., и он почти перестал бывать в батальоне.

Как-то весной 1894 года один из моих друзей, поручик Ольшанский, рассказал мне про крупный скандал с N., случившийся накануне в одесском гарнизонном собрании. Группа офицеров, преимущественно артиллеристов, в числе коих был и Ольшанский, забралась в отдельную комнату собрания и стала играть в банк. Через несколько времени подошел N. и попросил разрешения принять участие в игре. Публика согласилась. Игра велась довольно крупная. N. делал крупные ставки. Затем, сделав исключительно крупную ставку и не открывая своей карты, N. заявил, что его карта выиграла, и, не открывая ее и теперь, бросил ее в общую кучу карт на столе. Банкомет положил руку на карты, лежавшие на столе, и сказал N.: «Я требую, чтобы вы немедленно назвали вашу карту». N. ответил: «Дама». – «Какой масти?» N. резко встал из-за стола и опрокинул стол. Банкомет все же успел удержать рукой карты на падающем столе, и сейчас же их присутствующие пересмотрели. Никакой дамы не оказалось. Поднялся страшный скандал, и какой-то артиллерист сказал N. что-то очень резкое.

Рассказ Ольшанского страшно меня взволновал, и я ему сказал, что он должен все это немедленно доложить старшему ротному командиру капитану Васильеву. Ольшанский так и сделал. На другой день старшие офицеры батальона собрались и обсуждали вопрос о том, что надо предпринять. Мы, молодежь, об их решении в тот день не узнали.

В этот же день была получена из Петербурга телеграмма с извещением, что командир 12-го саперного батальона полковник Синницкий⁴⁰ назначается командиром пехотного полка (кажется, Модлинского), а N. назначается командиром 12-го саперного батальона.

На следующее утро, идя на службу в батальон, я встретил полковника Синницкого, который меня остановил и сказал: «Я знаю про грязную историю, случившуюся с полковником N. в гарнизонном собрании. Теперь это уже не секрет; все об этом говорят. Вы, конечно, понимаете, каково мне сдавать мой родной саперный батальон, которым я прокомандовал несколько лет, такому мерзавцу, как N. Я не допущу, чтобы он принял батальон. Повторяю, я знаю про историю с N., но мне хотелось бы услышать от вас ту версию, которая дошла до вас».

Я рассказал полковнику Синницкому то, что я слышал от Ольшанского. Затем полковник Синницкий спросил меня: «Правда ли, что у вас в батальоне уже давно говорят о том, что N. играет в карты нечестно? Правда ли, что однажды, при денежной проверке сумм батальона, у вас заподозрили N. в том, что он украл сто рублей?»

Я ответил, что все это правда. Синницкий со мной распрощался, и я пошел на службу. Часа через два меня позвал к себе командир батальона полковник Коссинский и сказал: «Сейчас со мной говорил по телефону командир бригады князь Туманов. У него был полковник Синницкий и заявил, что вы ему рассказали про бесчестную карточную игру полковника N., про то, что он был однажды заподозрен в краже ста рублей, и, наконец, о скандале, который произошел с полковником N. в гарнизонном собрании. Князь Туманов приказал вас спросить, действительно ли вы все это говорили полковнику Синницкому».

Я рассказал про свою встречу с полковником Синницким и о нашем разговоре. Полковник Коссинский на это мне сказал: «Князь Туманов в случае, если вы подтвердите заявление полковника Синницкого, приказал вам передать: представляется позорным и совершенно недопустимым, чтобы офицер выносил сор из своей избы. Вы совершили проступок, совершенно не соответствующий офицерскому званию. За это вы подлежали бы немедленному исключению со службы в порядке административном. Но, принимая во внимание вашу безукоризненную службу до настоящего времени, князь Туманов предлагает вам немедленно подать в запас по семейным обстоятельствам. Хотя вы еще не выслужили в офицерских чинах обязательных 1/2 лет за училище, но князь Туманов устроит вам увольнение в запас по семейным обстоятельствам».

Я был совершенно огорошен и пытался возражать, указывая, что ведь N. действительно оказался жуликом и неужели я пострадаю за то, что не солгал на вопрос полковника Синницкого. Но полковник Коссинский не захотел со мной разговаривать и предложил мне немедленно составить прошение на Высочайшее Имя.

Я бросился к капитану Васильеву и все ему рассказал.

Капитан Васильев сначала мне подтвердил, что традиции воинских частей вообще не допускают «вынесения сора из избы», но что в данном случае он сделает все, что от него зависит, чтобы спасти меня и потопить N.

Он собрал всех ротных командиров, и после совещания, выслушав доклад Ольшанского, они все пошли к командиру батальона и просили его протелефонировать князю Туманову и просить его принять, полковника Коссинского, двух старших ротных командиров (братьев Васильевых – Александра и Якова Ивановичей) и поручика Ольшанского.

Князь Туманов согласился их принять, выслушал, а затем поехал с докладом к командующему войсками графу Мусину-Пушкину. В результате признано было, что меня надо оставить в покое, а относительно N. граф Мусин-Пушкин послал телеграмму военному министру Ванновскому.

Как следствие этой телеграммы, через два дня была получена телеграмма из Петербурга, что, по Высочайшему повелению, полковник N. увольняется в отставку. Так окончилась эта грустная история.

Выше я уже сказал, что осенью 1890 года я познакомился с Ольгой Алексеевной Перетц и ею увлекся. Мне было тогда 22 года, ей – 20 лет. О женитьбе я как-то не думал, считая, что я для этого слишком юн. Но О.А. об этом заговорила сама, и мы решили обвенчаться после того, как мне минет 23 года (10 июля 1891 г.), то есть тогда, когда, по закону, офицеры, внося залог в размере 5000 рублей, могли жениться (без залога можно было жениться после достижения 28 лет).

О моем «жениховстве» стало, конечно, всем известно; в этом почему-то все знакомые приняли горячее участие, и большинство «кумушек» удивлялось, почему я хочу ждать 23 лет и не попытаюсь подать прошение на Высочайшее Имя.

Я сначала не хотел об этом и слушать (да и мои родители были против этого, находя вообще, что слишком рано жениться не следует), но моя невеста сама стала проявлять желание ускорить свадьбу. Мне очень не хотелось подавать прошение на Высочайшее Имя, так как я не уверен был в благоприятном для меня разрешении. Тогда мне посоветовали просить одиннадцатимесячный продолжительный отпуск. Опытные люди говорили мне, что если я получу такой отпуск, то могу сейчас же жениться без разрешения начальства, а затем, когда мне пройдет 23 года, подать рапорт о разрешении жениться, после чего можно сократить отпуск и вернуться на службу в батальон. Я колебался.

Но однажды я был приглашен на чашку чаю к Тумановым, и там сам князь Туманов совершенно прозрачными намеками дал мне понять, что и он одобряет этот план. Это повлияло на мое решение. Я подал прошение о разрешении мне одиннадцатимесячного отпуска и, получив таковой, ранней весной 1891 года женился на О.А. Перетц. Свадьба состоялась в небольшом селе под Одессой, где нашелся священник, согласившийся за одну тысячу рублей обвенчать без разрешения начальства. После свадьбы я с женой поехал к моим родителям в Севастополь.

Прошло месяца три, и мне стало нестерпимо скучно ничего не делать, а тут еще, как назло, в мае из Одессы в Севастополь прибыла моя рота 11-го саперного батальона для ведения фортификационных работ в окрестностях Севастополя. (К этому времени было решено превратить Севастополь в крепость. Средств для устройства фортов в распоряжении военного ведомства не было, и, по проекту военного инженера Величко⁴¹, было решено обнести Севастополь, по линии предполагаемой обороны, треугольным рвом (который, при объявлении крепости на военном положении, должен был усилиться искусственными препятствиями), устроить погреба для снарядов, площадки для орудий и пр. Для этой-то работы и прибыли из Одессы саперы.)

Мой ротный командир предложил мне, что он напишет командиру батальона и попросит его согласия на возвращение меня из одиннадцатимесячного отпуска и зачисление меня опять в роту, находящуюся в Севастополе. Я согласился.

Через несколько дней после этого приехали с визитом к моим родителям генерал Скалон (командовавший тогда 15-й пехотной дивизией) и жена генерала X. Сидя у нас, они высказали желание познакомиться с моей женой, прибавив, что нечего скрывать от них, так как вся Одесса знает о моей свадьбе.

Я позвал мою жену, и она с ними познакомилась.

Еще через несколько дней я получил письмо от командира батальона, который мне писал, что он согласен выполнить мою просьбу, но что мне надо приехать в Одессу, чтобы исполнить некоторые формальности.

Я немедленно отправился в Одессу и в течение двух-трех дней проделал все, что нужно. Получил предписание отправиться в Севастополь к своей роте и на другой день должен был ехать по назначению.

В Одессе я являлся к командиру бригады князю Туманову, обедал у них, и его дочь весело шутила надо мной, говоря, что как хорошо складываются обстоятельства и что я в Севастополе найду не только свою роту, но «еще кого-то, кто мне еще ближе». Князь Туманов чокнулся со мной стаканом вина и сказал: «Пью за здоровье этого кого-то».

Накануне отъезда из Одессы я пошел в театр. Сидя в партере, я увидел, что в бенуаре, в двух соседних ложах, сидят: в одной князь Туманов, а в другой генерал Скалон и г-жа X. В антракте я зашел в их ложи.

На другой день утром ко мне в гостиницу приехал адъютант саперной бригады и сказал, что князь Туманов требует меня немедленно к себе. Облачившись в мундир, я поехал.

Князь Туманов принял меня крайне холодно и, не подав руки, спросил:

«Вы женаты?»

Зная, что князь Туманов отлично знает, что я женат, я ответил: «Официально, ваше сиятельство, я холостой, но, как вам известно, в действительности я женат».

Князь Туманов набросился на меня со словами: «Шила в мешке не утаишь», «вы афишируете, что вы женаты, и ставите в глупое положение начальство», «вы должны за это поплатиться» и т. д. Я стоял перед ним совершенно растерянный, ничего не понимая.

Выждав, когда князь Туманов замолчал, я сказал, что ничего не понимаю, что я своей женитьбы не афиширую, что ведь я женился с негласного одобрения начальства и что не понимаю, за что меня надо теперь карать.

Князь Туманов в очень повышенном тоне мне сказал: «Да, неофициально командиру батальона и мне было известно, что вы женились, но вы не сумели сохранить это в тайне и вы за это пострадаете. Вчера, после вашего ухода из ложи, генеральша X. меня спросила: «Что Лукомский – женатый или холостой?» Я ответил, что вы холостой, что вы и не могли жениться, так как вам нет еще и 23 лет. На это она, смеясь, ответила: «Ну, вы плохо осведомлены о семейном положении ваших подчиненных. Я и генерал Скалон вчера вернулись из Севастополя; там мы были с визитом у родителей Лукомского и познакомились с очень хорошенькой женой Александра Сергеевича. А вы говорите, что он холостой. Ловко он водит за нос свое начальство». Затем князь Туманов совсем вышел из себя: «Каково мне слушать от г-жи X., что меня водят за нос, и слышать смех генерала Скалона! Я этого допустить не могу. Вы во всем виноваты. Немедленно подавайте прошение на Высочайшее Имя об увольнении в запас по семейным обстоятельствам. Если вы не исполните моего требования, я подниму дело сам и предам вас суду за женитьбу без разрешения начальства и обман начальства!»

Никакие мои возражения не помогли, и я принужден был сказать, что сейчас же еду в батальон, явлюсь командиру батальона и подам прошение.

Князь Туманов сразу пришел в хорошее расположение духа и сказал, чтобы я не сердился, что это так надо, но что он дает честное слово, что в запасе я пробуду не год (по закону обратно на действительную службу из запаса принимали не раньше как через год), а всего несколько месяцев; что для этого мне нужно будет просить о возвращении на действительную службу сейчас же, как только мне минет 23 года. Пришлось покориться, подать прошение и с грустью возвращаться в Севастополь в ожидании увольнения в запас.

Болтовня и шутки г-жи X. доставили мне крупную неприятность. Особенно неприятно было то, что это оттягивало поступление в Академию на целый год.

Как только мне минуло 23 года (10 июля 1891 г.), я сейчас же подал прошение о возвращении меня на действительную службу и о зачислении меня обратно в 11-й саперный Императора Николая I батальон.

Князь Туманов сдержал свое слово и устроил так, что, в исключение из закона, кажется, уже в начале сентября 1891 года, состоялся Высочайший приказ о моем зачислении на службу в 11-й саперный батальон.