Текст книги "Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России"

Как я уже сказал, я после окончания Академии Генерального штаба попал в Киевский военный округ в 1897 году.

Годы 1897—1900 могут считаться кульминационными годами М.И. Драгомирова как командующего войсками. Все главное, в смысле постановки в округе воспитания и обучения войск, а также в смысле подготовки к войне, было сделано. Киевский военный округ, бесспорно, был первым округом во всей России; он являлся образцом, по которому равнялись. Михаилу Ивановичу Драгомирову оставалось только несколько улучшать достигнутые результаты или поддерживать на должной высоте то, что было достигнуто.

Подбор Драгомировым ближайших сотрудников (начальник штаба, генерал-квартирмейстер, начальник военных сообщений, дежурный генерал и начальники окружных довольствующих учреждений – артиллерийского, инженерного, интендантского, санитарного, ветеринарного) был отличный. Насколько было возможно по условиям крайне консервативно-бюрократического принципа старшинства, был подобран и состав старшего командного состава в войсках округа.

Начальник штаба округа генерал-лейтенант Евгений Станиславович Шимановский был образцовым начальником штаба, фанатично преданным долгу и службе и прекрасно знавшим и умевшим неуклонно проводить в жизнь требования Драгомирова.

Для нас, офицеров Генерального штаба, генерал Шимановский был суровым учителем, но в то же время под маской суровости он был человеком крайне доброго сердца и помогал всем, чем только мог.

Генерал-квартирмейстер генерал-майор Николай Владимирович Рузский был блестящим и знающим офицером Генерального штаба. В часы службы он был строгий начальник, а вне службы добрый приятель, готовый весело провести время за бутылкой хорошего вина. Как генерал-квартирмейстер он блестяще руководил работами своего отдела, и генерал-квартирмейстерская часть была для нас, молодых офицеров, прекрасной школой. К полевым поездкам и военным играм мы всегда подготовлялись самым серьезным образом, чтобы не ударить лицом в грязь и не оскандалиться перед начальником штаба или генерал-квартирмейстером. Начальник военных сообщений генерал-майор Мартсон (впоследствии командующий войсками Виленского военного округа) был очень скромный и очень дельный работник. Вне службы он был, как и Н.В. Рузский, добрым приятелем. Дежурный генерал генерал-майор Фролов (впоследствии дежурный генерал Главного штаба) был менее одаренный, чем Рузский и Мартсон, но был очень знающим и добросовестным работником и блестящим дежурным генералом. При подобном подборе своих ближайших помощников Драгомиров мог быть действительно спокоен за правильное направление дела.

В характеристике офицеров Генерального штаба я остановлюсь только на тех, кои впоследствии чем-либо выдвинулись или заслуживают того, чтобы их чем-либо особенным отметить.

Старшим адъютантом строевого отделения был полковник барон Сергей Эрнестович Бэр. Человек, по существу, недалекий, но честный немец, чрезвычайно аккуратный, пунктуальный и отлично знающий свое дело. Я пробыл в его отделении, будучи прикомандированным к Генеральному штабу, в течение нескольких месяцев и под его руководством изучил вопросы по строевой подготовке и службе войск округа, а также штабную работу, к этому отделу относящуюся.

С.Э. Бэр с должности старшего адъютанта строевого отделения в штабе Киевского военного округа был назначен начальником 4-го отделения Главного штаба (по личному составу). (Это назначение не было особенно удачно, так как С.Э. Бэр был чрезвычайный формалист и очень сухой человек, а должность начальника отделения по личному составу в Главном штабе требовала человека с сердцем, отзывчивого и не формалиста. В армии его невзлюбили.) Затем он был командиром Ровненского пехотного полка и дежурным генералом штаба Приамурского военного округа. Во время мировой войны он командовал бригадой. Дальше его судьбы я не знаю.

Старшим адъютантом отчетного отделения был полковник Иван Николаевич Толмачев. По виду он был довольно лохматый и неряшливо всегда одетый. Мы прозвали его «шваброй». В отчетном отделении сосредоточивались работы по изучению армий вероятных противников и их театра военных действий, работы офицеров Генерального штаба, производство съемок, полевых поездок, организация военных игр. В этом же отделении сосредоточивались вопросы по ведению личным составом Генерального штаба в округе и аттестации офицеров Генерального штаба.

Из этого перечня видно, что старший адъютант отчетного отделения, являвшийся докладчиком у генерал-квартирмейстера по вопросам службы Генерального штаба и по его личному составу, был лицом крайне ответственным. У нас сложилось мнение, основанное на ряде фактов, что И.Н. Толмачев был небеспристрастным докладчиком, был часто недоброжелательным по отношению к офицерам Генерального штаба и докладывал генерал-квартирмейстеру такие факты, которые можно было и не докладывать. Толмачева мы все терпеть не могли.

Отрицательные качества Толмачева сглаживались умным и крайне доброжелательным генерал-квартирмейстером Н.В. Рузским. Но если б генерал-квартирмейстер был менее умный и порядочный человек, Толмачев мог бы наделать много гадостей.

Впоследствии Толмачев получил Бендерский пехотный полк. В 1905 году, будучи с полком на Кавказе, он, по-видимому, действовал решительно при подавлении восстаний, обратил на себя внимание министра внутренних дел и был назначен одесским градоначальником. В Одессе, в качестве градоначальника, он оказался более чем слаб. Прошумев некоторое время в Одессе в качестве «жидоеда» и покровителя городского головы Пеликана и Союза русского народа, он как-то быстро завял, был убран с должности одесского градоначальника, и этим, в сущности, закончилась его карьера.

Старшим адъютантом мобилизационного отделения и моим первым учителем по мобилизационному делу был полковник Колоколов (Александр Евграфович), представлявший из себя довольно интересный тип. Мобилизационное дело он знал великолепно, обладал удивительной памятью и был чрезвычайно работоспособен. Обладая крепким физическим здоровьем, он мог, не отрываясь, в буквальном смысле этого слова, просиживать за работой 48 часов. Был случай, когда без сна и почти без пищи он проработал трое суток, и исполненная им работа была признана образцовой таким требовательным и придирчивым начальником, каким был начальник штаба генерал Шимановский. Колоколова все любили за его доброту, отзывчивость и готовность помочь чем только мог всякому, кто только к нему не обращался. Товарищ он был удивительно милый, готовый за всякого заступиться, всякого вызволить из беды. Скромен он был чрезвычайно. Стремился всегда оставаться в тени. Если начальство его хвалило, он всегда конфузливо заявлял, что, мол, это не он, а такой-то или ему помог исполнить работу, или дал такой-то совет. Впоследствии мы узнали, что он помогал каким-то вдовам и каким-то сиротам, но об этом он никогда никому не говорил. Несмотря на свою чрезвычайную скромность, он обладал редкими качествами: у него было много гражданского мужества; он никогда не боялся взять ответственность на себя.

Наряду с этими положительными качествами он имел и серьезное отрицательное качество: он пил запоем. Случалось это сравнительно редко – раз в два или три месяца, но период запоя тянулся 7—10 дней, и на это время он совершенно выбывал из строя. Когда он присылал мне, как своему помощнику, ключи от секретной кассы – я знал, что период запоя начинается. Во время запоя он обыкновенно запирался у себя на квартире и не скандалил. Но если во время запоя попадали к нему его более буйные приятели (полковники Глинский и Рейс, о которых скажу ниже), то дело принимало иной оборот, и требовалось вмешательство приятелей, чтобы утихомирить компанию и водворить ее по домам. Один раз генералу Рузскому едва удалось умилостивить генерала Шимановского, настаивавшего на увольнении Колоколова со службы. Дело было летом. Колоколов с К^о «закутил» в ресторане на Трухановом острове на Днепре против Купеческого киевского сада. Было уже поздно. Военный оркестр, игравший в ресторане, собрался домой. Колоколов запротестовал. Музыканты сыграли еще одну-две вещи и стали укладывать инструменты. Колоколов появился около оркестра, приказал разобрать инструменты, построил команду и заявил: «Раз хотите домой, то поведу вас я. Марш за мной!» После этого он двинулся к реке и. пошел в воду. Музыканты замялись, но на его окрик пошли за ним. Он приказал играть марш и двинулся дальше. Кто-то из публики стал кричать, что он перетопит музыкантов. На это Колоколов ответил: «Я иду впереди и утону прежде, чем захлебнется кто-либо из идущих за мною жидов». К счастью, среди публики оказался командир полевого жандармского эскадрона полковник Веньяшев¹¹⁵, большой друг Колоколова и человек колоссальной силы, который бросился в воду и вытащил не умевшего плавать и уже начавшего «пускать пузыри» Колоколова. Музыкантам Колоколов дал 25 рублей и отпустил домой.

Рузскому стоило больших усилий отстоять Колоколова и уговорить генерала Шимановского простить его и на этот раз. Вскоре после этого Колоколов получил Архангелогородский полк, которым прокомандовал, кажется, два года, и умер от воспаления легких. Как командир полка он был очень слаб.

Ближайшими приятелями Колоколова были полковники Глинский и Рейс, старшие адъютанты управления военных сообщений. Оба были очень знающими офицерами Генерального штаба, хорошими работниками, но любили сильно и часто выпить. Особенно был подвержен этой слабости Глинский, который к тому же был «буен во хмелю». Глинский все же был только рядовой хороший офицер Генерального штаба, а потому все более и более учащавшиеся его кутежи и скандалы должны были привести к каким-либо крупным для него неприятностям. Его часто спасало заступничество его начальника генерала Мартсона, но Шимановский в конце концов потребовал удаления Глинского из штаба округа. Только болезнь, а затем и уход с должности начальника штаба генерала Шимановского спасли Глинского в том смысле, что, хотя он и ушел из штаба округа, но был назначен начальником штаба 33-й пехотной дивизии в том же Киеве.

Летом 1900 года, будучи начальником штаба 33-й пехотной дивизии, Глинский напился на полковом празднике 131-го пехотного Тираспольского полка и решил ехать продолжать кутеж в город. Солдату-кучеру было кем-то приказано объехать вокруг лагеря и привезти Глинского к его же бараку. Предполагалось, что он спьяну не разберет, куда его привезли, и можно будет водворить его в постель. Но Глинский «разобрал» и, обозлившись, ударил кучера кулаком в физиономию.

На другое утро солдат пришел на кухню корпусного командира генерала Водара¹¹⁶ жаловаться своему приятелю – денщику генерала. Денщик, подавая чай корпусному командиру, сказал: «А на кухне у меня сидит мой приятель, которому вчера кто-то из господ офицеров разбил морду. Он бедный плачет, но не хочет говорить, кто его побил». Генерал Водар прошел на кухню и стал расспрашивать солдата, который, как потом выяснилось, умышленно расцарапал себе лицо и вымазал его кровью. Хитрый солдат сделал вид, что страшно испугался, увидев командира корпуса, сначала не хотел говорить, кто и за что его ударил, но, на требование Водара сказать правду, подробно все рассказал. Водар обозлился, вызвал начальника штаба корпуса и приказал назначить расследование и дать делу законный ход.

Для Глинского, конечно, это грозило судом и концом всякой карьеры. Он бросился к генерал-квартирмейстеру генералу Рузскому и умолял его спасти. В это время было получено распоряжение из Петербурга о командировании в Маньчжурию (началось боксерское восстание) трех офицеров Генерального штаба, желающих туда ехать. В числе желающих и предназначенных ехать в Маньчжурию был я. Рузский поехал к Водару, и после долгих разговоров было решено, что если Глинский немедленно уедет в Маньчжурию, то вся история будет замята. После этого Рузский вызвал меня и попросил отказаться от поездки в Маньчжурию в пользу Глинского. Я согласился, и Глинский на следующий же день уехал из Киева. Впоследствии я слышал, что Глинский, произведенный в генерал-майоры, сильно пьянствовал в Маньчжурии, а затем и в Варшавском округе, где служил после Русско-японской войны. Дальнейшую его судьбу я не знаю.

Приятель и собутыльник Глинского полковник Рейс был человеком исключительно талантливым и широкообразованным. Он великолепно знал иностранные языки. Генерал Шимановский его очень ценил за прекрасное знание устройства австро-венгерской армии и австро-венгерских железных, шоссейных и грунтовых дорог. В этой области он был ходячей энциклопедией.

Благодаря его ловкости, уму и отличному знанию немецкого и венгерского языков ему удалось выполнить целый ряд очень смелых и рискованных заданий, связанных с рекогносцировками в Карпатах и районе передового Австро-Венгерского театра военных действий. Но однажды поездка с рекогносцировочной целью не удалась, хотя Рейс и его спутник, полковник Новицкий, отделались очень дешево. Было нами получено сведение о прокладке второго пути на перевальном через Карпаты участке одной из австро-венгерских железных дорог. Проверить это сведение через агентов не удалось. Рейс предложил Шимановскому командировать его и полковника Новицкого. Шимановский согласился. Поездка была обставлена самым секретным образом. Оба полковника получили паспорта на каких-то гражданских чинов. Они решили доехать до перевальной станции, пойти в буфет, пропустить поезд и в ожидании другого поезда, что-то через 4—5 часов, пойти погулять и выяснить интересующий их вопрос.

Все шло хорошо. Доехали до намеченной станции. Пошли в буфет. Заказали кофе и расположились за столиками. Прошло двенадцать или пятнадцать минут остановки поезда, и они, якобы взволнованные, бросились на перрон к отходящему поезду, но. какой-то тип преградил им дорогу и вежливо попросил вернуться на станцию, где их провели в какую-то комнату и объявили, что они арестованы впредь до особого распоряжения. Часа через три им объявили, что вещи, ими забытые в поезде, будут к вечеру доставлены на станцию, а они – утром на следующий день под конвоем – будут отправлены обратно на русскую границу. Рассуждать не приходилось. Когда на другой день их отпустили с пограничной австро-венгерской станции, сопровождавший их господин сказал: «Для вашего сведения, мне поручено вам передать, что австро-венгерским властям известны ваши фамилии и то, что вы оба – офицеры Генерального штаба. На этот раз вас решено просто выдворить вон с нашей территории, но если вы опять попытаетесь производить у нас разведки, то в лучшем случае попадете в тюрьму».

Рейса Шимановский старался наставить на путь истины, уговаривал его перестать пить, но ничего не помогло, и, слабый здоровьем, Рейс очень быстро сгорел и умер. Упомянутый выше полковник Новицкий был очень интересным типом. Когда я был назначен в штаб округа, Новицкий (в чине подполковника) был помощником старшего адъютанта отчетного отделения (помощником у Толмачева). Затем он был, после ухода Толмачева, старшим адъютантом. Новицкий был хорошо образован, отлично владел иностранными языками, великолепно знал все данные об Австро-Венгрии и ее армии и был удивительно работоспособен. Характера он был очень прямого и был очень резок. Считал нужным откровенно бороться со всякой ложью, незаконностью и всяким лицемерием. Но был сам чрезвычайно вспыльчив, пристрастен к людям, а потому часто и несправедлив. Думая, что заступается за правду и за «обиженных», зачастую именно стоял горой за неправду и за обидчиков. Был большим другом генерала фон Реннен-кампфа, командовавшего в то время Ахтырским полком.

Характер Новицкий имел отвратительный. Насколько знаю, только с одним Ранненкампфом он никогда не ссорился. Про него, кажется, Рузский выразился так: «Новицкий совершенно не приспособлен к общественной жизни. Жить и работать с людьми он не может, но чрезвычайно способен. Жаль, что его нельзя отделить от людей и пользоваться его работой, держа в клетке. Новицкий как начальник будет несносен. Далеко не пойдет, так как наверно сломает себе шею».

В штабе Киевского округа Новицкий был живой энциклопедией. Обладая колоссальной памятью и будучи широкообразованным, он был лучшим исполнителем сложных работ. Все касающееся Австро-Венгрии и ее армии он знал великолепно. На этой почве, я помню, произошла драма между ним и начальником штаба Шимановским.

Во время одной из военных игр Шимановский спросил кого-то из офицеров Генерального штаба об организации австро-венгерской артиллерии. В ответе офицера Шимановский усмотрел какую-то ошибку и сделал резкое замечание. Офицер обиделся и ответил: «Ваше Превосходительство, только сегодня я узнал от полковника Новицкого изменение в организации австро-венгерской артиллерии и вам сделал доклад на основании этих новых данных». Шимановский приказал позвать Новицкого. «Вы сказали капитану N. о том-то?» – «Да, Ваше Превосходительство, это я сказал». – «Как вам не стыдно, будучи старшим адъютантом отчетного отделения, не знать организации армии нашего вероятного противника! Я вами недоволен. Можете идти». Обиженный Новицкий хотел что-то сказать, но Шимановский повернулся и сам ушел из комнаты.

Новицкий почувствовал себя страшно оскорбленным. Он только накануне получил сведения о некоторых изменениях в организации австрийской артиллерии, доложил об этом генерал-квартирмейстеру и познакомил с полученными данными собравшихся на военную игру офицеров. По-видимому, Рузский не успел или забыл доложить об этих изменениях Шимановскому.

Новицкий пошел в свой служебный кабинет, написал прошение на Высочайшее Имя об увольнении со службы по домашним обстоятельствам, дал его переписать писарю «пером рондо», подписал и понес к Рузскому. Рузский его внимательно выслушал, начал было возражать против принятого Новицким решения, но, встретив упорное сопротивление и зная характер Новицкого, сказал: «Хорошо, я передам ваше прошение начальнику штаба». Затем, как бы неловким движением, Рузский опрокинул чернильницу, и чернило залило прошение. «Простите мою неловкость, но в таком виде давать прошению ход нельзя; возьмите его и прикажите переписать. Сегодня я занят, а вы мне его принесете завтра в 12 часов дня». Рузский сейчас же доложил Шимановскому, и на другой день, в 11 часов утра, когда все собрались для продолжения военной игры, Шимановский вызвал Новицкого и в присутствии всех перед ним извинился. Инцидент был исчерпан.

Когда Новицкий был назначен начальником штаба 11-й кавалерийской дивизии, начальником которой был немец, кажется фон Бадер¹¹⁷, говоривший по-русски с сильным немецким акцентом, между начальником дивизии и его начальником штаба начались непрерывные недоразумения, некоторые из которых начинали принимать очень острый характер. Оба они возненавидели друг друга. Начальник штаба округа решил перевести Новицкого на другое место; представление в Петербург было сделано, но разразился новый, невероятный скандал. Получены были телеграммы и от Бадера, и от Новицкого, что они ходатайствуют об увольнении в отставку. В Луцк был послан генерал для производства расследования. Оказалось, что во время доклада Новицкого Бадеру последний внезапно пришел в раж и, схватив чернильницу со стола, запустил ею в своего начальника штаба; чернильница пролетела мимо.

Полковник Новицкий при расследовании дела показал, что у него с Бадером сложились действительно очень скверные отношения, но почему запустил Бадер в него чернильницей, он совершенно недоумевает: при этом докладе у него никаких недоразумений с начальником дивизии не было, что он держал себя совершенно корректно и совершенно не понимает, что случилось с начальником дивизии. Что он, Новицкий, не имея возможности вызвать на дуэль своего начальника дивизии, хочет выйти в отставку, чтобы потребовать от Бадера удовлетворения. Бадер подтвердил, что на докладе, окончившемся «чернильницей», Новицкий был действительно вполне корректен, но что «выражением своего лица он выказывал мне такое презрение, что я не выдержал и пустил в него чернильницей». Бадер заявил, что он сам не понимает, как все это случилось, но признает, что он виноват и не может оставаться на службе в роли начальника дивизии.

В результате Бадер был уволен со службы по прошению, а Новицкий переведен в Главное управление Генерального штаба на чисто кабинетную работу. Затем, года через полтора, Новицкий получил Иркутский гусарский полк. Начались опять скандалы. Он якобы хотел искоренить обычай, по которому командир полка, заведующий хозяйством и командиры эскадронов питались от «фуража», заготовляемого «хозяйственным способом». Начальник дивизии пошел против Новицкого. Он принужден был переменить полк, но опять недоразумения на хозяйственной почве вызвали ряд новых столкновений с начальством; он вышел в отставку, поселился в своем имении и скоро умер.

Мы его жалели как хорошего, по существу, человека. Его история оттенила бывший недочет в нашей армии: всех офицеров Генерального штаба пропускать нормально через строевой стаж. Новицкий же принадлежал к категории людей, которых и на выстрел нельзя было подпускать к строевым частям и штабам. Такими надо было пользоваться только как канцелярскими работниками в высших штабах (не ниже штаба округа) или давать им научные работы.

Вспоминаю полковника Алексея Евгеньевича Гутора¹¹⁸. Он попал в штаб Киевского военного округа на должность старшего адъютанта отчетного отделения после Новицкого. Очень ласковый, заискивающий у начальства и сослуживцев, он не пришелся ко двору. Мы его невзлюбили. Способностей он был средних, но в работе очень аккуратный и старательный. Отличительной чертой его характера было полное отсутствие гражданского мужества. Начальства (начиная с генерал-квартирмейстера) он боялся страшно. Последующее показало, что, по-видимому, он принадлежал к той категории людей, которые боялись палки капрала больше, чем неприятельской пули. Во время Японской войны он получил Георгиевский крест 4-й степени. На мировую войну (предварительно прокомандовал лейб-гвардии Московским полком) он вышел в качестве начальника штаба армии, затем командовал дивизией, корпусом и, наконец, армией. После революции был столь же ласковым и заискивающим перед Временным правительством, а потом пошел на службу к большевикам.

Был в штабе Киевского военного округа и нашумевший впоследствии своей службой «за совесть» при большевиках Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич¹¹⁹. Без широкого образования, несколько тупой, но чрезвычайно упорный, с громадной трудоспособностью и большой волей, Бонч-Бруевич считался хорошим и крайне добросовестным офицером Генерального штаба. По своим убеждениям он был правее самых правых. В период первой революции 1905 года он написал ряд статей, проникнутых необходимостью расправиться с революционерами самым беспощадным образом.

Выдвинулся он из общей массы офицеров Генерального штаба вследствие того, что в 1905 году М.И. Драгомиров привлек его к работе по переизданию своего курса тактики. Произошло это так. М.И. Драгомиров отлично сознавал, что сила современного огнестрельного оружия должна изменить тактические формы действий на полях сражений и что вообще технические усовершенствования должны внести изменения в прежние тактические положения, формы и требования. Внимательно следя за ходом кампании против Японии, изучая происходившие стычки и бои, получая массу писем от участников войны, Драгомиров намечал те изменения в принятой нами тактике, которые ему казались целесообразными при новой обстановке, при новых требованиях. Но сам он боялся приняться за переделку своей «тактики», не чувствуя достаточных сил (он в это время уже серьезно болел) и не будучи уверен в правильности всех своих выводов. Он решил, что ему нужен сотрудник из числа бывших на войне. Но кого пригласить, кому поручить эту ответственную работу?

Наконец, Драгомиров решил, что лучшим исполнителем будет его сын Владимир¹²⁰, который был все время на войне, сначала в качестве офицера Генерального штаба, а затем (в начале 1905 г.) получил на войне полк. Драгомиров написал своему сыну Владимиру, прося его приехать в Конотоп хотя бы на короткое время; кроме того, он написал Куропаткину с просьбой отпустить В.М. Драгомирова в отпуск (на фронте уже было затишье).

В.М. Драгомиров приехал к Пасхе 1905 года. Переговорив с отцом, он категорически отказался от предложенной ему работы. Огорченный М.И. Драгомиров обратился тогда к начальнику Академии Генерального штаба (кажется, Михневичу) с просьбой выбрать подходящего офицера Генерального штаба и командировать его в Конотоп. Но Михневич такового не нашел. Между тем М.И. Драгомиров, чувствуя, что силы его понемногу оставляют, решил приступить к работе по пересмотру своего курса тактики. Мне он поручил привозить ему по очереди офицеров Генерального штаба из штаба Киевского военного округа, чтобы выбрать из них подходящего сотрудника.

Из приехавших к нему офицеров, подвергнув их экзамену и как следует прошпиговав их, он в конце концов остановился на Бонч-Бруевиче. После этого Бонч-Бруевич стал часто приезжать в Конотоп, и М.И. Драгомиров часами с ним разговаривал, давал указания, диктовал. Бонч-Бруевич аккуратно все записывал. Если бы Драгомиров прожил еще год, то, конечно, новый курс тактики был бы «драгомировским», но М.И. скончался в октябре 1905 г., не вполне даже закончив свои указания Бонч-Бруевичу и не видя, во что вылилась работа последнего.

После смерти М.И. Бонч-Бруевич продолжал работу уже вполне самостоятельно, и, когда она была закончена, оказалось, что Бонч-Бруевич прибавлял много «отсебятины», многие свои мысли и выводы прикрыл именем М.И. Драгомирова, и в результате, по справедливому указанию одного из критиков, трудно было определить, где кончается Драгомиров и где начинается Бонч-Бруевич; какие мысли и какие выводы принадлежат М. Драгомирову и какие Бонч-Бруевичу. Критика на эту книгу озлобила Бонч-Бруевича, а тут еще приплелась обида на то, что его «провалили» в попытках его попасть профессором в Академию Генерального штаба.

Незадолго до начала мировой войны он был назначен командиром, кажется, 165-го Луцкого полка. Командиром полка он оказался хорошим. За бой при Золотой Липе он был представлен к ордену Св. Георгия 4-й степени. Дума не утвердила. Новая обида. Затем он получил Георгиевское оружие, и генерал Рузский взял его к себе в штаб 3-й армии генерал-квартирмейстером.

Дальше идет очень быстрое и блестящее повышение Бонч-Бруевича. Рузский берет его с собой в штаб Северо-Западного фронта на должность генерал-квартирмейстера. Скоро он начальник штаба фронта у Рузского (Северного). На этой должности Бонч-Бруевич, по-видимому, очень зазнался. Он был очень резок в своей переписке и сношениях с командующими армиями, и его просто возненавидели. С уходом Рузского (его заменил генерал Куропаткин) звезда Бонч-Бруевича закатилась. Куропаткин просил Ставку (генерала Алексеева) о назначении к себе начальником штаба генерала Сиверса¹²¹, а Бонч-Бруевича представил на армию. Но Алексеев ответил, что Бонч-Бруевич может по своему старшинству получить только дивизию. Бонч-Бруевич обиделся и заявил, что меньше чем на корпус (хотя, мол, и это из попов в дьяконы) он не пойдет. Алексеев отказал и в этом. После этого с назначением Сиверса начальником штаба Северного фронта Бонч-Бруевич был оставлен при Куропаткине в качестве генерала для поручений. Бонч-Бруевич с этого времени обозлился на всех и на вся.

С началом революции 1917 года Бонч-Бруевич делает ставку на «новый режим». Он сначала «верноподданный» Временного правительства, а затем большевиков. Он был одним из первых среди русских генералов, предложивших свои услуги Ленину. При большевиках он сначала делает карьеру. Становится ближайшим сотрудником Троцкого. Большевики в значительной степени ему обязаны организацией и восстановлением боеспособности Красной армии. Потом он сходит со сцены и примерно с 1927 года о нем ничего не слышно.

Наиболее мне близкими сослуживцами по Киевскому военному округу были Владимир Михайлович Драгомиров, Сергей Александрович Ронжин, Яков Александрович Фок, Иван Егорович Эрдели, Владимир Николаевич Петерс¹²², Сергей Николаевич Розанов, Георгий Николаевич Вирановский и Александр Сергеевич Пороховщиков – все офицеры Генерального штаба. Эрдели и Розанов – мои постоянные спутники по охоте. Ронжин – друг моего детства.

В.М. Драгомиров был наиболее талантливым из всех сыновей Михаила Ивановича. Но при его громадных способностях и очень большой работоспособности, у него был один крупный недостаток: он был всегда «в оппозиции» против начальства, а прежде всего, против своего отца. В нем до генеральских чинов сохранялся какой-то мальчишески задорный, «кадетский» характер. То, что быстро выветривалось после окончания корпусов у их бывших воспитанников (кадет), в нем сохранилось, и он даже как-то культивировал этот дух, это свое направление. Он (в период своей службы в Киевском округе) как бы боялся, что ему могут делаться какие-то поблажки, как сыну командующего войсками, что его могут заподозрить, что он может пользоваться своим положением; что его могут выдвигать не просто как Владимира Михайловича Драгомирова, а как сына Михаила Ивановича. У Владимира Михайловича были все данные, чтобы быть блестящим продолжателем работы своего отца, но это не вышло, и виной тому, прежде всего, он сам: от этого, несмотря на все просьбы Михаила Ивановича, он уклонился.

Будучи блестящим офицером Генерального штаба в мирное время, он показал себя таковым же и во время Русско-японской войны. Он отлично командовал сначала Самарским пехотным полком, а затем лейб-гвардии Преображенским. Война 1914 года застала его на должности начальника штаба Киевского военного округа. Перед тем он был генерал-квартирмейстером штаба Киевского военного округа (командующим войсками был Николай Иудович Иванов, а начальником штаба Михаил Васильевич Алексеев).

На войну В.М. Драгомиров вышел в качестве начальника штаба 3-й армии (командующим был Рузский, а потом Радко-Дмитриев). Затем он получил корпус (VIII), а потом был назначен начальником штаба Юго-Западного фронта (главнокомандующим был Н.И. Иванов). Галицийская операция (во второй половине) была, несомненно, проведена им.

После нашего разгрома в Карпатах в 1915 году в поисках «виновного» Ставка (главным образом из-за происков действительного виновника, генерала Юрия Данилова) выбрала своей жертвой Владимира Михайловича. Он был отчислен от должности. Его это так потрясло, что он близок был к полному нервному расстройству и самоубийству. Только забота о нем его жены, Ольги Сильвестровны, и ее на него влияние помогло ему пережить этот трагический период его жизни. Затем он был назначен командиром XVI армейского корпуса. Этим до революции и закончилась его военная карьера. Умер он в Белграде в 1928 году.