Текст книги "Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России"

Полковнику Ершову уже было доложено, что понтонеры бунтуют, и он успел вызвать патронную двуколку с патронами и приказать выдать солдатам боевые патроны. Батальон полковника Ершова стоял в резервной колонне.

Когда на площадь вышла голова бунтующей толпы (среди солдат было уже много штатских), Ершов выслал вперед адъютанта с трубачом, с предупреждением, что если толпа не остановится и если бунтующие солдаты не сдадут винтовок и сами не сдадутся, будет открыт огонь.

Находившийся впереди бунтующей толпы какой-то офицер в саперной форме вышел вперед и просил адъютанта доложить командиру батальона, что при толпе взбунтовавшихся солдат есть несколько офицеров, которые все время уговаривают солдат прекратить бунт; что им это почти удалось; что настроение в толпе резко изменилось к лучшему и что все сейчас уладится и что только он просит разрешения вывести всю толпу на площадь. Для того же, чтобы все прошло лучше и глаже, он прикажет оркестру играть гимн. Адъютант доложил полковнику Ершову; оркестр действительно заиграл «Боже, Царя храни», а толпа, как казалось, мирно и покорно стала выходить на площадь. Полковник Ершов, довольный, что все кончается мирно и благополучно, услышав гимн, скомандовал своему батальону: «Смирно, слушая на караул!»

Толпа между тем приблизилась к батальону, державшему на караул, и как-то случилось, что в одно мгновение офицеры батальона были смяты, полковник Ершов изрядно избит, а батальон, присоединился к бунтовщикам. Затем вся орава, с криками «ура» и пением какой-то революционной песни, двинулась к станции Киев 2-й.

Как потом выяснилось, взбунтовавшихся (или, правильней говоря, их руководителей) потянули к Киеву 2-му слухи о том, что там находится поезд с привезенными из Тулы пулеметами. Последними и хотели завладеть бунтари. В действительности ничего для них интересного на станции Киев 2-й не оказалось, и их путешествие на эту станцию, а уже затем в Киев сильно их задержало и дало возможность принять в Киеве некоторые меры для ликвидации бунта.

В отдельные части города были высланы войсковые части, и довольно крупная воинская часть была двинута вдоль полотна железной дороги к станции Киев 2-й, чтобы не дать бунтовщикам проникнуть в город. Но как-то случилось, что воинская часть, высланная к станции Киев 2-й, опоздала, и толпа бунтарей, перейдя через железнодорожный мост, двинулась в город к Бибиковскому бульвару. В районе, куда направлялись бунтари, не было никаких воинских частей. Узнав, что толпа движется вдоль Бибиковского бульвара, я переговорил по телефону с командиром Миргородского пехотного полка полковником Николаем Фердинандовичем фон Стаалем¹⁵³. Стааль взял бывшую у него под рукой полковую учебную команду и около Еврейского кладбища перегородил дорогу двигавшейся в город толпе бунтарей.

Оценив обстановку и поняв, что успех будет зависеть исключительно от решительности, он рассыпал свою учебную команду, приказал зарядить винтовки и предупредил, что подаст команду «пачками», как только толпа вытянется на площадь базара. Приказал лучше целиться и сказал, что никаких переговоров с бунтовщиками не будет и не будет никаких предупредительных сигналов.

Толпа появилась на площади Еврейского базара. Передние ряды увидели шагах в 150 от себя рассыпанную цепь солдат и направленные на них винтовки. Произошло замешательство. Передние ряды остановились, стали заряжать винтовки. Но в этот момент раздалась команда «пачками» и затрещали выстрелы. Толпа шарахнулась в одну сторону, затем в другую, и через несколько секунд, бросая винтовки, вся толпа, как куропатки, рассыпалась в разные стороны. Сзади подходили уральские казаки, которым только и осталось, что собирать разбежавшихся и командами отводить в казармы. Все было кончено. Убитых оказалось около 20 человек и раненых немного больше 100 человек. Тут произошел еще инцидент. По полковнику Стаалю, бывшему верхом на лошади, было сделано несколько выстрелов из окон соседнего дома. Стааль приказал резервному отделению дать залп по окнам. Все успокоились.

Бунт был подавлен. Начальство подняло голову. Но стали разбирать, все ли было сделано по правилам, нет ли виновных? Кто-то пустил мысль, что полковник Стааль, открыв стрельбу без предупреждения, этим не только нарушил закон, но и способствовал тому, что в общей панике успели скрыться руководители и зачинщики бунта, в том числе три или четыре саперных (понтонных) офицера. (Действительно, эти офицеры скрылись. Кажется, трое удрали за границу, в Швейцарию, а четвертый, раненный на Еврейском базаре пулею в грудь навылет, был впоследствии (месяца через полтора) открыт в Киевском политехническом институте, где его кто-то скрывал в одной из лабораторий. Он был потом судим, и, насколько помню, смертная казнь была ему заменена пожизненной каторгой.) Что, мол, среди толпы было уже много агентов полиции и охранного отделения; что настроение толпы было уже не только мирное, но подавленное; что, если бы последовало предупреждение об открытии огня, солдаты выдали бы зачинщиков, все кончилось бы мирно и не было убито несколько невинных людей, случайно подвернувшихся под пули.

Подняла голос и общественность. Либеральные круги рвали и метали. Командующий войсками Сухомлинов не знал, что скажет Петербург. Начальник штаба Маврин боялся всех и вся. При этих условиях к Н.Ф. фон Стаалю высшее начальство стало относиться как-то неопределенно, холодно. Мы же, рядовое офицерство, отлично понимали, что Стааль поступил совершенно правильно, превысив свои права, и этим спас положение. Позиция высшего начальства нас волновала и возмущала. Офицеры Генерального штаба решили чествовать Стааля, устроив торжественный ужин и пригласив принять на нем участие и строевых офицеров не ниже штаб-офицерского чина. «Бум» устроили большой.

Меня, «как зачинщика», генерал Маврин пригласил «переговорить». Я, конечно, не открывая карты в смысле нашего протеста против высшего начальства, изложил подробно взгляд большинства офицеров и отметил заслугу Стааля. Маврин доложил все Сухомлинову, и было решено взять «твердый курс». В Петербург, хотя и со значительным запозданием, полетела телеграмма с представлением Стааля к Св. Владимиру 3-й степени. Через несколько дней был получен ответ, что Стааль удостоился Высочайшего награждения Владимира на шею. Все хорошо, что хорошо кончается!

К сентябрю 1905 года революционная атмосфера сгустилась. То в одном, то в другом месте России стали происходить вспышки аграрных беспорядков, рабочих волнений и беспорядки в войсках (исключительно, впрочем, в мобилизованных частях, то есть пополненных запасными, среди которых революционеры находили более подходящую почву для своей пропаганды). (Мобилизовались части войск не только для отправления на Дальний Восток на войну, но и для усиления частей, остававшихся в Европейской России для несения гарнизонной службы и для поддержания порядка. Кадры войсковых частей, как мною уже было отмечено, были сильно ослаблены отправкой части своих чинов на Дальний Восток, и, после мобилизации, такие части являлись мало сплоченными, мало сбитыми и мало надежными во всех отношениях.)

Становилось очень не покойно в Киевском военном округе. Но, несмотря на то что положение становилось очень тревожным, чувствовалось ясно, что в высших правительственных кругах происходят серьезные колебания, в провинцию не дается никаких определенных указаний, и местные власти, как гражданские, так и военные, стараясь угадать настроение верхов, сами колеблются, предоставленные сами себе, и боятся принимать определенное направление: как бы не сесть в лужу и не пойти вразрез с Петербургом и не переборщить в правую или левую сторону.

В Киеве мы это наблюдали по деятельности наших верхов. Генерал Сухомлинов все время любезничал и заигрывал с либеральными кругами (с общественностью); генерал Маврин ходил растерянный и ничего не понимал; войсковые начальники в различных пунктах округа (так же, как и губернаторы) были предоставлены сами себе, руководствуясь лишь общим указанием: чтобы было спокойно, но чтобы никого не раздражать и не допускать ничего незаконного. Подобное настроение правящей власти было, конечно, на руку революционерам и их пособникам – либеральным кругам.

В Киеве при моем участии образовался кружок офицеров Генерального штаба, который поставил себе целью собирать все данные о попустительстве начальства или проявляемой ими слабости при пресечении проявлений революционного движения. Пользуясь своею сплоченностью и возможностью оказывать давление на начальство (с нами особенно считался начальник штаба округа генерал Маврин), мы считали, что при проявляемых признаках «прострации» и трусости (отсутствие гражданского мужества) со стороны многих начальствующих лиц мы – ради пользы Родины и нашего общего «контрреволюционного» дела – не только можем, а должны делать в этом направлении все, что только можем. Интересно отметить, что в тот период Генерального штаба подполковник Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, перешедший в 1917 году к большевикам и служивший затем им не за страх, а за совесть, был среди нас самым «черносотенным»; ряд статей, написанных им тогда и помещенных в «Разведчике», был написан очень хорошо и, бесспорно, прочищал мозги очень и очень многим. Его определенные статьи, пропитанные монархическим духом и воинской дисциплиной, «разверзли» у многих уста молчания, и «Русский инвалид», «Разведчик» и некоторые ежедневные газеты стали помещать ряд статей, которые в общей сложности давали голос армии, к которому прислушивались и старшие войсковые начальники.

К октябрю 1905 года проявление революционной деятельности достигло своего предела. Начались крупные забастовки. Наконец, забастовка перекинулась на железные дороги и на телеграф.

В это время (в первых числах октября) я получил телеграмму из Конотопа от Софьи Абрамовны Драгомировой с просьбой немедленно доставить для Михаила Ивановича Драгомирова баллон с кислородом. Михаил Иванович к этому времени чувствовал себя очень плохо (у него был рак печени, сильно развившаяся эмфизема легких и постоянные очень сильные отеки легких); его дыхание необходимо было поддерживать кислородом.

С большим трудом мне удалось раздобыть в Киеве три чугунных цилиндра со сжатым кислородом. Нужно было разрешить вопрос о доставке кислорода до Конотопа. Переговорив с представителем одной пароходной компании, я заручился от него обещанием, что в мое распоряжение будет предоставлен в Чернигове (из Киева «товарищи» не выпускали никаких пароходов) небольшой пароход с верной командой, который доставит меня по Десне до Сосницы, а оттуда я проберусь на лошадях в Конотоп. В Соснице пароход должен был меня ожидать.

До Чернигова я решил добраться на штабном автомобиле. На всех железных дорогах была объявлена полная забастовка. В тот период автомобили были еще очень плохи, и поездка на них, даже на такое расстояние, как от Киева до Чернигова, была мало надежна.

Выехал я из Киева вечером. К рассвету до Чернигова оставалось каких-нибудь 5—6 верст, но автомобильная ось сломалась, и мы безнадежно застряли. На мое счастье, появился обоз с картошкой, направлявшийся на Черниговский базар. Мне удалось погрузить цилиндры с кислородом на одну из подвод, и я, сопровождая повозку в пешем порядке, двинулся в Чернигов.

В Чернигове удалось достать извозчика, и я добрался до пристани. Там сначала меня ожидало крупное огорчение: служащие и рабочие пароходной компании, как выяснилось, запретили давать пароход в мое распоряжение. После длительных переговоров и митинга была, наконец, вынесена резолюция: «Так как подполковник Лукомский везет кислород умирающему генералу Драгомирову, то сделать для него исключение и дать в его распоряжение пароход». Я облегченно вздохнул только тогда, когда мы отчалили от черниговской пристани.

В Сосницы добрались благополучно. Там я раздобыл повозку с парой лошадей и двинулся в дальнейший путь. Через Сейм по понтонному мосту едва перебрались: от дождей речка вздулась и мост был залит водой (часть дамбы). Верстах в 25 от Конотопа меня встретил кучер Драгомировых, высланный за мной с коляской, запряженной четвериком. Прибыл и казачий взвод, чтобы меня сопровождать до Конотопа. Я сначала решил, что высылка казаков совершенно напрасна, но оказалось, что была очень полезна: поздно вечером, когда я подъезжал к Конотопу, из темноты выскочили какие-то фигуры, схватили лошадей под уздцы и обратились к кучеру с требованием немедленно остановиться. Но из-за коляски выскочили верховые казаки, затем послышалось щелканье нагаек, несколько крепких слов, несколько криков боли, и все прошло благополучно.

М.И. Драгомирова я застал в этот вечер очень бодрым. Он даже сыграл три робера в винт. Расспросил он меня о том, что делается в Киеве; высказал большое огорчение относительно недостаточно твердого курса правительственной политики; сказал, что он сам был сторонником либеральных реформ, но что либерализм уместен в спокойное время, а в периоды народных волнений и революционных брожений всякие либеральные уступки только вредны и преступны. Всякие уступки правительства в подобные периоды объясняются слабостью и вызывают новые, повышенные и невыполнимые требования.

Если мне память не изменяет, я приехал в Конотоп 12 октября, а М.И. Драгомиров тихо скончался, во сне, в ночь с 14 на 15 октября. Накануне, 14-го, Михаил Иванович был очень бодр и много со мной разговаривал. Он очень беспокоился, что не успеет до своей смерти дать все необходимые указания по пересоставлению своего курса тактики (работал над этим подполковник Бонч-Бруевич); он продиктовал мне ряд указаний, которые я должен был передать Бонч-Бруевичу.

Похороны М.И. были назначены на 17 октября. В этот же день, вследствие полученной в Конотопе телеграммы о манифесте 17 октября, происходили в городе политические манифестации. Участники были почти сплошь жиды. Когда во время похорон появилась около церкви процессия, во главе которой, на кресле, покрытом красным сукном, несли какого-то израильтянина, командиру казачьего (если не ошибаюсь, 2-го Волжского) полка стоило больших усилий помешать казакам почистить нагайками революционный сброд.

Движение на железных дорогах и функционирование телеграфа не сразу восстановилось после 17 октября. Слухи же из Киева (по пантуфельной почте) были крайне тревожны: по одной версии, в Киеве вспыхнуло очень сильное революционное движение, причем чернью и взбунтовавшимися войсками совершенно разграблены и разрушены Липки (киевский аристократический квартал с наиболее богатыми особняками); по другой версии, после вспыхнувшего еврейского погрома чернь бросилась грабить наиболее богатые части города, войска отказались действовать против толпы и весь город объят пожаром. Никто ничего не знал, но железнодорожный комитет Конотопских железнодорожных мастерских, имевший телеграфную связь с киевской железнодорожной станцией, подтверждал, что в Киеве очень серьезные беспорядки и что там очень неблагополучно.

Моя жена в сопровождении нескольких лиц (генерал Воинов, подполковник Ронжин и еще несколько человек) приехала на похороны отца из Киева на пароходе и привезла с собой цинковый гроб. Наши дети, с гувернанткой, оставались в Киеве. Естественно, что мы волновались за их судьбу.

18 октября мы выехали на пароходе по Десне в Киев. В ночь с 19 на 20 октября мы подходили к Киеву. С выходом из Десны в Днепр всегда открывался вид на Киев. Мы все стояли на капитанском мостике. Погода хотя и была несколько туманная, но все же казалась довольно ясной. По обоим берегам Десны отчетливо были видны огни прибрежных селений и плавучие вехи с фонарями, указывающие русло реки. Вот уже и Днепр. Киева не видно: полная темнота. Капитан делает предположение, что в городе не действует электричество. Но все же полная темнота была необъяснима; я с волнением и с замиранием сердца всматриваюсь в даль. Вдруг совершенно неожиданно, как завеса в театре, перед нами поднялась полоса тумана, скрывавшая от нас вид впереди, и перед нами во всей своей вечерней красе, сияя огнями, появился Киев. Все радостно вздохнули.

Когда пароход пристал, мне достали извозчика, и я поехал к себе на квартиру. Первое, что меня поразило, – это Крещатик. Во всех окнах квартир, гостиниц, магазинов были выставлены иконы. Иконы украшали окна и заведомо еврейских магазинов (как, например, Маршака и других). Ясно, что по Киеву прокатилась волна еврейского погрома. Вот Университетская Круглая, где жил я в доме № 9. Та же картина: всюду в окнах иконы, иконы и в окнах моей квартиры.

Открывший дверь денщик, а затем и пришедшая гувернантка рассказали, что они пережили два тяжелых дня, когда по улицам бродили шайки погромщиков и под предлогом еврейского погрома громили все и всех.

После манифеста 17 октября прекратились забастовки железной дороги и телеграфа. Жизнь постепенно стала входить в нормальную колею, хотя вспышки революционного движения были еще по временам сильные и затянулись, захватив и часть 1906 года; но революционные вспышки происходили после октябрьского периода 1905 года преимущественно на окраинах: в Сибири, Туркестане, на Кавказе. Неспокойно было и в бассейне Волги.

Я не буду касаться описания революционного движения 1905 года во всем его объеме. Все это многократно описывалось и известно всем. Я отмечу лишь, что если революция 1905 года не удалась руководителям революционного движения, то заслуга в этом не твердого курса правительства, которое совершенно растерялось, выпустило управление страной из рук и своей неустойчивостью скорее способствовало развитию революционного движения, а заслуга в ликвидации революционного движения всецело относится к решительности отдельных военачальников, которым поручалась ликвидация революционных вспышек и которые были совершенно предоставлены самим себе, а также тому, что армия в своей массе и корпус офицеров остались лояльными и верными присяге.

Чтобы не быть голословным, укажу ряд примеров. Восстание в Кронштадте внесло панику в петербургские верхи. Подавлено оно было и быстро ликвидировано Николаем Иудовичем Ивановым (был комендантом крепости). Его решительные действия в Кронштадте в значительной степени способствовали его дальнейшему выдвижению на пост командующего войсками Киевского военного округа, а затем на пост главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта во время мировой войны и генералом Щербачевым¹⁵⁴ (если не ошибаюсь, он был в это время командиром лейб-гвардии Финляндского полка). (Решительные действия Щербачева, по существу человека далеко не талантливого, способствовали и его выдвижению сначала на пост начальника Академии Генерального штаба, а затем способствовали его дальнейшей блестящей строевой карьере.)

Крестьянские восстания в Латвии и Эстонии приняли крайне угрожающий характер, но были быстро ликвидированы блестящими и решительными действиями нескольких кавалерийских начальников (Свиты Е. Вел. Орлов в том числе).

Восстание в Москве, когда все московское начальство совершенно растерялось (например, начальник дивизии со своим штабом, переодевшись в штатское платье, скрывались где-то на окраине Москвы), было подавлено Свиты Е. В. генерал-майором Мином¹⁵⁵, прибывшим в Москву с командуемым им лейб-гвардии Семеновским полком (кажется, в составе трех батальонов). Генерал-майор Мин в один день ликвидировал Московское восстание и, восстановив твердую власть, вручил ее в трепетавшие, но вновь ставшие твердыми руки местных властей.

Восстание в Севастополе, принявшее чрезвычайно серьезный характер, было ликвидировано генералом бароном Меллер-Закомельским¹⁵⁶, ставшим во главе Белостокского полка и поведшим его на штурм морских казарм.

Восстание в Харькове было подавлено благодаря энергии, проявленной авантюристом и самозванцем N. (фамилию его, к сожалению, не помню), прапорщиком, призванным из запаса.

Этот случай стоит того, чтобы его описать.

В Харькове, где гарнизоном стояли части отмобилизованной, кажется, 51-й пехотной резервной дивизии (части X армейского корпуса были на полях Маньчжурии), вспыхнул бунт (это было, если мне память не изменяет, осенью 1905 г.). Начальник гарнизона (он же начальник 51-й пехотной дивизии) генерал-лейтенант Синицкий был человек очень умный и вообще очень решительный. Но. был большой дипломат, и колеблющиеся настроения верхов отразились на его решительности. Я не сомневаюсь в том, что если бы в Харькове вспыхнул бунт среди какой-нибудь воинской части или восстали рабочие какого-либо завода или железнодорожных мастерских, Синицкий без всяких колебаний и очень решительно его подавил, не боясь, как бесспорно смелый человек, рискнуть и лично собой. Но восстание вспыхнуло среди студентов местного университета, к которому примкнули группы воспитанников других учебных заведений и группы харьковской интеллигенции. Характер восстания был не грубо бунтарским, а чисто политическим, с выдвижением всяких либерально-политических требований.

«Весна» министра внутренних дел князя Святополк-Мирско-го¹⁵⁷ и либеральные течения некоторых верхов поколебали Синицкого, и он, дабы «не промахнуться» и не испортить своей карьеры, вместо того, чтобы действовать решительно с самого начала, вступил в переговоры, стал устраивать всякие совещания с привлечением на заседания «почтенных лиц либерального лагеря».

Так прошло два дня, и общая обстановка в Харькове стала грозной: революционная молодежь и революционные деятели воспользовались обстановкой, развили пропаганду, и Харьков оказался в их руках. Забастовали фабрики, заводы и железнодорожные мастерские; рабочие присоединились к политической молодежи; войсковые части как-то сразу разложились и стали совершенно не надежными; в городе стала хозяйничать чернь и начались погромы и налеты на частные квартиры. Синицкий забил тревогу, но управление уже было выпущено им из рук, и он растерялся. К концу второго дня генералом Синицким была получена телеграмма от командующего войсками Сухомлинова, что он требует немедленного подавления беспорядков и что он, Сухомлинов, будет в Харькове на следующий день. Телеграмма заканчивалась выражением уверенности, что к его, Сухомлинова, приезду порядок в Харькове будет восстановлен.

Синицкий собрал на совещание старших начальников и пригласил губернатора. Во время совещания Синицкому докладывают, что приехал адъютант генерала Сухомлинова, штаб-ротмистр N., и просит его немедленно принять. Его, конечно, Синицкий сейчас же принимает. Вошедший молодой офицер доложил, что он прислан генералом Сухомлиновым с приказанием подробно узнать всю обстановку, если возможно, помочь генералу Синицкому и затем выехать на паровозе навстречу генералу Сухомлинову и доложить ему все, что он узнает и увидит, дабы командующий войсками к моменту приезда в Харьков был в курсе всех дел. Синицкий нашел наиболее соответственным пригласить приехавшего офицера на собранное совещание, присутствуя на котором приехавший все узнает. Штаб-ротмистр N. выслушал сообщения лиц, собравшихся на совещание, задал ряд вопросов и затем попросил генерала Синицкого, не распуская совещание, уделить ему несколько минут на разговор с глазу на глаз. Синицкий согласился.

N. спросил Синицкого, может ли он, Синицкий, сейчас же иметь под рукой верный хотя бы один батальон пехоты, а в крайности хотя бы две роты, несколько орудий артиллерии и хотя бы одну-две сотни казаков. Синицкий ответил, что это собрать можно. Тогда N., выказав довольно хорошее знание Харькова (ясно, что он бывал в нем неоднократно), изложил Синицкому свой план действий, указав, что прежде всего надо разогнать (или заставить сдаться) революционный штаб, засевший на какой-то фабрике. План Синицкому понравился, а еще более понравился молодой, энергичный офицер, внушивший ему полное доверие.

Синицкий с ним окончательно сговорился и условился, что во главе собранного отряда станет он сам, а N. будет при нем. Затем они прошли к лицам, собравшимся на заседание, и Синицкий отдал необходимые распоряжения. Часа через два собранный отряд двинулся по назначению, а несколько застав были с особыми поручениями разосланы в разные места города.

Когда небольшой отряд приблизился к зданию, занятому революционным штабом, он был встречен выстрелами из окон и из-за ограды, окружавшей здание.

Сейчас же орудия были выдвинуты на позицию, отряд развернулся для атаки. N. попросил генерала Синицкого, прежде чем начать действовать, разрешить ему, N., пройти вперед и переговорить с бунтовщиками. «Да ведь вас убьют!» – «Разрешите, ваше превосходительство, попробовать. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Рискнуть же стоит. Если дело удастся, то не будет пролито много крови». Синицкий согласился.

N. в сопровождении горниста, как парламентер, пошел вперед. Его пропустили. Так и осталось точно не выясненным, что N. говорил бунтовщикам (на последующем дознании, произведенном через два дня, некоторые студенты и рабочие показали, что N. доказал им всю глупость и нелепость сопротивления), но факт тот, что через полчаса он вернулся и доложил Синицкому, что засевшие согласны, оставив оружие в занимаемом ими здании, выйти; что условием становится лишь то, чтобы их не арестовывали (кроме находящихся там нескольких солдат, которые сдаются без всяких условий), а отпустили сейчас же по домам; что если это условие будет принято, то сейчас же революционный штаб отдаст распоряжение прекратить забастовку и к завтрашнему утру в Харькове будет восстановлен полный порядок.

Синицкий сначала хотел протестовать и «забрать» в плен революционный штаб, но N., пользуясь своим авторитетом, «как адъютант командующего войсками, снабженный особыми полномочиями», настоял на принятии условий, выработанных им с революционерами.

К утру действительно в Харькове установился полный порядок, а адъютант Сухомлинова, получив в свое распоряжение паровоз, выехал навстречу командующему войсками. На другой день все харьковские власти и почетный караул встречали Сухомлинова на вокзале. На вопрос Сухомлинова: «Как у вас дела?» – генерал Синицкий и губернатор ответили, что в Харькове восстановлен полный порядок. Обойдя почетный караул, Сухомлинов пригласил к себе в вагон Синицкого и губернатора. «Ну, рассказывайте подробно, что и как у вас происходило в Харькове», – спросил Сухомлинов Синицкого.

Синицкий на это весело ответил, что он вряд ли может что-либо добавить к докладу, который штаб-ротмистр N. сделал генералу Сухомлинову, и затем добавил: «Должен по совести сказать, что благополучным исходом мы здесь всецело обязаны вашему адъютанту». – «Моему адъютанту? Какой такой штаб-ротмистр N.? Я ничего не понимаю!» – сказал Сухомлинов. Выяснилось, что такого адъютанта у Сухомлинова не было, и он никого в Харьков не посылал. Розыски штаб-ротмистра N. никакого результата не дали. Выяснилось, что он поехал на паровозе до какого-то небольшого города и затем куда-то исчез. В связи с появлением N. в Харькове строились различные предположения, высказывалась даже мысль, что он сам какой-то крупный революционный деятель, которому благодаря своему «революционному положению» удалось так легко ликвидировать харьковское восстание, которое почему-либо руководители революционного движения не сочли выгодным продолжать.

Много позже, при аресте на Кавказе (кажется, в Елизаветполе или Кутаисе) какого-то самозванца, пытавшегося арестовать губернатора за «бездействие власти», выяснилось, что это тот же N., действовавший в Харькове и побывавший уже в разных местах России и всюду стремившийся водворить порядок и подбодрить начальство, терявшее голову. О судьбе этого N. я ничего не знаю.

На Кавказе революционные вспышки прошли очень бурно. Положение было спасено войсками. Там, между прочим, составил себе репутацию «твердого администратора» командир Бендерского пехотного полка полковник Толмачев (Иван Николаевич), назначенный вслед за сим одесским градоначальником.

Докатилось революционное движение через Сибирь и до действующей армии. Главнокомандующий, генерал Линевич, растерялся и вместо того, чтобы «подтянуть вожжи», их распустил. Все его стремление было направлено на скорейшую демобилизацию армии и насколько возможно спешную отправку в Европейскую Россию эшелонов демобилизованных солдат. Надежной охраны станций и вообще железной дороги не было установлено; эшелоны отправлялись с ничтожными кадрами сопровождающих частей. В результате первые же эшелоны разгромили буфеты на станциях, нарушили графики и расстроили все железнодорожное движение по Сибирскому пути. Следующие эшелоны голодали, захватывали чужие паровозы, и в скором времени движение по Сибирскому железнодорожному пути почти совсем остановилось. На территории Сибири образовался ряд «республик». Положение стало катастрофическим. Спасено оно было тем, что двум энергичным генералам (Ренненкампфу и барону Меллер-Закомельскому) было поручено восстановить движение. Они на броневых поездах со следующими за ними еще эшелонами небольших, но надежных частей были двинуты к Иркутску с двух сторон: Ренненкампф со стороны действующей армии, а Меллер-Закомельский со стороны Москвы.

Действовали они решительно. Перевешали и расстреляли несколько сот человек и установили полный порядок. Конечно, либералы громили их за жестокость, но, конечно, выливали на них злость за срыв ими революции. Ценой казни нескольких сот человек были спасены очень и очень многие тысячи жизней, и была тогда спасена Россия от жесточайших потрясений.

Революция 1905 года дала страшный показательный урок русскому правительству и командному персоналу русской армии. Казалось, что он должен был бы запомниться, но, к несчастью для России, все его забыли очень и очень скоро.