Текст книги "Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России"

От моего отца, воспитанника Киевского кадетского корпуса (юнкерские классы) и уроженца Полтавской губернии, я знал, что в Юго-Западном крае (Киевская, Волынская и Подольская губернии) и в смежных с Киевской правобережных (по Днепру), Черниговской и Полтавской, губерниях очень хорошая и разнообразная охота.

Попав на службу в Киев, я, конечно, прежде всего стал наводить необходимые справки. Выяснилось, что охота действительно хорошая, но, чтобы попасть на хорошие угодья, надо установить соответствующие знакомства, так как хорошие охоты были или на землях у помещиков, разрешавших охоту только своим знакомым, или на казенных землях, где также пользование охотой было связано со знакомством с лесничими и прочими чинами крупной местной администрации. В Киеве существовало довольно крупное охотничье общество, но состав его членов был малосимпатичен. Пришлось удовольствоваться поступлением членом в местное офицерское охотничье общество, имевшее право на охоту в нескольких ближайших к Киеву казенных лесных дачах. Для болотной охоты оказалось возможным получать отдельные билеты на право охоты около устья Припяти и на Десне. Пока я не узнал мест и не свел соответствующих знакомств, в течение первых двух лет, приходилось охотиться на угодьях вблизи Киева; после же я наслаждался охотой во многих местах. Моими обыкновенными спутниками в наших странствованиях по разным местам были мои приятели по Академии Генерального штаба Иван Егорович Эрдели и Сергей Николаевич Розанов. Ниже я дам очерки по различным видам охоты.

ОХОТА НА БОЛОТНУЮ ДИЧЬ

Охота на болотную дичь разрешалась в России с Петра и Павла (29 июня по ст. ст.). Но к этому времени многие утиные выводки еще не летали, а молодые бекасы и дупеля были еще слишком малы. Поэтому во всех мало-мальски приличных охотничьих обществах вводилась поправка к государственному закону об охоте в том смысле, что охоту на бекасов и дупелей можно было начинать только с 15 июля. Этот же срок открытия охоты во многих обществах указывался и для охоты на уток.

В офицерском обществе в Киеве и в частном обществе, арендовавшем угодья у устья Припяти и на Десне, этих поправок к закону не было, и я с моими приятелями в 1897 году (первый год нашего пребывания в Киеве) отправились на охоту к устью Припяти 29 июня; кроме того, что не было этой «поправки к закону», мы не знали, когда становятся крупными молодые птицы в районе широты Киева. На первой же охоте мы убедились, что еще много слишком маленькой дичи, и в последующие годы мы никогда не начинали охоты раньше 10—15 июля.

Поездки на охоту к устью Припяти я и мои компаньоны очень любили. Выезжали (моряки не допускают выражение «выезжать на пароходе». На пароходе можно только «ходить»! Я употребляю слово «выезжали» потому, что так нам всегда казалось правильным, ибо мы ехали, а не шли пешком на охоту) мы на пассажирском пароходе, отходившем из Киева, насколько помню, в 5 часов вечера. Выезжали всегда накануне праздничного дня, так как по будням были мы все заняты.

Пароходы были небольшие, но чистенькие и уютные. В первом классе обыкновенно были свободные каюты (мы заказывали вперед); если же, паче чаяния, таковых не оказывалось (что случилось всего два-три раза за все время), мы располагались в общей каюте. Буфет на пароходах был всегда вполне удовлетворительный; кроме того, мы всегда имели с собой обильные закуски.

После отхода парохода мы обыкновенно устраивались на палубе вокруг принесенного из столовой столика закусить. Затем до темноты мы проводили время на палубе за чаем и стаканом вина, любуясь Днепром и его берегами.

Вечера обыкновенно были удивительно хороши. Время, в оживленной беседе, в охотничьих рассказах в ожидании предстоящей охоты, пролетало быстро. Чудная погода и прелестная обстановка отбивали сон. Но. пароход приходил к пристани у устья Припяти на рассвете, и благоразумие требовало спуститься в каюту и заснуть хотя бы на 4—5 часов.

Прерву свое описание охот у устья Припяти несколькими словами об «охотничьих рассказах», которые почти всегда возникают среди охотников, отправляющихся на охоту, и которые вообще охотники любят вести и при всяком удобном к тому случае. Существует масса анекдотов про охотничьи рассказы, про вранье охотников. Очень часто можно услышать: «врет как охотник», «я хоть и не охотник, но поврать люблю» и т. п.

Правда, охотничье «вранье» всегда считалось враньем безобидным, но все же к рассказам охотников большинство не охотников всегда относится или с иронией, или с недоверием. Мне, как охотнику, но хотевшему при рассказах о моих охотничьих случаях не уклоняться от истины, всегда было обидно чувствовать, что слушатели, как мне казалось, очень часто и меня заподазривали в преувеличениях, во вранье.

Я часто думал об этом якобы специфическом свойстве охотников и пришел к выводам, которыми хочу поделиться. Конечно, охотник, как и всякий человек, в своих рассказах склонен «рассказать что-нибудь интересное», выставить себя в более привлекательном виде. Но ведь это все общечеловеческие свойства. Почему охотник должен быть обязательно вралем? Вне всякого сомнения, и среди охотников, как и по всем прочим специальностям, есть изрядное число и настоящих врунов и глупых людей, которые так наивно врут, что их вранье становится явным. Но почему всякого охотника, начинающего рассказывать про охоту и про случаи на охоте, слушатели обязательно заподазривают во вранье или, в лучшем случае, преувеличении?

Думаю, что это происходит оттого, что даже малонаблюдательный человек, проводя целые дни в лесу, в поле или на болоте, в непосредственном соприкосновении с природой и сталкиваясь с жизнью животных и птиц, не может не отмечать ряд явлений и случаев, которые неизвестны основной массе городских жителей. Кроме того, естественно, что при частных охотах может происходить много случаев, которые в нормальной обстановке кажутся неестественными и невероятными. А если к этому прибавить, что самый добросовестный рассказчик из охотников передает обыкновенно то, что его самого поразило или что ему самому показалось исключительным, то, естественно, слушателю не охотнику все эти рассказы кажутся в лучшем случае преувеличенными.

Пароход подходит к пристани у устья Припяти. Солнце еще не взошло. С окружающих болот подымается легкий туман; в воздухе прохладно, и нас, уже одетых в легкие летние охотничьи костюмы, пронизывает дрожь. Дрожь не только от прохлады, но и от ожидания.

Кроме нас, охотников, очень редко бывали какие-либо пассажиры на маленькой пристани у устья Припяти; случалось, что приезжали рыбаки или заготовители леса, отправлявшиеся в лесные дачи, отстоявшие на 20—25 верст от берега. Мы на берегу. Пароход отчаливает и бежит вверх по Днепру. Около пристани небольшая сторожка, она же пароходная контора, она же убогое

жилище «начальника пристани» и сторожа. Но эта сторожка и для нас достаточна, ибо под существовавшим с одной из ее сторон навесом мы могли находить приют в случае непогоды (бывали иногда грозы), а за деревянным столом, устроенным под навесом, мы пиршествовали после охоты.

После короткого разговора со сторожем, хорошо знавшим окрестные места (что нам было особенно полезно, пока мы сами не изучили всех прилегающих местностей), и заказа к пяти часам дня самовара мы отправлялись на охоту. Я обыкновенно ходил с И.Е. Эрдели, у которого не было своей собаки. С.Н. Розанов, к которому присоединялся еще кто-либо из приехавших охотников, отделялся в сторону. Выбрав направление и назначив к полуденному перерыву встречу, мы расходились.

Охота начиналась в каких-нибудь 100—150 шагах от берега. Дичи было много; собаки нервно, но хорошо работали. Ходить было очень трудно, так как трава была везде высокая и переплетенная горошком. Среди моря этой травы разбросаны были пятнами болотистые лужайки, на которых мы находили бекасов и дупелей, а несколько дальше вдоль ручейков, покрытых кувшинками и водяными лопухами и протекающих по болотным долинкам, мы находили много уток: больше всего чирят и кряковых.

Охота была интересная и прибыльная, но, как я уже сказал, ходить было трудно. Помню, как однажды часам к двум дня я совсем сдал и сказал Эрдели, что пора возвращаться, так как я больше ходить не могу. Эрдели запротестовал: «Ведь впереди, в каких-нибудь 200—250 шагах, тебе хорошо известное болото, где мы всегда находили дупелей; грех не пойти». – «Да я так устал, что ноги перестают слушаться. Ведь и ты так же устал?» – «Я? Смотри!» И Эрдели пустился передо мной вприсядку. Я не выдержал, рассмеялся, и мы пошли отыскивать дупелей.

Мы все стреляли очень прилично. Лучше – я и Эрдели, с ним мы всегда конкурировали. Я его обстреливал на чистом месте, а он меня в лесу. Но бывали, конечно, и дни плохой стрельбы, когда мы нервничали, сердились, чуть не плакали, и все пуляли.

Помню, как в один из таких дней я предложил Эрдели сесть на полчаса отдохнуть и покурить. Уселись, покурили, поболтали. Казалось, что нервы привели в порядок. Встали, чтобы идти дальше; в это время моя собака, отойдя в сторону каких-нибудь 10—12 шагов, вытянулась на стойку около небольшой мочажины.

Я говорю Эрдели: «Вероятно, бекас. Но условимся так: если подымется две или несколько птиц, ты стреляй правую или правых; мне оставь левую или левых; если подымется одна птица, твой выстрел первый, мой – второй, твой – третий, мой – четвертый». Эрдели ответил: «Что же ты думаешь, что мы опять будем мазать? Довольно условиться о первых и вторых выстрелах, а не загадывать о последующих».

Я послал собаку вперед. С кряканьем вертикально кверху взмыл кряковой селезень в каких-нибудь 15 шагах от нас. Эрдели стреляет первый. Мимо. Я прицеливаюсь – и тоже мимо. Затем Эрдели и я повторили выстрелы, и безрезультатно. Посмотрели друг на друга и расхохотались. После этого случая произошел резкий перелом в качестве нашей стрельбы, и мы стали стрелять почти без промаха.

На одну из охот с нами поехал наш общий большой друг Сергей Александрович Ронжин. Он охотником не был, но любил компанию и изредка ездил, бывая в Новгородской губернии, на облавы. Мы с радостью взяли его с собой, но, приехав к устью Припяти, сказали ему, чтобы он не углублялся в траву, а шел вдоль ее опушки близко от берега Днепра. Мы знали, что он не ходок, страдает грыжей и ходить ему по болоту нельзя. Указав ему сборный пункт для завтрака на берегу Днепра, мы его оставили одного и углубились в травы.

Направляясь к завтраку на сборный пункт, мы обратили внимание на канонаду с той стороны, где должен был быть Ронжин. Заинтересованные тем, что могла значить эта стрельба и кто этот задачливый охотник, мы прибавили шаг и пошли на выстрелы. Подходя ближе, видим, что кто-то сидит на небольшом снопе сена и стреляет во все стороны; дым стоит кругом стрелка.

Мы ничего не понимаем. Подходим ближе и видим, что этот стрелок – Ронжин. Когда он нас увидел, то стал кричать: «Скорей, скорей, здесь масса дичи.» Мы подходим и спрашиваем: «По какой дичи ты стреляешь?» Возмущенный Ронжин говорит: «Как по какой? Ведь это же дупеля» – и показывает на крутящихся вокруг мелких чаек. Когда мы объяснили ему его ошибку, он был очень огорчен и отбросил в сторону убитых им двух-трех птичек.

После окончания охоты мы, усталые, еле-еле доплетались до Днепра, раздевались и купались. После купания начиналось бесконечное чаепитие (просто страшно подумать, сколько можно было поглотить стаканов чая) и закуски. К 8 часам вечера подходил пароход, мы немедленно устраивались на ночлег и как убитые спали до Киева. В Киев прибывали всегда освеженные, в отличном настроении духа и нагруженные дичью.

Устье Припяти напомнило мне и о другой охоте, редкой уже в то время в Киевской и Черниговской губерниях: охоте на глухарей и тетеревов. В старое время, по рассказам моего отца и других лиц, в лесах Черниговской и Киевской губерний была масса глухарей и тетеревов. Названия некоторых рек и займищ Киевской губернии в районе, примыкавшем к Волынской губернии, это подтверждают.

В мое время (1897—1908 гг.) в Киевской губернии сохранились тетерева, и то в небольшом количестве, в лесах, примыкавших к Волынской губернии; в Черниговской губернии тетерева попадались в лесах чрезвычайно редко (я лично поднял только два раза двух тетеревов в Черниговской губернии в лесу около Семиполок, около Десны, имения Половцовых, и одного тетерева в той же губернии около самого Киева, в лесу за артиллерийским полигоном). Про глухарей ни разу не слышал. Как-то, собираясь идти на охоту к устью Припяти, кажется в конце июля 1899 или 1900 года, я встретил штабс-капитана Бессарабского полка Беседовского. Он меня спросил: «Вы едете стрелять дупелей или тетеревов?» – «Как тетеревов? Да разве есть там тетерева?» – «Сколько угодно, но только надо проехать в леса верст на 20 от берега Днепра».

Я попросил его поехать со мной. Он согласился. Поехали – Розанов, Беседовский и я. С трудом достали подводу на каком-то хуторке около устья Припяти и поехали. Дорога была отвратительная. Доехали до места охоты только часам к 10 утра. Жара стояла страшная. Пошли искать тетеревов. Скоро моя собака стала на стойку. Вылетела какая-то большая рыжая птица. Я выстрелил; она упала. Подошел и недоумевал, что же я убил – как будто не тетерка. Зову Розанова и Беседовского. Они определили, что это глухарка.

Жара стояла такая, что собаки отказывались искать. Решили передохнуть у лесника и напиться чаю. Выпив целый большой самовар и вдоволь напоив собак холодной водой и выкупав их в ручье, двинулись на охоту. Но уже через полчаса собаки опять отказались работать. Мы подняли двух шумовых тетеревов (я убил черныша), и пришлось прекратить охоту, так как нужно было ехать к пристани.

Больше я в этих местах не был; но охота, по-видимому, там хорошая, только трудно добраться, и из Киева надо ехать туда на два дня.

Отступив от «болотной охоты», я возвращаюсь к ней. Другое любимое мною место охоты на болотную дичь было так называемое Крихаевское болото в Черниговской губернии в долине Десны. Попасть на это болото можно было из Киева только пароходом. Из Киева пароход отходил в 4 или 5 часов дня, и к моменту охоты мы попадали к рассвету. Эти поездки мы любили так же, как поездки к устью Припяти.

На Крихаевском болоте уток было мало, но бекасов и дупелей было достаточно. Минус охоты на этом болоте заключался в том, что хороших мест на нем было не много, а охотников иногда наезжало порядочное число. Охота поэтому не всегда была удачна и прибыльна, но это искупалось общей обстановкой, удовольствием поездки по Днепру и Десне и хорошей компанией. На Краевском болоте было довольно много очень топких мест, и надо было ходить осторожно, чтобы не завязнуть. Однажды я едва выкрутился из очень тяжелого положения, в которое попал. Отделившись от других охотников, я пошел на участок, который был мне неизвестен. Пройдя сравнительно сухой кусок болота с редкими кустарниками, я попал на довольно обширный участок, шагов в 500 в диаметре, покрытый довольно высокой (четверти в две) зеленой травой, среди которой просвечивала ржавая вода. Мой прекрасный пойнтер Марс потянул; вырвался бекас. Затем опять стойка за стойкой и характерные взлеты бекасов. Стрелял я в этот день почти без промаха, и скоро вся моя сумка была увешана бекасами. Ходить было легко, ноги очень мало утопали в грязи. Приближался я к середине болотца, где была особенно зеленая и густая трава. Марс потянул, припадая к земле. По его виду я сразу понял, что тянет он по дупелю.

Марс вытянулся в струнку и замер. Посылаю его вперед, но он не идет и как-то нервно поворачивает свою голову то в одну, то в другую сторону. Я решил, что или дупель наследил в разных направлениях, или Марс попал между несколькими дупелями. Я подошел к собаке; в это время сбоку, шагах в шести, вырвался дупель. Я выстрелил, сбил его, и в этот момент Марс, несколько продвинувшись вперед, поднял второго дупеля. Я сбил и этого. Марс продолжал стоять на стойке. Я послал его вперед, и в последующие две-три минуты, не сходя с места, я убил еще пять дупелей. Таким образом, я выбил целый выводок, удачно для меня попавшийся на моем пути.

Марс отлично подавал убитую дичь, и я его послал за сбитыми мною дупелями. Он принес одного за другим трех или четырех дупелей, когда я заметил, что он, идя за следующим, начал проваливаться в грязь. Но все же он достал и остальных, кроме одного, место падения которого я хорошо запомнил. Посылаю Марса вперед, но он не идет. Думая, что он решил, что уже все подобрал, и не желая терять убитого дупеля, я сам пошел за ним. В азарте я не обратил внимания, что мои ноги все глубже и глубже входят в грязь, которая становится какой-то чересчур липкой. Когда я добрался до убитого дупеля и сделал последний шаг, чтобы его поднять, я сразу провалился в грязь по пояс. Пробую выкарабкаться и с ужасом убеждаюсь, что только глубже опускаюсь в грязь. Ощущение мое было, что под ногами нет никакого упора.

Я стал кричать, стрелять, но безрезультатно. Мысль заработала, стал думать о том, что болото мало-помалу меня засосет. Марс, видимо, волновался. Он приблизился ко мне, и я схватил его за хвост. Здоровая собака, может быть просто желая освободиться от моей хватки, а может быть, и более сознательно, потянула в сторону, и я, найдя некоторый упор, вырвался из засасывающей грязи и, еле-еле вытягивая ноги, продвинулся в сторону аршин на пять-шесть. Я почувствовал, что ноги нашли более твердый упор и что я спасен. Но я был так утомлен и так потрясен, что не мог двинуться дальше.

В это время в стороне показался крестьянин, который показывал нам места и носил запасные патроны. Он приблизился ко мне и помог мне выбраться на сухое место. (Последнего дупеля я все же успел подобрать и сунуть в сумку.) От крестьянина я узнал, что это место чрезвычайно опасно, что крестьяне никогда сюда не ходят и что даже скот его избегает. Таких мест на Крихаевском болоте было несколько, и при следующих охотах я уже не пытался по ним ходить, обходя их по окраине. Крихаевское болото нас притягивало еще и тем, что во второй половине августа в кустарниках, его обрамляющих, мы находили куропаток.

Я и Розанов любили ездить на охоту в Семиполки, имение Половцовых, в Остерском уезде Черниговской губернии, в 42 верстах от Киева. Поездка в Семиполки соединяла охоту с приятным времяпрепровождением у постоянно жившей там летом Веры Петровны Половцовой (вышедшей потом замуж за Абрама Михайловича Драгомирова¹⁵⁸), приезжавшего к летнему сезону в отпуск Андрея Петровича Половцова (офицера Кавалергардского полка; он был с нами в Академии Генерального штаба, а затем, будучи назначен флигель-адъютантом к Государю, служил сначала в Военно-походной канцелярии Государя, а затем в Кабинете Его Величества). Там же мы встречали нашего общего любимца и приятного спутника на охоте – «полковника» Левкия Левкиевича Горецкого, сына домоправительницы еще при старике Половцове. Он окончил Киевский кадетский корпус, но, по слабости здоровья, пошел по гражданской службе. «Полковником» его прозвали еще в корпусе, и это прозвище так за ним и сохранилось. Я редко встречал таких милых, честных и хороших людей, каким был «полковник». В семье Половцовых он был на положении члена семьи.

Охота в Семиполках была, собственно, не первоклассная: было много уток, но крайне мало бекасов и дупелей. В конце лета там была хорошая охота на перепелок. Обещанных же нам неоднократно куропаток мы никогда не видели, а из обещанных тетеревов я только однажды поднял в Алферьевском лесу две штуки, и то они сорвались вне выстрела.

Ездили мы обыкновенно в Семиполки поездом из Киева до станции Бобрик, а оттуда на высланной на станцию четверке ехали в половцовское имение, отстоявшее от станции, кажется, в восьми верстах. Иногда я ездил из Киева в Семиполки верхом (42 версты).

Нас в Семиполках встречала Вера Петровна ужином; обыкновенно приезжали из Киева и другие гости (часто ездили княгиня Марья Александровна Святополк-Мирская, Марья Петровна Розанова, Гудим-Левкович и др.). После ужина расходились по отведенным комнатам. Рано утром нас, охотников, будил «полковник» Левкий, и мы, выпив кофе и закусив, ехали на лошадях к месту охоты (накануне решали, куда ехать).

Изредка ездили на Крихаевское болото, о котором я выше писал и которое отстояло от Семиполок на 20—25 верст, но это было очень редко. Обыкновенно мы ездили на охотничьи угодья в окрестностях Семиполок. Было два кочковатых озера, среди полей, заросших осокой. Воды в озерах было не больше чем по пояс, и дно было твердое. Уток в этих озерах была уйма. Много уток было еще в лесном озере (но оно было топкое и можно было его только обходить кругом) и в болотистых ручьях, встречавшихся среди полей.

Возвращались мы в усадьбу обыкновенно к часу дня, к обеду. После обеда сидели на террасе или в саду и болтали; под вечер обыкновенно ходили на конский завод на молочную ферму.

Иногда перед ужином ездили к небольшим болотцам, разбросанным среди хлебов, и стреляли уток на вечернем перелете. Но все же, несмотря на то что иногда охоты были удачны, я любил Семиполки не за охоты, а за уют, который мы находили в маленькой старой усадьбе, и за ласку милых хозяев. Всегда с удовольствием вспоминаю там проводившиеся дни и вечера. Было очень и очень хорошо.

Став женихом Сони Драгомировой, я с 1901 года познакомился с Драгомировским хутором в Конотопском уезде Черниговской губернии. Хутор находился в четырех верстах к северу от Конотопа. С одной стороны к нему примыкала довольно широкая болотистая долина, которая на всем протяжении, где она примыкала к Драгомировскому хутору, заботами, главным образом, Софии Абрамовны Драгомировой, путем дренажных канав была превращена хотя и в мокрые, но вполне приличные луга.

К северу от хутора, за великолепной дубовой (строевой) рощей, начинался городской (Конотопский) лес, который доходил до частью болотистой, частью луговой и покрытой мелколесьем и кустарником долины реки Сейма. Около хутора и в долине Сейма (в пятишести верстах от хутора) была прекрасная охота на дупелей и бекасов. Лучше этой охоты я знал только охоты по Днепровским болотам к югу от Александровска. Кроме охоты на болотистую дичь в окрестностях Драгомировского хутора, была очень хорошая зимняя охота на волков (о чем я скажу дальше), а из птиц – осенью на вальдшнепов и на перепелов; один год была прекрасная охота на куропаток, но обыкновенно они попадались очень и очень редко.

Женившись, я летом почти все праздники (прихватывая обыкновенно кроме воскресенья и понедельник или субботу) проводил на Конотопском хуторе (до переезда в Петербург, то есть по 1908 г. включительно).

Охотников в этом районе, кроме меня и Андрея Антоновича (бывшего прежде денщиком у Михаила Ивановича Драгомирова), почти не было. Я узнал все места и наслаждался. Выезжал я обыкновенно на охоту рано утром и возвращался к 12 часам дня с полным ягдташем. Любил я весной охоту в долине Сейма на селезней и турухтанов. Выезжал я на эту охоту почти всегда с Андреем Антоновичем и неизменно нас сопровождавшим браконьером Максимом.

Максим был очень интересным типом русского мужика. Он был хорошо грамотный и бесспорно умный. Он не любил рассказывать подробностей о своей жизни, но по отдельным фразам было несомненно, что он бродяжничал в старое время, побывал в самых различных уголках России и. был знаком с тюрьмой. Он был прекрасный плотник и столяр, хорошо знал кузнечное и слесарное мастерство. Но его избенка в маленькой деревушке вблизи от Драгомировского хутора была жалка и бедна. Все хозяйство лежало на его тихой и покорной жене; детей у него, по-видимому, не было. Своим хозяйством он совсем не занимался.

Главное его занятие было браконьерство. Охоту он любил страстно и великолепно знал весь Конотопский уезд. Повадки зверя и места, где, когда и какую можно было найти дичь, он знал прекрасно. Его рассказы о жизни зверей и птиц бывали исключительно интересными и показывали его замечательную наблюдательность.

Подрабатывал деньги он дрессировкой собак и натаскиванием уток для весенней охоты на селезней. Сопровождал «господ» на охоту. Когда я приезжал на хутор поохотиться, он всегда являлся и предлагал свои услуги. Когда не было охоты на зверя или на птицу, он промышлял рыбной ловлей и знанием мастерства (ходил в Конотоп и даже на короткое время поступал в железнодорожные мастерские).

Роста он был небольшого, но кряжистый. Про таких говорят: не ладно скроен, но крепко сшит. Громадное физическое здоровье его раз (лет за десять до моего с ним знакомства) спасло: рыбаки поймали его однажды зимой в то время, как он крал рыбу. Поступили они с ним беспощадно: протянув из одной проруби в другую веревку, они его привязали к этой веревке и два раза протянули под льдом из одной проруби в другую. Рассказав мне об этом, он добавил: «Как я выжил – сам не знаю. Болел после этих путешествий под льдом года три. Кашлял кровью. Едва поправился, но уже не было того здоровья, что было прежде. Но с тех пор никогда не крал и красть не буду». Ко мне он, по-видимому, привязался, и мне он нравился.

Так вот, с этим-то Максимом еще часа за два до рассвета мы выезжали. Подъезжая к многоверстному разливу Сейма, очень часто слышали характерные весенние хорканья вальдшнепов, и мне раза два удавалось, соскочив из брички, убить летящего длинноносого красавца.

Чуть-чуть брезжил свет, когда я усаживался в шалаше, заранее приготовленном Максимом, или в каком-нибудь сенном сарайчике, стоявшем у воды, а то и в воде его окружавшего разлива. Светает. Слышно блеяние бекасов, высоко взлетающих в небо. Со всех сторон посвистывают кулички, слышен свист молниеносно пролетающих чирят. Но вот показываются золотистые лучи солнца, которого еще не видно; все кругом преображается и приобретает феерически красивый вид. На разливе зеленеют покрытые первой свежей зеленью разбросанные там и сям деревья и кусты, ярко отсвечивают от поверхности воды первые желтые, белые и голубоватые цветочки, пробивается свежая молодая трава. Хорошо. Легко дышится. Чувство наслаждения и полного удовольствия охватывает охотника.

Но вот вдали слышен резкий крик селезня-крякового. Привязанная за лапку утка начинает волноваться, издавать сначала отдельные «кряканья», а затем заливается во весь голос, а то и бьет по временам крыльями. Селезень ее слышит, делает круг, высматривает. Увидел, сделал еще два-три круга и как стрела бросается к утке. Но ждет его выстрел и смерть.

Меня как-то один мой знакомый упрекал за варварство, за возможность охотиться весной и убивать дичь в любовный период. Я никогда много не убивал ни селезней, ни тетеревов; прекращал охоту на них после второй жертвы. Но должен сказать, что вся обстановка так чарующе красива, что отказаться от нее я никогда не мог. Ограничиться же только тем, чтобы смотреть, – это не быть охотником.

Закончив охоту на селезней с привязанной уткой, я обыкновенно садился в плоскодонную лодку, которую направлял Максим. Мы объезжали кусты и подъезжали к отмелям. Между кустов иногда вырывались селезни, и я по ним стрелял. На отмелях мы находили турухтанов. Эти птицы (порода куликов) в своем весеннем оперении (самцы) очень красивы. Иногда можно было наблюдать очень забавные бои между самцами-турухтанами.

Охота на турухтанов на Сейме не бывала никогда прибыльной. В лучшем случае удавалось убить 4—5 турухтанов. Но поездка по разливу в лодке, при общей весенней обстановке, была сама по себе очень приятна и интересна.

Иногда я с покойным Александром Михайловичем Драгомировым¹⁵⁹ (дядя Коля) и с Андреем отправлялись летом в долину Сейма на целый день. Однажды к нам присоединился и двоюродный брат Драгомировых, Горовой. Горовой был слишком грузным для болотной охоты, и мы предвидели, что он будет больше нас тянуть к телеге с закуской, а закуски на этот раз и Горовой и Андрей (по особому заказу и наставлению дяди Коли) набрали много. Выехали мы чуть свет. Доехав до известных нам хороших мест, мы разошлись, условившись о месте сбора, куда был направлен наш «обоз». День выдался удачный и в смысле погоды, и в смысле обилия дичи. Я стрелял хорошо, и часам к 11 утра сумка ягдташа и все наружные ремешки с колечками были наполнены бекасами и дупелями. Пора было двигаться к месту сбора, да и собака устала и уже плохо работала.

Придя на сборный пункт, я увидел уже всех в сборе. Около стога сена был разостлан ковер, на котором уже были разложены закуски, а над ним был устроен навес. Александр Михайлович и Андрей Антонович также набили много дичи и были довольны своей охотой. Горовой ворчал, что болото слишком вязкое и что его постигла неудача: он убил всего 4—5 штук дупелей и бекасов. Но видно было, что он уже успел несколько поохотиться на закуску.

С аппетитом поев и напившись чаю (в этих случаях всегда брали с собой самовар), мы легли поспать. Проснулись только часам к четырем; выпили еще по стакану чаю и решили обойти новые места. Горовой объявил, что устал и останется при «обозе». Только отошли мы шагов 50 от нашего привала, как мой Марс потянул и замер на совершенно сухой полянке, окаймленной узкой полоской камышей, росших вдоль болотистой канавки. Александр Михайлович и Андрей высказали предположение, что, вероятно, Марс стал по перепелу или по коростелю. Но стойка показывала, что дичь более «серьезная». Марс весь дрожал и, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, нервно втягивал в себя воздух. Было ясно, что «кто-то» сильно наследил и сильно пахнет. Я подошел к Марсу и стал внимательно всматриваться в траву по направлению его стойки. Наконец увидел, шагах в 15 от Марса, высунувшуюся из травы головку птицы, внимательно смотревшую на собаку. Я пригляделся и решил, что это коростель. Показал на видневшуюся в траве головку Александру Михайловичу и Андрею; они также решили, что это коростель. Я сначала не хотел стрелять и стал отзывать Марса, но последний почти припал к земле и еще нервней вытянулся на стойку. Что за оказия? Я решил выстрелить. Грянул выстрел; на земле запрыгало несколько подбитых птиц, и оттуда же с треском поднялся громадный выводок куропаток, не менее 20 штук. Я так ошалел, что второй раз выстрелил и сбил еще одну куропатку только после того, как рядом со мной загремели выстрелы Александра Михайловича и Андрея и упало несколько подбитых ими куропаток. Закончили мы наш охотничий день на болоте охотой на куропаток, табун которых после наших выстрелов разлетелся (рассыпался) в разные стороны.