Текст книги "Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России"

Рассказав, как я вылечился на этой охоте от гнойной жабы (ангины), я вспоминаю другой случай. Как-то зимой мы целой компанией собрались ехать в Семиполки на облаву на волков, лисиц и зайцев. Дня за два до охоты я расхворался бронхитом. Был жар, ломало, болела грудь. Благоразумие подсказывало, что надо высидеть дома, но охота соблазняла. Я решил ехать. Гостивший у меня в Киеве мой отец запротестовал и потребовал, чтобы я позвал доктора. Чтобы успокоить отца, я пригласил хорошего моего знакомого, старого и покладистого доктора Санницкого. Когда он приехал, отец рассказал ему про мое «сумасшествие» и попросил меня выслушать. Придя с доктором в мою комнату, я ему откровенно сказал, что на охоту я поеду, но что прошу его не волновать моего отца и сказать, что ничего серьезного у меня нет. Санницкий меня выслушал и сказал: «У вас здоровенный бронхит; ехать на охоту просто безумие. Но я вас знаю, а потому, так и быть, покривлю душой». Отцу он сказал, что, конечно, мне лучше было бы посидеть дома, но раз я так хочу ехать, то можно и поехать, но надо быть на охоте очень осторожным. Я на охоту поехал.

Ночевали мы на почтовой станции в Семиполках. Меня знобило, и я даже бредил; Розанов, спавший рядом со мной, меня раза два будил. Стало рассветать, пора на охоту, а я себя чувствую препогано и жалею, что не послушался отца и доктора. Как быть? Я решил прибегнуть к сильному средству. Мороз стоял градуса четыре. Я позвал егеря и приказал приготовить у колодца два ведра воды и меня ждать. Сбросив белье, я, к общему удивлению, выскочил на мороз и приказал себя облить водой из двух ведер. Затем вбежал в дом, быстро оделся, надел полушубок, взял ружье и сказал моим спутникам, что я пойду пешком к лесу.

У меня довольно долго щелкали от холода зубы, но скоро я согрелся. Затем я весь день ходил пешком, ни разу не садясь на подводу. К вечеру чувствовал себя хорошо, но страшно устал. Домой вернулся совершенно здоровый и великолепно проспал ночь. Приехавший на следующее утро Санницкий внимательно меня выслушал и только разводил руками. Не было никаких признаков бронхита. Но такую встряску организму можно дать только имея 28 лет и обладая отличным сердцем и выдающимся здоровьем.

ОХОТЫ НА ИСКУССТВЕННО РАЗВЕДЕННУЮ ДИЧЬ

В Западной Европе (Англия, Франция, Германия, Австро-Венгрия, Италия и др.) уже с давних пор, как следствие дробления земельных угодий и большой плотности населения, стала выводиться дичь. Вследствие этого владельцы имений, сначала для улучшения охоты на своих землях, а затем и с целью увеличения их доходности, стали искусственно разводить дичь и создавать правильные охотничьи хозяйства. Главным образом разводили то, что легче всего поддавалось искусственному размножению и легко акклиматизировалось, а именно больше всего разводили зайцев, кроликов, куропаток (серых) и фазанов. Из более крупной дичи: оленей-уаниэлек, коз и – в очень редких случаях (в Австро-Венгрии) – так называемых благородных (королевских) оленей.

В конце XIX столетия, с чисто промышленной целью (в странах, где сохранились еще крупные лесные угодия), стали разводить лисиц (даже черно-бурых) и северных оленей (в Соединенных Штатах Америки и Канаде). За последнее время в Канаде начинают разводить лосей.

В России, при ее обширных пространствах, редком населении и изобилии всевозможной дичи, до конца XIX столетия искусственно разводились для промышленной цели и для собственного питания народностями Северной Сибири только северные олени, а в других районах Сибири (главным образом на Алтае) олени-маралы, доход с которых получался от продажи их рогов (олени, как и козлы, меняют рога ежегодно), которые вываривались, и особо приготовленная из них эссенция продавалась как лекарство (главным образом для восстановления сил) по очень дорогой цене.

На Руси развитие охотничьего хозяйства, до последнего двадцатипятилетия XIX столетия, шло по пути создания боярами, князьями, а затем просто помещиками своих «охот» для охоты за имеющегося на их угодиях и в окрестностях самого разнообразного зверя и всякой дичи. Чем крупней и богаче был землевладелец, тем богаче, многочисленней и лучше была его «охота». Но и самые мелкие землевладельцы, до однодворцев включительно, создавали и держали свои маленькие «охоты».

«Охоты» бывали самые разнообразные, в зависимости от вкуса лиц, их создававших. Для ружейных охот держались всевозможные легавые собаки, пойнтера, гордоны и проч. Для охоты с облавами подбирались специалисты для выслеживания зверя, его обкладывания и выставления на линию охотников. Крупные землевладельцы стремились иметь своих хороших «псковичей» (псковичами, по названию Псковской губернии, где особенно развивался этот промысел, назывались специалисты по выслеживанию зверя и его выставлению, по следу, на стрелков. Псковичи умели без всяких флажков, идя за зверем по его следам на лыжах, выставлять его в желаемом для них направлении), егерей и проч. Для ружейной охоты по зайцам и по зверю с собаками заводили своры гончих, с соответствующими ловчими, выжлятниками, подвывалами зверя, егерями и проч. Для охоты конной заводили своры борзовых (для охоты по зверю выводились густопсовые борзые) и подготовлялись особые специалисты для этой охоты. Для парфорсных охот (было заимствовано главным образом из Англии) заводились особенные парфорсные гончие, создавались конюшни наскаканных лошадей и проч. Но и в России к семидесятым годам XIX столетия, с постепенным обеднением поместного дворянства, с дроблением земельных угодий, с увеличением населения и с уменьшением дичи, все эти охоты постепенно хирели, уменьшались (совсем почти исчезли и охоты с соколами). К началу XX столетия осталось в России очень мало из прежних «охот». Росли города, увеличивалось число городских охотников, увеличивалось число браконьеров, дичь и зверь беспощадно уничтожались в окрестностях больших центров. Никакие охотничьи законы не помогали. Начали создаваться организованные охотничьи кружки, арендовавшие земли для охоты. Вследствие уничтожения местной дичи стали разводить искусственно зайцев, куропаток, фазанов, коз, оленей-уаниэлек.

Из крупного зверя была произведена очень удачно кончившаяся попытка размножения туров (особый вид диких быков). В России эти туры сохранялись только в одной Беловежской пуще, а на Кавказе в имении Великого князя Михаила Николаевича, северней Боржома (кавказские туры были значительно меньше беловежских). Кавказские туры стали вымирать, и было решено попробовать перевести несколько десятков туров из Беловежья на Кавказ. Опыт дал отличные результаты, если только ныне, при большевиках, не перебьют всех кавказских туров, как уничтожены беловежские.

В Центральной России довольно много стали разводить дичь с конца XIX столетия в окрестностях Петербурга и Москвы. Разводилась дичь и в некоторых крупных имениях. Но во всех этих районах еще не создавалось правильного охотничьего хозяйства, преследующего не только цели улучшения охоты и размножения дичи, но и увеличения доходности данного имения. У нас, в центральных губерниях, разводилась дичь лишь с целью улучшения охоты, чтобы получить большее удовольствие на охоте. Материалистические же цели не преследовались. В несколько иных условиях стоял этот вопрос в губерниях так называемого Царства Польского (Польше) и в юго-западных губерниях. Здесь польские магнаты в своих имениях заводили правильные охотничьи хозяйства по примеру Западной Европы. Эти охотничьи хозяйства, доставляя удовольствие хорошей охотой, давали доход, который шел на улучшение того же охотничьего хозяйства и на увеличение общей доходности имения. Правильно поставленное охотничье хозяйство с хорошо организованной продажей битой дичи давало иногда крупный доход. Я знаю, например, что у графа Ржевусского (в Киевской губернии) на доход с охотничьего хозяйства отлично содержался громадный парк в имении и, кроме того, владелец получал от трех до пяти тысяч чистого дохода. В юго-западном крае лучше всего охотничьи хозяйства были поставлены в имениях графов Потоцких и Браницких. В именьях Браницких около Белой Церкви разводилась масса козлов и оленей (уаниэлек). Великий князь Николай Николаевич очень любил охотиться у Ераницких около Белой Церкви на оленей. Он стрелял их из малокалиберного штуцера с подъезда. Объезжая громадный парк на особом охотничьем шарабане, он стрелял по оленям, которые появлялись по сторонам. Будучи хорошим стрелком, Великий князь гордился тем, что он, стреляя, целился только в голову оленя; целить в бок он считал плохим выстрелом. Я несколько раз принимал участие в охотах, устраивавшихся графом Адамом Ржевусским. Охоты устраивались на фазанов и на зайцев. После охоты каждый приглашенный, независимо от того, сколько он настрелял, получал перед отъездом изящную корзиночку или небольшой ящик, в которые было уложено два фазана и один заяц. Вся остальная убитая дичь отправлялась в Москву.

Охоты на фазанов устраивались в прекрасном парке, где они и разводились и где был устроен особый фазаний питомник. Стрелков обыкновенно было от 12 до 15. Загоны устраивались два-три до завтрака и обыкновенно два перед обедом. Перед расстановкой стрелков Ржевусский всегда предупреждал гостей, что фазанок (куриц) стрелять нельзя; что убивший случайно фазанку должен будет уплатить пять рублей штрафа за убитую птицу.

Опишу одну из таких охот. Утром, после кофе и легкого завтрака, мы пошли из усадьбы в парк. Ржевусский, как всегда, предупредил о том, что нельзя стрелять фазанок.

Взяли номера. Мне пришлось стоять между генералом Косычем¹⁶⁶ (был помощником командующего войсками Киевского военного округа) и моим приятелем Константином Константиновичем фон Коленом¹⁶⁷. День был теплый, солнечный. Казалось, что на дворе август, а не октябрь. Начался загон. Далеко впереди сорвалось несколько фазанов, взмыли высоко вверх и потянули через головы охотников. Началась стрельба. Промахов много. Но вот вижу, довольно низко тянет курица прямо на Косыча. Он выцеливает… Стоявший правей его граф Ржевусский выскакивает вперед и кричит: «Курица!» – но Косыч не слышит и стреляет. Промах. Косыч продолжает вести ружьем птицу. Взволнованный Ржевусский кричит уже по-польски: «Кура! Кура!» Косыч стреляет, и подбитая фазанка падает.

Но вот загонщики приближаются. Мы, стрелки, стоим шагах в 20 за канавой, по направлению которой идет загон. Большая часть фазанов уходит от загонщиков пешком и скопляется в кустах около канавы. При приближении загонщиков к канаве начинаются взлеты фазанов пачками, прямо как фейерверк. Очень красиво. Я убиваю подряд 10 или 12 фазанов и опускаю ружье, любуясь картиной. Вижу, что другой мой сосед, Колен, страшно разгорячился, непрерывно стреляет, и все мимо. Смотреть забавно, и я, шутки ради, сбил несколько фазанов так, чтобы они падали почти на Колена, который еще более начал волноваться.

На следующий загон я стрелял мало, вызвав даже замечание Ржевусского, сказанное в виде упрека: «Вы такой хороший стрелок, а так мало стреляете». Я понял, что я не только гость, но и «ружье», которое должно было бы набить возможно больше фазанов, отправляемых на продажу. Перевести замечание Ржевусского надо было так: «На кой черт я тебя пригласил, если ты только смотришь, а не исполняешь то, что мне от тебя нужно». Чтобы не сердить хозяина, я опять стал стрелять. Но эта стрельба фазанов, конечно, не охота, а простая садочная стрельба, которая мне как охотнику доставляла мало удовольствия. На другой день было несколько облав на зайцев. Зайцев (которых также разводили) оказалась масса; сыпали они как из мешка. На первом же загоне я убил 18 зайцев и двух лисиц. Лисицы меня очень развлекли, и хозяин меня потом чествовал, как короля охоты, уничтожившего двух хищников. Но к моему удивлению, шкуры хищников мне даны не были; вероятно, практичный хозяин также послал их продать.

За обедом после охоты со мной приключился случай, который я никак не ожидал. На столе, между другими бутылками с вином, стояла заплесневелая бутылка. Я спросил хозяйку дома (графиня Ржевусская – певица Баронат), что это за вино. «Это старый мед», – сказала мне хозяйка. Я попросил разрешения попробовать. Мед мне так понравился, что я, отказавшись от других вин, почти прикончил бывшую передо мной бутылку. Результат получился изумительный: когда после обеда стали вставать, я почувствовал, что у меня нет ног. Голова совершенно свежая, а ноги бездействуют. Я наклонился к хозяйке и поведал мое несчастье.

Графиня Ржевусская сказала гостям, что просит всех перейти в гостиную, а что ей надо поговорить со мной. Когда все вышли из столовой, графиня Ржевусская позвала двух лакеев и приказала им помочь мне пройти в мою комнату.

Вспоминая про охоты у Ржевусского, не могу обойти молчанием полное отсутствие культурных потребностей и потребности к чистоте как у самого Адама Ржевусского, так и у его жены, Баронат, итальянки по происхождению (впрочем, кажется, она итальянская еврейка). Дом был роскошный, настоящий дворец – и по архитектуре, и по чудным старинным вещам, но как было при предках Ржевусского – так и при нем, в доме не было ни одной ванны, не была проведена в дом вода и не было W.O. В роскошном вестибюле, под мраморной лестницей, за ширмой, стояло переносное кресло, и испражнения, попадавшие в ведро, посыпались золой. Умывальники (рукомойники) были самого примитивного устройства, с малым резервуаром для воды, грязным тазом и вонючим ведром. В залах и гостиных, где были собраны предками Ржевусского действительно драгоценные и антикварные вещи и очень хорошие картины, все было загажено пылью и копотью от керосиновых ламп. Впечатление получалось, что пыль смахивается только с диванов, кресел и стульев. Просто обидно было смотреть на все это.

В декабре (4-го) 1907 года я был назначен начальником штаба 42-й пехотной дивизии. Грустно было расставаться со штабом округа, где я прослужил почти десять лет и где был по времени службы в штабе «старейшим». Должен признаться, что я пользовался вниманием со стороны всех чинов штаба. Меня баловали, и мой авторитет признавался даже начальством. Правда, после Шимановского и Рузского состав штабного генералитета был слабоватый, а такие, как Благовещенский (генерал-квартирмейстер) и Маврин (начальник штаба), полностью исполняли то, что я докладывал. Один из моих сослуживцев однажды мне сказал: «Вы фактически начальник штаба округа. Против вашего мнения никто не пойдет». И это было верно, но совершенно ненормально. Я чувствовал, что пора уходить из штаба округа. Деятельность начальника штаба дивизии, конечно, была совершенно незначительна по сравнению с той ролью, которую я играл в штабе, но она являлась чрезвычайно интересной и необходимой для всякого офицера Генерального штаба, дабы познакомиться с бытом, укладом и службой войск. Кроме того, для меня, в смысле личных отношений, эта перемена не вызывала ломки, ибо штаб 42-й пехотной дивизии находился в Киеве. Одно меня несколько беспокоило: это репутация недавно перед тем назначенного начальником 42-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Николая Алексеевича Епанчина¹⁶⁸. Епанчин считался блестящим офицером Генерального штаба, но человеком с отвратительным характером. Последняя его должность была пост директора Пажеского корпуса. На этом посту он был в чине генерал-майора и состоял в Свите Государя Императора. Летом 1907 года был юбилей Пажеского корпуса. Епанчину уже пришло время быть произведенным в генерал-лейтенанты. В Петербурге его очень ценили. Все считали, что на юбилей корпуса он будет произведен в генерал-лейтенанты и будет назначен генерал-адъютантом к Государю. Действительно, это и намечалось. Епанчин был предуведомлен, что после парада Государь предполагает поздравить его с производством и назначить его генерал-адъютантом. Епанчин был на седьмом небе. «По секрету» об этом многие знали.

Наступает юбилей корпуса. Все идет хорошо. Корпус прибыл в Царское Село, и начинается завершительный аккорд. Пропуск корпуса церемониальным маршем мимо Государя. Епанчин, как и полагается, шел (весь парад был в пешем строю) впереди. Отсалютовав Государю, он зашел и, опустив шашку, остановился сбоку от Е. И. В. Все его внимание, естественно, обращено на ряды проходящих пажей. Все идет хорошо. Государь всех по очереди благодарит. Кто-то дергает Епанчина за рукав, за полы мундира. Он только как-то отряхивается, не понимая, в чем дело, и занятый целиком своими пажами.

Но вот все прошли. Радостный Епанчин вскидывает глаза на Государя и, потрясенный, оглядывается кругом. Перед ним не Государь, а дежурный флигель-адъютант Свечин. Государь, к которому Епанчин стоял все время боком, стоит в стороне и, улыбаясь, смотрит на Епанчина. Епанчин видит сердитое лицо главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского округа Великого князя Николая Николаевича. Кто-то подходит к Епанчину и говорит, что Великий князь Николай Николаевич приказывает ему, Епанчину, сейчас же после парада явиться к Его Императорскому Высочеству.

В результате разнос от Великого князя и никакой награды. Его имя надолго становится посмешищем в петербургских гостиных. Карьера если не погибла, то все же испорчена. Вскоре после этого Епанчин производится в генерал-лейтенанты и назначается начальником 42-й пехотной дивизии. На свое новое назначение он смотрит как на ссылку, как на выражение немилости (все это передаю, как об этом рассказывали в то время, но за верность, конечно, не ручаюсь). При этих условиях мне не особенно улыбалось быть начальником штаба у Епанчина, но. ничего нельзя было поделать.

Генерал Епанчин оказался действительно очень трудным и тяжелым начальником, и первое время мне с ним было тяжело. Приведу два примера. На одном из моих докладов (по какому-то серьезному вопросу) он меня перебивает: «Виноват, Александр Сергеевич, скажите мне, как на часовом циферблате обозначена цифра 6?» Я отвечаю, что обыкновенно на месте цифры 6 помещается секундный циферблат со своей стрелкой, а потому вместо цифры 6 стоит просто точка; иногда же цифра 6 наполовину срезана секундным циферблатом. «Да, это верно. Продолжайте ваш доклад». Закончив доклад, но несколько взбешенный перерывом и странным вопросом, я спросил: «Не можете ли, Ваше Превосходительство, объяснить мне теперь, с какой целью вы мне задали вопрос о цифре 6 на носимых часах?» – «Видите ли, всякий офицер Генерального штаба должен быть наблюдательным, а я, как ваш начальник, хотел удостовериться в вашей наблюдательности».

В другой раз я получил от Епанчина записку с приказанием составить приказ по дивизии, касающийся какого-то хозяйственного вопроса. В записке было сказано, что это очень спешно и чтобы я немедленно по составлении приказа привез его ему на подпись. Законность распоряжения вызвала у меня сомнение. Проверив себя по Своду военных постановлений, я убедился, что начальник дивизии такой приказ отдавать не может.

Забрав с собой соответствующую книгу Свода военных постановлений, я поехал к Епанчину. «А, очень рад, что вы так быстро исполнили мое приказание, – приветствовал меня Епанчин. – Давайте приказ на подпись». – «Простите, Ваше Превосходительство, я не исполнил ваше приказание. Разрешите объяснить причину». Я подробно все доложил и показал соответствующую статью закона.

Епанчин хмуро молчал. Когда я кончил доклад, он сказал: «Вы все же поступили неправильно. Вы обязаны были исполнить мое приказание, а давая на подпись приказ, только доложить мне ваши сомнения. Затем это уже мое дело решать вопрос окончательно».

Я на это возразил: «А если бы вы все же признали бы нужным подписать приказ? Как я должен был бы поступить? Ведь вы, Ваше Превосходительство, знаете, что приказы по дивизии подписываются начальником дивизии и скрепляются начальником штаба. Оба подписавших ответственны за законность приказа. Закон, это учитывая, дает указание, что начальник штаба, усматривающий незаконность распоряжения, имеет право отказаться скрепить приказ. В данном же случае у меня было не сомнение в правильности распоряжения, которое вы собирались отдать, а полная уверенность в незаконности отдаваемого распоряжения. Я считаю, что поступил правильно, и считаю долгом доложить, что и впредь в аналогичных случаях я буду поступать так же».

Епанчин вспылил, наговорил мне кучу неприятностей и закончил требованием точного и беспрекословного исполнения его приказаний. Я вспылил тоже, но, сохраняя вполне корректный и дисциплинированный тон, заявил, что я при этих условиях не могу оставаться у него начальником штаба. Дабы не поднимать официальной истории, я прошу у него разрешения поехать к генерал-квартирмейстеру штаба округа, как ведающему всеми офицерами Генерального штаба в округе, и попросить его ходатайствовать о немедленном переводе меня на другое место.

Епанчин просил меня пока этого не делать, сказав, что он еще хочет со мной поговорить в один из ближайших дней. Дня через два он меня вызвал, встретил чрезвычайно сердечно и заявил, что он был не прав, что он просит меня оставаться начальником штаба дивизии и что он уверен в том, что наши отношения будут наилучшими. Я согласился, и действительно, никаких историй у меня с Епанчиным больше не было, и я не мог на него жаловаться.

Однажды только, в лагере, он «проверял» мою физическую выносливость: со стрельбы мы пошли в лагерь пешком, и на всем протяжении (версты четыре) он развивал очень большую скорость. Будучи крупного роста и обладая здоровым сердцем, он любил ходить быстро и много. Я был много ниже его и довольно полный. Ходить (как охотник) я мог много, но при быстрой ходьбе я немного задыхался.

Испытание я выдержал, но при расставании в шутливом тоне я сказал: «Вам, Ваше Превосходительство, хорошо развивать такую скорость, обладая вашими циркулями. А мне трудновато. Если вы будете меня часто так тренировать, то со мной может случиться паралич сердца». Епанчин извинился и в следующие разы уже соразмерял свой шаг с моим.

В дивизии Епанчина не любили. Офицеры и солдаты его боялись. У него была репутация изводящего. Действительно, вот один из примеров его обращения с офицерами. Как-то летом, во время лагерного сбора, он зашел ко мне в штаб и позвал меня пойти с ним посмотреть на ротные учения.

Вышли мы и сразу наткнулись на одну из рот (не помню, какого полка). Командир роты скомандовал «смирно» и подошел к начальнику дивизии с рапортом. Епанчин, приложив руку к козырьку, выслушал рапорт командира роты. Командир роты кончил; Епанчин молчит и стоит с рукой у козырька и внимательно осматривает старого капитана. Офицер также стоит молча с рукой у козырька. Офицер начинает волноваться, на лице проступают капли пота, он начинает нервно и осторожно сам себя осматривать. Епанчин молчит еще довольно долго. Наконец прервал тягостное молчание и говорит: «А вы, капитан, одеты не по форме». Офицер совсем растерялся, быстро себя осмотрел и опять вытянулся. «Осмотрите себя внимательно. Я вам говорю, что вы одеты не по форме». Офицер опять себя осмотрел и опять, весь потный, вытянулся в струнку. «Вы ничего не замечаете, капитан?» – «Ничего, Ваше Превосходительство!» Опять несколько секунд тягостного молчания. Наконец Епанчин сказал: «Капитан, вы забыли надеть бинокль. О моем замечании доложите командиру полка».

Надо знать наше армейское офицерство, чтобы понять, что таких два-три случая – и начальник дивизии должен был стать для всех ненавистным. Офицеры прощали резкость и даже грубость, но издевательство никогда не прощалось.

Вот еще пример неумения Епанчина обращаться с офицерством. Летом 1908 года я по распоряжению начальника Генерального штаба был командирован в Ровно. Командировка продлилась примерно месяц. Когда я вернулся, я прежде всего пошел явиться генералу Епанчину.

«Наконец-то, Александр Сергеевич, вы вернулись. Как вы можете терпеть в штабе такого негодного офицера Генерального штаба, как капитан Геруа (Борис)¹⁶⁹? Я прошу вас завтра же поехать в штаб округа и сказать генерал-квартирмейстеру, чтобы Геруа был немедленно убран. Если это не будет исполнено, я подниму скандал и Геруа будет совсем исключен из Генерального штаба!» – «В чем дело, Ваше Превосходительство? Геруа не особенно опытный штабной работник, но очень способный и хороший офицер. В чем он провинился?»

Епанчин мне рассказал, что недели две перед моим возвращением он назначил маневры дивизии с боевыми патронами. Что он поручил Геруа организовать маневры и расставить мишени, что выяснилось, что Геруа на местности не был, что кроки были составлены неверно, что мишени были расставлены отвратительно. Я попросил разрешения прежде всего разобрать все это дело.

Иду в штаб. Нахожу там всех в панике. Оказывается, начальник дивизии уже две недели не принимает докладов от Геруа. Геруа подробно мне доложил о том, что произошло. Он признался, что кроки им были составлены действительно по карте, а не на местности, но объяснил это тем, что предварительно, объехав район маневра, он проверил карту и убедился, что она вполне верна. Недоразумение, по его словам, произошло оттого, что офицер, посланный расставить мишени, ошибся или, может быть, проявил небрежность, ибо действительно мишени были поставлены не так, как это было обозначено на кроки. Свою вину Геруа признавал в том, что он после расстановки мишеней, доверившись офицеру, не проверил его работы по расстановке мишеней на местности.

Зная Геруа как очень аккуратного и добросовестного работника, я его спросил: «Как же это случилось, что вы не проверили расстановку мишеней на местности?» Геруа мне признался, что, готовясь к сообщению в военном училище (там он читал лекции по тактике), он или не подготовился бы как следует к сообщению, или не успел бы проехать на проверку мишеней, на что потребовалось бы уделить полдня. Доверяя офицеру, расставлявшему мишени, он и позволил себе не поехать на проверку.

«Я, господин полковник, отлично сознаю свою вину и понимаю, что должен понести кару, но вряд ли я уже так виноват, что должен быть признан негодным офицером Генерального штаба. Разрешите доложить: я глубоко убежден, что гнев начальника дивизии вызван совсем не тем, что я не проверил расположения мишеней в поле и якобы вообще исполнил задание по карте без проверки на местности. Я действительно серьезно виновен, но в другом: начальник дивизии получил разрешение монахов (к участку штаба дивизии примыкал большой монастырский парк) пользоваться для прогулок их парком, и монахи разрешили устроить в заборе особую калитку, которой и мог бы пользоваться начальник дивизии. Получив это разрешение, Епанчин позвал меня и попросил отдать распоряжение срочно сделать эту калитку. Я же совсем забыл про это, и в течение десяти дней ничего не было сделано. Начальник дивизии за это обозлился и теперь признает меня негодным офицером Генерального штаба, придравшись к моей неисправности в деле расстановки мишеней».

Я отпустил Геруа и в ближайшие два дня имел возможность убедиться (как по нескольким словам самого Епанчина, так и по тому, что я узнал от командира бригады генерала Савича, Сергея, и со слов одного из командиров полков), что Геруа прав. «Собака была зарыта» в калитке, в не в мишенях. Положение мое было трудное. Обличать начальника дивизии в «некоторой недобросовестности обвинения» было трудно, ибо факт неаккуратности Геруа при исполнении задания о подготовке маневра был налицо; кроме того, и я не хотел подрывать престиж начальника дивизии в истории, уже получившей громкую огласку. Наконец, Геруа был действительно виновен в неаккуратном исполнении не только личного, но и служебного поручения начальника.

После длительных и очень трудных разговоров с Епанчиным мне удалось его уговорить согласиться, чтобы все дело было ликвидировано моим разносом Геруа в приказе по штабу дивизии. Так и было сделано, но добрые отношения между начальником дивизии и Геруа восстановить не удалось, а Геруа, по-видимому не поняв моих затруднений, обиделся на меня за выговор в приказе по штабу дивизии. Вскоре он ушел из штаба дивизии (кажется, был переведен штатным преподавателем в Киевское военное училище).

Епанчин был в общем умным и дельным человеком, но он был более подходящ для штабной работы, чем в качестве начальника строевых частей.

В качестве начальника штаба дивизии я близко познакомился с хозяйственной и строевой стороной службы пехотных полков и с деятельностью начальника дивизии и штаба дивизии. Это впоследствии принесло мне громадную пользу. С полками дивизии и командирами полков дивизии у меня установились очень хорошие отношения.

Летом 1908 года, как я уже упомянул выше, по приказанию начальника Генерального штаба Палицына¹⁷⁰ я был командирован в Ровно. Дело заключалось в следующем. Так называемый Дубно-Ровенский район намечался как плацдарм для развертывания армии, имевшей целью наступление в направлении на Львов—Перемышль. В случае если б армия принуждена была отступить за Ровно, она теряла бы всякую непосредственную связь с районом к северу от Пинско-Припятских болот: к востоку от Ровно, вплоть до Днепра, не было никаких поперечных путей. От Ровно же на север, через болота, шли две довольно сносные грунтовые дороги.

Придавая большое стратегическое значение району Ровно, Главное управление Генерального штаба считало необходимым этот район прочно укрепить, дабы в случае неудачи все же сохранить связь с севером и Ровно удержать в своих руках. Бывшие вокруг Ровно шесть старых фортов совершенно не отвечали современным требованиям.

Главное инженерное управление не возражало против необходимости укрепить Ровно, но в вопросе как укрепить возник острый конфликт между начальником Генерального штаба Палицыным и начальником Главного инженерного управления Вернандером¹⁷¹.

Генерал Палицын, учитывая ограниченность кредитов на крепостные сооружения, не считал возможным создавать вокруг Ровно крепости современного типа. На это потребовалось бы примерно 150 миллионов рублей. Получить эти кредиты от государственного казначейства не за счет сокращения работы в других крепостных районах можно было бы только через несколько лет, и, кроме того, постройка современной крепости потребовала бы лет шесть—восемь.

Палицын полагал, что было бы совершенно достаточно создать вокруг Ровно остов долговременно укрепленной позиции, то есть устроить опорные пункты, пулеметные гнезда, устроить убежища для защитников, подготовить все необходимое для создания в минуту надобности прочной укрепленной позиции. Самое же приведение позиции в окончательно готовый вид отнести на мобилизационный период.