Текст книги "Старое вино «Легенды Архары» (сборник)"

Сидя в кабине, под шум летнего ливня он представил, как часа через два проедет мимо Поклонной сосны, мимо дома, где он месяц прожил с простецкой бабёнкой. Потом он минует деревянную церковь и остановится у общежития беженцев.

Посигналит. Наверняка Марья, хотя и ни разу не слышавшая голоса его «форда», поймёт, что гудят по её душу. Выскочит на крыльцо в неизменных резиновых сапогах, непричёсанная, обязательно с какой-нибудь кастрюлей в руках, с тряпкой или половиком.

– Марья, ты сына на время у сестры оставь, – распорядится тогда Боев. – И садись. Поехали.

– Мне же на работу надо. Фельдшер заболела.

– С этого дня ты у меня работаешь. Менеджером, Марья! Кассиром и бухгалтером. Кухаркой, уборщицей, а также лечащим врачом и личным массажистом. Замуж за меня выходишь. Хотя, должен предупредить, конечно, со мной не пропадёшь, но горя хватишь.

– Ой, да у меня со всеми так. Всю жизнь!

– Опять ты мне про всех, Марья.

– Ну, дура я! Ну – такая!

– Ладно. Вполне подходящая. Садись. Поехали. В гостинице пока поживём. Дальше – видно будет…

Оставалось только дождаться, когда кончится дождь. Помахать топором до упаду. Погазовать, метр за метром пригибая передком кусты, и выехать на ровную дорогу…

Часть III
Игрушка

Крестный ход в Заостровье

Тяжёлый рубленый крест на четверых, множество хоругвей после молебна разом дрогнули и поплыли по лугу.

Носильщики – пятидесятилетние мужчины, красивые своей статью, сединами и неутомимостью, все, как на подбор, видные, плечистые, были мотором крестного хода. Лица у всех – бородатые – скоро стали красными от спорой ходьбы и боренья духа.

Следом за ними вдогонку гурьбой шагали монахи в долгополых одеяниях: совсем молодые, худенькие, и постарше. Только один с брюшком. Остальные – жилистые, прямостойные. Возглавлял их священник отец Александр в веригах, напоминающих латы старинного воина.

За этим чёрным небесным воинством семенил хор скромных девушек в белых платочках.

Ну а далее, растянувшись на километр, – ходоки, паломники, миряне.

В летние дали вдвигалась колонна – истовые впереди, звенящие, сияющие.

Солнце палило весь день, и уже присело на край западного облачного наволока, как Жар-птица на насест. Ждали: ещё немного – и станет прохладнее.

Но солнце, опускаясь, всем своим июльским пылом как бы прожигало пелену и сверкало по-прежнему неутомимо.

С высокого берега Двины спускался крестный ход на заливной луг, к мостику через приток. Купальщики лежали на берегу. Загорали, пили пиво, радио слушали, магнитофоны, и вот вдруг откуда-то сверху на них под золотом хоругвей и с многоголосым пением повалили сотни людей. Скатывалась процессия на луг, и певчие, а вместе и все голосистые поддали от восторга лицезрения красоты земной и желания достичь ушей легкомысленных.

Достигли!

Полуголые девчонки спешно запахивались в простыни, напяливали халатики, ужимались стыдливо. Кого крестный ход застал в воде, те сидели по горло в реке, как лягушки, хлопали глазами в испуге. Вёсла в лодке замерли, несло лодку на мель – не замечали.

А из деревни навстречу бежала баба с полным пакетом огурцов.

– В прошлом годе прозевала я вас, дура! Корову доила. А нынче Бог дал встретиться! Милые вы мои, покушайте за ради Христа!

Тут через висячий тросовый мосток путь лежал однорядный.

Семь сотен, как через игольное ушко, целый час проходили. Отцы монастырские, дабы времени зря не терять, у сходен начали второй молебен.

Из раструба заливного луга пение ударило в небо. Ласточки, только что носившиеся в выси чёрной пылью, – врассыпную. Не было видно ни одной, пока правилась литургия. Словно бы взрывной волной разметало стаю.

Опять иконы наподхват – и вперёд спорым маршем. Теперь по заброшенному шоссе от поворота до поворота, от края до края сплошным потоком и с мерным хоровым восклицанием:

– Святый Николае, моли Бога за нас!

Студент семинарии шагал босой.

Он был высок, тонок. Чёрные кудрявые волосы схвачены на затылке резинкой. Суконная скатка на ремешке через плечо, и внутри этой скатки – эмалированная кружка, – вот и всё снаряжение на три дня пути. Сначала идущие рядом с ним братья и сёстры полагали, что он по молодости и из спортивного интереса скинул обувь: вот минует поворот, раскровенит подошвы – и обуется. Шоссе с выгоревшим, испарившимся гудроном щерилось острым гравием. Но километр за километром протаскивался под ногами этот наждак, а босоногий шагал всё так же бойко.

За студентом, заговаривая с ним время от времени, поспевала маймаксанская богомолка Устрикова с дочкой. Нынче на Пасху она в Холмогоры пешком ходила, на Богоявление – в Сию, а теперь на Илью навострилась до онежских скитов. Она шагала в белой кофте и в длинной синей юбке, из-под которой выбивались задники рваных матерчатых тапочек.

А дочка её, толстушка Оля, в косыночке, словно коза, едва ли не вприпрыжку покрывала расстояние. Как и студента, словно на воздусях, её несло по трудному пути, белобрысую, с глазами цвета чистой бирюзы.

– Пошто ты ноги-то нарушаешь, слышь, сынок? Мозоль, ссадина, – и всё будет не в радость. Поберёгся бы. Ночью только короста успеет нарасти, – опять срывать.

Студент великодушно улыбнулся неразумным речам богомолки. Не переставая глядеть вперёд по-над колышущейся толпой сквозь частокол хоругвей на флагманский крест, сказал:

– В Евангелии у Иоанна говорится: Христос на Голгофу сам нёс свой крест. А знаете, какая жара в Иудее? И дорога каменистая. Километра четыре от Претории до Голгофы, – и всё в гору. Солдаты издевались. Тернии венка кожу на голове раздирали. А он только шептал: «Элои! Элои!» То есть по-еврейски будет: «Боже мой! Боже мой!»

От этих слов студента тётка Устрикова слезливо сморщилась и долго обмахивалась крестным знамением.

А у Оли глаза испуганно расширились, и она уже не голубкой порхала, а как бы летела тяжёлой ночной птицей.

– Крест был из орехового дерева. Большой, – продолжал студент, – хотя не такой высокий, как изображают на иконах. В Евангелии говорится: Христу на трости ко рту подносили губку, смоченную в уксусе. Метра три, значит, от основания был крест, если учесть, что в землю ещё надо углубить. Да перекладина метра два. И всё это лежало у Него на плече.

Студент облизнул сухие потрескавшиеся губы.

Устрикова шепнула дочке, чтобы воды раздобыла.

Опять юной чистотой облило глаза толстушки, печали как не бывало. Помчалась девушка косогором вдоль шоссе, забирая всё выше, – летящим лёгким скоком, в развевающемся длинном платье напоказ всем, к водовозной тележке на велосипедных колёсах.

Быстро вернулась с полной бутылкой из-под кока-колы.

– Попей, сынок, водички, – потчевала студента Устрикова. – Либо хоть умойся. Легче станет.

– Спасибо. До заката – ни капли. Обет дал.

– Господи! Зачем же так себя изводить-то?!

– Это мне в радость.

И женщина с дочкой опять сделались строгими, обернулась у них душа тёмной, ночной, стороной, нагрузилась неясными и тяжкими размышлениями о людской злобе. Они ещё старательнее стали держаться студента, боясь отстать, потерять его в этой огромной, жарко дышащей толпе.

Пыль в безветрии окутывала крестный ход и золотилась на солнце, будто от самого народа сияние исходило. А между тем процессия втягивались в село.

Собаки цепные только урчали, не смели лаять. Одна гавкнула с перепугу, но деревенская девчонка кинулась на неё, пасть ей зажала, – так и держала всё время прохождения.

Подвыпившие парни на мотоциклах у магазина окликнули студента.

– Эй, мужик, чего это такое?

– Крестный ход.

– Чего, чего?

– Во славу Христа.

– Ё-моё, так это они Бога славят! И далеко это вы?

– Три дня ходу.

Парни были потрясены и подавлены.

– И пацанята с вами? Блин! Сколько же их тута?!..

Шли, пылили главной улицей села. Почти у каждой избы, поперёд палисадника, по мужику стояло, одна рука по шву, а другая – кресты на себя накладывает: местные активисты. Изо всех окон глядели, бежали из дальних концов села – как бы праздника не пропустить.

Трепетало тяжёлое полотнище золотого плетения с ликом Спаса. Высоко на шесте был поднят фонарь с неугасимой лампадой, щиты икон с наклоном одолевали напор ветра с примесью дыма от лесных пожаров.

Солнце на склоне уже растеклось в зарю.

– А вон и Павлово!

За лесом виднелся шпиль колокольни, место ночлега…

Поздним вечером на обширной поляне в густом лесу люди укладывались в потёмках кто в спальный мешок, кто на пляжную поролоновую подстилку, кто прямо на сухую ломкую траву. Негромким говором гудела поляна.

На опушке леса под берёзой сидел семинарист. В ногах у него – Устрикова с дочкой. Студент отпивал по глотку из кружки и говорил:

– При кресте Иисуса, при распятии, стояла Матерь Его и ученик любимый. И Христос сказал матери своей: «Жено! Се будет сын твой». А потом ученику: «Се будет матерь твоя!» И с этого времени ученик взял её к себе, печаловал до смерти.

В темноте было слышно, как Устрикова швыркала носом, тонко скулила, охала и тихонько плакала.

– Ну, ну! Что это вы! – сказал студент. – Все слёзы он за нас пролил. Нам радоваться завещано.

Быстро унялась богомолка, и скоро они с дочкой заснули в ногах студента под одним тонким байковым одеялом.

Студент сидел, привалившись спиной к скользкому стволу и думал, что если баба заплакала – значит всё то, что случилось двадцать веков назад, как бы с ними самими случилось – с ним, студентом, с богомолкой и её дочкой. И значит это и в самом деле не легенда, а сама жизнь, текущая в каждом из нас, сиюминутная жизнь души нашей.

Это он давно постиг в семинарской келье, в молитвах и бдениях монастырских, но здесь, среди деревьев и звёзд, среди случайного люда, это понималось глубже и представлялось несомненным…

Мечты

В отделе игрушек огромного металлического балагана на Троицком проспекте всегда толпится народ. Начинённые электроникой кораблики, танки, самолёты продаются по такой цене, что мальчики даже не просят купить. Вспоминая своё детство, застаиваются здесь отцы. Им позволяется покрутить игрушку в руках, изучая устройство, запустить в ход.

Нилов, безработный инженер, замер перед моделью радиоуправляемого самолёта. Мужчина покачивался, переступал в стоптанных полуботинках с пяток на носки. С силой вдавливал руки в карманы пальто, словно пробовал на прочность.

Вентилятор над головой трепал его седоватые запущенные волосы неопределённой стрижки, с завитками и косицами. Из хомутика второго подбородка выглядывало мягкое, плохо выбритое лицо. Глаза под длинноволосыми бровями мечтательно жмурились, когда он немного отстранённо, искоса глядел на игрушечный самолётик, представлял его в небе и прикидывал, можно ли было добиться такой же гладкости крыльев во времена увлечения авиамоделизмом, когда его мальчишеский мир составляли фанера, рейки, бальса, китайская длинноволокнистая бумага – и запах эпохи – запах клея эмалита! Эмалитовая короста на пальцах, сдираемая вместе с кожей!.. Когда перед соревнованиями он ночевал в авиамодельном кружке на полу под верстаком. Питался булками с лимонадом. Испортил желудок с тех пор. А зимой на замёрзшей реке заводил мотор, в кровь разбивая пальцы о винт.

Страсть самоделыцика принесла ему много радости в младые лета, а теперь помогала выживать. Когда завод остановился и перестали платить деньги, инженер Нилов придумал станок для вальцевания алюминия. В своей квартире, в кухне, гнул обручи, обтягивал сеткой – получались отличные сита, бидончики, лопатки, черпаки. Партиями сдавал продукцию на рынок в посудные ряды – тем и вносил свою лепту в семейный бюджет.

Крылья самолётика были в размах рук Нилова. Приглядевшись, он увидел кукольного пилота в кабине. Отступил на пару шагов, издали прикинул, как модель будет смотреться в воздухе. Как элероны в вираже станут наперекосяк, хвостовые рули слегка поднимутся, и белая, сверкающая эмалью птица взмоет в небо, в то время как он, сегодняшний, или тот, давнишний, из детства будет стоять на земле с повешенной на грудь коробочкой радиопередатчика и щёлкать тумблерами.

Он до сих пор жаждал пережить это волшебство превращения, уменьшения до мышки, до гнома, сидящего в кабине модельки. Или увеличения крылатой игрушки до настоящего самолёта с туго поддающейся ручкой управления между колен и с сектором газа под левой ладонью. В этих превращениях могло осуществиться, казалось Нилову, несбывшееся, величайшее счастье его отроческих снов с захватывающим парением над прекрасной землёй… Лет двадцать пять назад он уже было построил радиоуправляемую копию, но перестраховщики из КГБ не разрешили пользоваться передатчиком.

Его модель так и не взлетела…

Нилова слегка толкнули, грубовато попросили подвинуться, и чьи-то сильные руки как бы взяли и поставили впереди него к прилавку мальчика лет двенадцати, одетого в дорогую замшевую курточку и кроссовки с гирляндой точечных огоньков по ранту.

– Папка, вот он, – сказал мальчик, запрокинув голову и показав Нилову лицо со странными для ребёнка нездоровыми коричневыми подглазьями.

Подошедший отец ещё дальше оттеснил Нилова от прилавка. С его приближением продавец-кореец стал кланяться:

– Садараствуй, садаравствуй! Как садаровие?

– Нормально, Цой. Покажи-ка этот бомбовоз. У моего шпендыря день рождения сегодня.

Человек, покусившийся на мечту Нилова, был невысок, щупловат и лыс. Остатки рыжих волос на висках сострижены были наголо. Полы длинного кожаного пальто сзади забрызганы свежей грязью с высоких наборных каблуков. Особенно невзрачным выглядел он в сравнении со своим телохранителем – накачанным штангистом с длинной косицей на затылке.

Лицо властительного покупателя напоминало перепечённый зажаристый корж – не в пример белому и сдобному у Нилова.

По всему было видно, что этот низкорослый господин с остатками рыжины на маленькой, словно засушенной, голове принадлежал к выносливой породе. Нилов заметил, как исходящая от него внутренняя сила заставила продавца торопливо разгрести игрушки, резво вскочить на прилавок и с помощью зубов отвязать самолётик от каркаса. Модель испуганно трепетала, совсем как живая, пойманная решительной рукой. Птица счастья уводилась из-под носа Нилова. Совершалось нечто важное, и потому, наверно, его память стала так стремительно нагружаться этим господином в кожаном пальто. После того, как тот, закашлявшись, сплюнул чуть ли не себе под мышку, словно в карман спрятал плевок, Нилов с ужасом подумал: «Боже мой! Да ведь это Борька Шурыгин!»

Искрой пробило через десятилетия – в тот поздний осенний вечер. Дождь гноил опавшие листья на деревянном тротуаре. Редкие огни ламп в жестяных фонарях перемежались слоями тьмы. В пальто с поднятым воротником Нилов возвращался домой из кружка, и вдруг кто-то сзади ударил его по шее.

Нилов отскочил, рукой успел загородиться от следующего удара, и в эту секунду узнал в нападавшем своего одноклассника, Шурыгина. Маленький, пьяный, злой, он тоже узнал его. Показал перочинный нож и пригрозил: «Если матери скажешь – убью!» И ушёл своей дорогой, поблёскивая в свете фонаря хромированным лезвием. Только тогда Нилов почувствовал боль в шее и запястье: словно дождь вдруг посыпался подогретый, и одна из тёплых струек проникла за воротник, потекла по спине.

Пригрело и правую кисть.

Дома он что-то наврал матери про торчавшие гвозди и собственную неосторожность. Раны оказались неглубокими, неопасными, только обидными. Они давно уже заросли на Нилове бесследно, и унижение рассеялось во времени. Сам Шурыгин для Нилова давно помер, приговорённый, по его понятиям, такой своей хулиганской молодостью на погибель в лагерях. А теперь их свела жизнь в обратной пропорции: увлечённый, способный, порядочный Нилов оказался пропащим человеком в тисках нужды, а разбойный Шурыгин – богатым и свободным…

Белая невесомая копия самолёта стояла на прилавке среди игрушек обречённо. Кореец подзаряжал её от аккумулятора. Поджимал гаечку на пропеллере. Обходился без горючей жидкости. Не так, как во времена моделиста Нилова, когда из клизмочки приходилось впрыскивать пахучую смесь в оконца мотора… При этих воспоминаниях опять накатило на Нилова наркотическим счастьем авиамодельных времён, запахом медицинского эфира из коричневой бутылочки с сургучной пробкой, холодком разлитого на ладони эфира; его можно было поджечь и не опалить кожу – так быстро он горел.

Электрический моторчик взвопил стократно усиленной пчелой, совсем как бензиновый. Продавец испробовал действие радиосигналов, выключил мотор и сказал:

– Пасалуста, мальсик!

Возбуждённый ребёнок начал яростно чавкать жвачкой во рту.

– Ну и как мы его потараним? – спросил Шурыгин-старший, рассчитавшись с продавцом.

– Шеф, а если на крышу привязать? – высказал мысль громила-телохранитель.

Презирая совещательный голос слуги, Шурыгин опять сплюнул себе под руку.

И тут Нилов, внутренне участвующий в покупке, переживающий вместе с мальчишкой таинство обретения модели, не удержался.

– Крылья разборные, – подсказал он. – При ударе просто выпадают из гнёзд. У корневой нервюры самое слабое место.

– Ты чего, братан, сечёшь, что ли, в этом деле? – довольно дружелюбно спросил Шурыгин, не глядя на Нилова, но, казалось, из уважения к нему задержав очередной плевок-впрыск.

– Первый разряд, – ответил Нилов.

– Тогда вот что, братан, мой амбал подкинет вас с пацаном до стадиона. Покажешь мальцу, то да сё. В общем, не обижу.

– Папка, а ты?

– Во! Щас всё брошу и пойду шмалять с тобой!

Поехать в одной машине с Шурыгиным, пожалуй, Нилов бы не смог. Ему хотелось отойти подальше от него, как от дурно пахнущего, хотя Шурыгин распространял вокруг себя терпкий приятный дух недавно выпитого коньяка. Но как только властительный одноклассник сказал охраннику: «Я к друганам загляну Туда подскочишь» и, фирменно сплюнув, ушёл, Нилов, волнуясь от близкого счастья, раскраснелся. Двумя короткими движениями из потайных гнёзд вытащил крылья, торжественно вручил их парнишке, а сам ухватил под мышку фюзеляж.

Доехали мигом. Когда вышли на резиновую дорожку, окружавшую футбольное поле, Нилов спросил у мальчишки имя.

– Боб, – нехотя, будто перед надоевшим педагогом, отчитался малец и потребовал: – Ты только дай мне первому порулить!

– Естественно!

– Кури!

– Спасибо. Знаешь, я уже лет двадцать, как бросил. Можно сказать, забыл, с какого конца она поджигается.

Из мальчика выпирала отроческая порча, переходящая в юношеский порок.

Он зверски сжимал в зубах дымящую сигарету, щёлкал тумблерами управления, нетерпеливо ждал, когда стоящий на коленях перед моделью добровольный его механик включит мотор.

Над стадионом было много весеннего неба. Кружили брачными стаями утки с реки. Полицейский вертолёт, задрав хвост, прострекотал в сторону Морвокзала. И модель самолёта после короткого разбега легко, смело выскочила в небо из рук Нилова. Совсем как настоящий самолётик, стала набирать высоту. Слегка качнулась от порыва ветра из-за макушек тополей, выправилась и опять потянулась вверх по горке.

Юный курильщик Боб «выстрелил» сигаретой изо рта и только затем решился «надломить» рычажок на пульте. Сразу модель завалилась набок, показалась во всю ширь и стала стремительно соскальзывать по воздушной стенке вниз. Страх парализовал мальчишку, вышиб из него напускную наглость.

Мелькнули перед Ниловым его умоляющие глаза. Одним прыжком механик достиг пульта и, прежде чем самолётик свалился в пике, Нилов успел щёлкнуть тумблером левого элерона. Теперь опять модель неслась ровно и быстро, прямиком на своих пилотов, метрах в десяти над стадионом. Кукольному лётчику в ней должны быть отчётливо видны два лица – пожилое и молодое, одинаково ужасающиеся обвалом неземной радости. Как бы для усиления впечатления, самолётик, жизнерадостно жужжа, просел почти до газона, набрал скорость и, словно с отскока, опять устремился к солнцу.

Будто по команде с какого-то высшего пульта, и Нилов с мальчишкой враз повернулись следом за ним.

Нилов представил, как под крыльями самолёта расширялся вид города в охвате мощной реки и в кольце молодой бирюзовой зелени лесов. Вместе с игрушечным лётчиком Нилов крепко сжимал рукоятку управления. Обнаружив в себе повадки голубей, кружащих неподалёку, Нилов (или крошечный пилот?) лёгким движением руки завалил летательный аппарат вправо и, развернувшись, опять нацелился пугнуть мальчишку на беговой дорожке.

– Ну, ты, дай мне-то порулить! Мне-то дай! – кричал Боб ломающимся баском.

– Боренька, только не делай резких движений! – вопил Нилов. – Умоляю, Боренька! Плавно! Плавно!

И снова, прошив пространство, радиоуправляемая модель унеслась вверх, за пределы стадиона.

– Клёво! Сейчас я его в самую вышину!

Щупальцами электромагнитных волн парень наконец проник в самолёт, почувствовал его, заразился птичьей волей до самозабвения. Теперь никто бы не смог отнять у него пульт. Нилов рассчитывал всё-таки уговорить его передать управление на посадке, когда закончится зарядка, самолёт превратится в планер и в неумелых руках обязательно зависнет, нырнёт в штопор и разобьётся.

Но пока что модель забиралась по спирали всё выше. До хруста в шее задрав голову, Нилов, казалось, достиг невесомости – как бы опять сам поднялся на высоту метров в двести и даже ощутил покалывание бездны в пятках.

Настала минута, когда восторг переполнил его, и сердце защемило от нехорошего предчувствия.

– Давай, Боренька, на базу возвращайся. Лучше мы ещё раз слетаем.

– Нет! Я – выше!

– Сигнал может ослабеть, Борис. Поверь старому авиамоделисту.

– Отвали!

И через минуту, в подтверждение опасений Нилова, невидимая электромагнитная спираль распустилась в прямую проволоку, по которой самолётик и заскользил в сторону реки. Зарвавшийся пилот запоздало стучал по коробочке с радиоаппаратурой, словно по игровому автомату, бессовестно сожравшему последний жетон.

– Ну ты, блин, сделай что-нибудь!

С этими словами мальчишка всучил Нилову ящичек с антенной. Не спуская слезящихся глаз с неба, Нилов схватил пульт, стал судорожно накидывать на шею ремень, но так и не смог. Присел на колено и, морщась, как от боли, стал отчаянно раскачивать торчащие рычажки, будто выдирал занозы из собственного тела.

Самолётик уменьшился до размера стрижа и вольно летел в сторону яхт-клуба.

– Ну, поворачивай же его, поворачивай! – требовал мальчик.

Прежде чем модель скрылась в высотной дымке над рекой, Нилов успел-таки обнаружить неисправность – соскочивший с клеммы аккумулятора проводок, и подсоединил его. Передатчик ожил, запищал, застрелял вдогонку самолёту всеми своими амперами и герцами, но импульс гасился помехами множества автомобильных генераторов, сотовых телефонов, радиои телеканалов.

Тёплый воздух с горячих асфальтовых противней подбивал под крылья модели. Казалось, город, как неразумный великан, забавлялся редкой игрушкой, перекидывал с одного восходящего потока на другой.

Над рекой самолётик попал в холодный нисходящий стрим и канул в холодные воды.

Шурыгин-младший долго бился в истерике на свежем газоне футбольного поля, корчился, как травмированный игрок, кричал Нилову: «Гад! Гад!» Страдал до невменяемости. Пришлось звать охранника, загружать в машину орущего Боба, втолковывать телохранителю о катастрофе, о своей невиновности, убеждать, что и он, Нилов, тоже расстроен, ему тоже очень жаль ускользнувшего летуна.

Оправдательная речь длилась до тех пор, пока из иномарки не донёсся голос Боба:

– Пошёл он!.. Мне папка новый купит.

После чего они уехали.

Нилов остался один, долго ещё сидел на трибуне пустующего стадиона, глядел на стрижей и думал, что некоторым мечтам человека лучше и не сбываться…