Текст книги "Старое вино «Легенды Архары» (сборник)"

И я опять налёг на руль мотоцикла.

…Из какой ямы вытолкала, вытащила меня Татьяна! Из какого ада!

Последние десять лет я жил с Л аркой, чтобы «воспитывать сына», а когда Денис подрос, уехал и поступил в Бауманский, словно подпорку вышибло у семейной треноги: всё повалилось и рассыпалось.

Чтобы удержаться в доме, я стал тогда голодать: покупал на рынке у узбеков неочищенный рис, варил кашицу и ел по пять ложек в день. Занялся йогой. Утром, перед тем как идти в редакцию «Правды Севера», по полчаса делал поклонения солнцу. Читал мантры. Вечером ложился в шавасану, бредил, галлюцинировал, изнемогал, казалось, до предела. Щёки втягивались, как у покойника, даже волосы поредели. Но наступала ночь, и словно неисправимый алкоголик, знающий, что в холодильнике стоит початая бутылка, приканчивает её, так и я возле жены опять одним махом опоражнивал стакан. и, что самое страшное, не взбадривался, а скисал. Не «забирало», как говорится. И порция была мала, и вино неядрёно.

Бросил йогу – пошёл в церковь.

Робко, неумело молился, просил духовной укрепы. И однажды в проповеди услыхал, что медитации – происки князя тьмы.

Так вот почему йога не помогла! Вот почему не достиг я желанного освобождения от власти плоти.

Тогда я стал уже по наставлениям Иоанна Златоуста покорно «имать жену кийждо». Она становилась ещё преснее и вскоре отвратила окончательно, так что даже когда желание оживало, изводило бессонницей – меня не тянуло к ней.

«Но что же делать? – думал я в своих одиноких ночах. – Найти женщину? Одна, вторая откажется, но в конце концов какая-нибудь согласится. Но ведь тогда вся душа – в распыл. Даже если взять чисто математически, то получится, если не одна-единственная, то и не две. Вот что ужасно! Не две и не три, а сразу бесконечное количество вырисовывается. И они потом будут думать: сколько же нас имело его. Это так унизительно! Я не хочу!»

Однажды, заснув один на диване, я в одурении полусна перебежал в спальню и кинулся на жену, как на куклу из секс-шопа. Она разрыдалась подо мной. А я – о ужас! – придавил ей горло, почувствовал податливую мякоть и с трудом остановил себя.

Она хоть и не видела в темноте моего осклабленного лица, но ненависть почувствовала и, убитая горем, казалось, готова была покорно умереть.

Тихо матерясь, я ушёл на диван, сел, голый, разбитый, обхватил голову руками и плюнул прямо на ковёр.

Она подошла в просторной долгополой сорочке и стала кричать:

– Грязный извращенец! Завтра же иди к сексопатологу!

Тогда я поднялся и ударил её.

Первый раз в жизни.

Куда-то в лицо.

Она вскрикнула, вцепилась одной рукой мне в волосы, другой – в бороду так, что, казалось, сейчас вырвет клок мяса или челюсть выворотит.

Драться она умела.

Вывернув голову, страдая больше от унижения, чем от боли, я увидел тогда в свете уличного фонаря её лицо, скрученное злобой, дикой страстью, и подумал, что она меня когда-нибудь убьёт. После чего безжалостно стиснул её запястье и с хрустом перекрутил.

Она вскрикнула, расслабленно села на ковёр и зарыдала.

«Господи, дай мне любви», – молил я ночью на диване.

Сердце колотилось, мутило, накатывало тёмными волнами. Усилием воли я возвращался к свету, ширил глаза, скрипел зубами – боялся обморока, паралича и инвалидности, но не смерти.

В ту пору я давно уже завидовал временам, когда мужики в среднем жили до сорока. И действительно, зачем дольше? Дети выращены. Прощай, жена.

На вторую времени не отпущено самой природой. Хочешь-не хочешь, а брак будет честен и ложе не скверно.

А я обречен был жить дальше.

Дома стал невыносим и для жены, и более всего – для самого себя. Никакая её истерика не пробивала. Я видел, что от моего молчания корчилась она, как от боли, меркла, старела, запускала квартиру, демонстративно глотала какие-то таблетки и рыдала на кухне.

Теперь уже она боялась меня. В зарёванных её глазах застыл ужас. Теперь уже она прятала кухонные ножи, утюги и гантели. Сидела в углу по вечерам загнанной, замордованной собакой, готовой защищаться и кричать. И мне льстил этот страх.

Как-то я решил позвонить художнику, справиться насчёт рисунков для издаваемой книжки. Снял трубку и услыхал голос жены по параллельному. Она говорила со своей матерью.

– …Когда бабы мне талдычили, что все мужики бл…ны, я горло готова была им перегрызть: мой не такой! Теперь точно знаю, что всем им свеженькую подавай. И это как болезнь. Я, слава Богу, медик всё-таки. Все симптомы налицо. У него обыкновенный психоз. Как кобель мечется по квартире. Иной раз думаю: «Господи, да хоть бы ты к проститутке сходил». Так душу выматывает – сил нет.

И эти слова жены «хоть бы к проститутке сходил» засели у меня в голове. Как будто бы я получил неофициальный развод.

Три года затем я безрадостно шастал по бабам, пока в московской командировке не встретил Татьяну.

Взял билеты в театр Пушкина на «Бесов» и наши места оказались рядом.

…Бензин плескался и хлюпал в баке «Восхода». Надсада разрывала грудь.

– Поберегись! – прохрипел я и бросил мотоцикл.

Рукоять вонзилась в землю, мотоцикл взбрыкнул, как подстреленный, переднее колесо вывернулось, закрутилось в воздухе.

Опять повалился я в траву, опять надо мной закачались от ветра седые колоски осоки, мохнатые пуговки сростохвостика.

Личико сынишки, испуганное, любопытное, подсолнуховой головкой склонилось надо мной.

– Молодец, Саша, – подбодрил и успокоил я его. – Одолел горку. Мужчина. Хвалю.

Татьяна лежала по другую сторону дороги. Мы перекликались.

Затем я перевернулся на бок и стал высматривать, вынюхивать мотор. Неожиданно свеча в цилиндре подалась, и я отвернул её.

Я подлил бензина в цилиндр, завернул свечу и, поставив машину на колёса, ударил ногой по стартеру.

«Зверь» взревел, окутался дымом. Сашенька с плачем бросился к матери.

Надрывно закричал я, чтобы садилась. Оторвал от Татьяны ребёнка, водрузил на бак перед собой.

Мальчик от испуга извернулся, уткнулся лицом мне в живот. Он вопил, а я гоготал, подпевая мотору.

Шевельнул крючок у подножки – воткнул первую скорость, стал разжимать пальцы на рычаге, и дымящий, грохочущий, очнувшийся от долгой спячки мотоцикл вдруг шало рванулся, и на спущенных колёсах, елозя по сторонам, звеня ободьями по камням, пошёл, пошёл по просёлку.

Пыль вперемежку с дымом сиреневой скирдой наращивалась за нами. На острие этого воздушного строения среди задичавшего луга, в непроходимых травяных зарослях мелькали головы трех насмерть сцепившихся человеков: чёрная, бородатая, белеющая оскалом оперного тенора на фортиссимо, – моя, с трепещущей полуметровой дымчатой гривой – Татьянина, и выжженная солнцем головка мальчика.

Это трёхглавое орущее, визжащее существо проехало по луговой дороге до крыльца родного дома.

Я ещё погазовал, подымил во дворе, пугая мать в окошке. А когда выключил зажигание, то наклонился и в полной тишине звонким поцелуем в железо переднего крыла отблагодарил «коня».

– Ещё покатаемся, Татьяна!

По тропинке к реке теперь передо мной замелькали ножки сына – колесом без обода, одни спицы долбали мураву.

Когда я достиг берега, сынишка, уже голенький, сидел на корточках, что-то напевал и бросал песок в воду.

– Папочка, весёлый «бултых»! Ну, пожалуйста, папочка!

От усталости хотелось просто упасть, остыть, полежать в струе, заякорив обе пятерни в песчаное дно, но как откажешь безотказному?

Трусы громадной бабочкой перепорхнули на куст ивняка, и я – большой, красный, распалённый, голый – побежал по отмели, прорывая борозду в воде, взбивая водяную пыль выше головы, и бежал, пока не завяз, не рухнул (вот и весь весёлый «бултых»), и долго плыл трупом, лицом вниз, отдыхая, глядя через прозрачный чай на живые песчаные дюнки, на белые камешки, на солнечные донные пятна.

На том месте, где в проруби тонула Татьяна в апреле три года назад, река вдруг огорчила меня своим коварством и ознобила цветом разжиженной крови. Жутко стало под водой, хотя в июле, выныривая, не ударишься темечком об лёд и не надо судорожно шарить руками по скользкому потолку в поисках выхода и выскакивать ракетой с предсмертной немотой в расширенных глазах, какие были тогда у Татьяны…

Я вынырнул и вскочил на ноги. На меня уже накатывал брызговой смерч с двумя голыми телами в эпицентре.

Я сцапал, раскрутил сынишку, пятками стал чертить круги на воде и примечать, как с крайней женской осторожностью, всегда скрытой в маховитой Татьяне, она разводила ладонями волны, будто простыни разглаживала и ладила подушки перед тем, как лечь.

Наконец пискнула, погрузилась и поплыла, мощно, умело, старательно загребая руками.

Бёдра раскидывала вширь и резко сводила колени.

Я чувствовал, видел, какая там заключалась родильная сила, которой весь свет напитан. Вода бурунами выдавливалась из-под этих хватов ног Татьяны: так же и Сашенька был легко, в одну минуту вытолкнут из чрева животной мощью матери.

Сидя на горячем песке с накинутым на шею белым, пахнущим йодом полотенцем, я травинкой гонял муравьёв у ног и думал, что всё это было здесь и раньше, с Ларкой и Денисом: жаркий июльский день, медовые воды Пуи, брызги купальные. Но тогда я совсем не так глядел на женщину с ребёнком. Можно сказать, даже не видел ни того, ни другого.

Тогда я не чувствовал теперешней свободы и силы в себе, богоподобия своего не осознавал, а в женщине и сыне не ощущал рабов своих, коих бы поил, кормил и коими владел. И внешне был тогда, соответственно, не похож – безбородый, икры ног слабые и в плечах нетяжёл. А теперь я сидел на этом песке заматеревшим хозяином семейства, его творцом.

…И после купания застолье обеденное тоже бывало уже такое – с картошкой и солёными грибами. Клеёнка та же выцветшая лежала под блюдами. И тарелки были те же. Даже киот с чёрными невнятными иконами нависал над столом тот же. Но теперь перед этим киотом ещё и молились, прежде чем трапезничать, а не как прежде – молча.

Намокро причёсанная после купания семья стояла, и Сашенька запевал:

– Святый Бо-оже…

Сильный от природы, поставленный его нежный голосок пронизывал сердце, колебал душу.

«Как хорошо! – думал я, крестясь. – Чудо! В родовом доме, среди лесов, в деревне, от которой осталось одно название, мальчик поёт перед иконой».

Я с любопытством косился на большую волосатую головку сына внизу, из-за которой, как под зонтиком, почти не видать было тельца, а только взмахивающая ручонка с прозрачным розовым трёхперстием заученно, почти вкруговую вращалась, и голосок пронзительно возвышался:

– Святый бессме-е-ертный…

Моргая повлажневшими глазами, я решил, что выше этой высоты мне в жизни уже не взлететь.

Расстроенный и расслабленный, усевшись за стол, я несколько капризно спросил у Татьяны водки. Она покорно поднесла полстакана. И когда я, в попытке подскочить духом ещё выше, поднёс питие к губам, запрокинул голову, то боковым зрением увидел, как пристально смотрит на меня сынишка и на его глаза наворачиваются слёзы.

Я выпил, стал закусывать пучком зелени и подмигнул ему.

– Кушай, Сашенька. Давай, силёнок набирайся.

– Я что-то не хочу, папочка.

Ротик у мальчика перекосился, губка задрожала. Он сполз со скамьи и убежал в горницу, залез под кровать – в свой «уголок страданий».

Бабушка, старая учительница, кинулась призывать внука к дисциплине. Мы с Татьяной остались за столом с глазу на глаз, оба сидели, опустив головы и стараясь не глядеть друг на друга. Татьяна – от того, что не смела укорять мужа стопкой, а я – оттого, что был поражён открытием совершенного мной только что оскорбления святой души.

«Да ведь это моё возлияние так огорчило его!»

39

…Утром – уезжать, и я проснулся рано.

Марлевые рамки в окнах колыхались: дом как бы дышал.

На черёмухе свистела овсянка. «Ты в Москву, что ли, опять? – легло на её мелодию. И я улыбнулся, приподнялся на локте, глянул в застеклённую половинку окна.

Ночью лил дождь. Пузырь облаков, видимо, только что лопнул, плёнка на небе быстро утягивалась к западу, и ярый восход полыхал, как огонь в печи.

«Ещё рано, поспи, Александр!» – уговаривала овсянка.

Пока я соображал, не прилечь ли в самом деле, Татьяна испуганно вскинулась, заткнула будильник и бесшумно скрылась в кухне.

Я желанно упал на подушку. Прислушался к себе. Да, совсем улетучился у меня страх первого брака: «Жена проснулась! Жена идёт!»

Теперь-то я не вскакивал, если хотел полежать. Не притворялся, что работаю, если ленился. Дремал, сколько требовалось, и не ждал тычка локтем, помыкания.

Наконец я спустил ноги на пол, напялил чёрную разношенную майку, влез в обтёрханные джинсы, всё время глядя на сынишку в маленькой кроватке, собранной из дощечек старинного бабушкиного сундука.

«Спит… А что это такое? Где он сейчас? Откуда его вчерашние слёзы за обедом?»

Я приподнял невесомую ручку мальчика, поцеловал сжатый кулачок и вышел на кухню.

В углу за буфетом на электрической плитке пыхтела каша. Под руками Татьяны брякала старая разнокалиберная посуда.

Из своей половины вышла мать, помятая после сна, но уже «прошедшая через зеркало», подкрашенная и причёсанная. Двадцать лет её гнала первая невестка, Ларка, забирая власть, унижала, обзывала воровкой, старой дурой, и теперь она запоздало, в отместку, напускала на себя свекровскую холодность, желанно тиранила добрейшую Татьяну.

– С добрым утром, Саша! С добрым утром, сыночек дорогой. Как спалось? – кланялась она мне с преувеличенной лаской.

И, не дожидаясь ответа, по старинной учительской привычке «работать с классом», въедливо, с недоверием, бросила Татьяне:

– Кашу опять, что ли, варишь? На дорогу мужику что-нибудь покрепче надо.

У нас с Татьяной это называлось – «пришпорила».

– Татьяна Григорьевна знает, что надо, – сказал я, и мать послушно переменилась. С напускной слезой в голосе запричитала:

– Вот, Танечка, остаёмся мы опять одни. Уезжает наш хозяин дорогой.

Тогда я ещё не верил, что обрекаю Татьяну на муку и пытку. В понятии «мама» заключалось для меня мировое милосердие.

– Через недельку ждите, – бодро пообещал я.

40

Тело моё ещё глотало кашу, наполнялось чаем.

Потом долго волочилось от деревни сначала по травяной сырости, сквозь комариные жалящие туманности, потом тряслось в автобусе и покачивалось в поезде, прело в духоте метро. А душа давно уже была в этой прохладной расщелине старинного барского дома на Остоженке, в бывшей швейцарской, заваленной глыбами газетных пачек.

На каждой кипе восседал кто-то из деятелей «ЛЕФа».

После объятий, поцелуев и похлопываний я втиснулся в самый дальний и тёмный угол – на свое место.

Карманов, в круглых очках, стриженный народником-бомбистом, пояснил мне, что нынче Истрин угощает.

Этот человек, вдохновлённый прочитанным моим очерком о нём, о его борьбе за торговый центр в Туле, сверкал своей прямоугольной американской улыбкой, громко, с рыдательным подголоском, декламировал, взмахивая тонкой бледной рукой:

 
Я забыл, как лошадь запрягают,
и хочу её позапрягать.
Хоть они неопытных лягают
и до смерти могут залягать…
 

В комнату зашёл Варламов, подкидывая связку ключей на своей молотобойной ладони. Сел на трон из подшивок. Брюхо, молодое, крепкое, как орех, устроил на колени поудобнее. Дождавшись конца стихотворения, крикнул мне:

– У тебя водительские права есть, Александр?

– Где-то валяются ещё с института.

– Вот тебе ключи от моей «шестёрки». Оформляй доверенность на своё имя.

Стальной сверкающей бабочкой ключи перепорхнули ко мне. Я поймал связку и недоуменно уставился на неё.

– Друзья! Ударим автомобилизацией по алкоголизации! – возвышаясь над всеми с бокалом в руке, продолжил далее Варламов. – Принимаю решение – всех посадить на колёса. Естественно, автомобильные. Кто не сдаст на права – лишается премии. У газеты появились кое-какие накопления. Каждому – по три тысячи баксов…

Благословенные девяностые!

Затёртые ключики на брелке в виде дуэльного пистолета ещё хранили тепло горячей руки Варламова, они грели мою холодную влажноватую ладонь.

Тепло это просачивалось в душу, наполняло её изумлением. Словно бы вливалась в мои жилы кровь новой эпохи. Я ушёл от Парки в одном пальто, даже традиционного в таких случаях чемодана не было у меня. Одно пальто, одни штаны, одни носки – и вот у меня уже машина, прямо из воздуха, свалилась сверху, как от самого Господа Бога.

– «Дядя», похлопочи за меня у шефа, чтобы он мне эти три «штуки» премиальных наличными дал, – теребил меня за колено Карманов. – Не хочу я машину Боюсь я их. Хотите, чтобы я разбился на первом повороте? Смерти моей хотите, да?

– Ты думаешь, я имею на шефа какое-то влияние?

– Но он же тебе такой подарок сделал.

– Это ничего не значит. Я такая же «шестёрка», как и ты.

– Ну, «дядя», не ожидал я от тебя такой черствости.

Широкий автомобильный жест Варламова возбудил мечтания поэта Воронина, похожего на перезрелого пионервожатого своими голыми волосатыми ногами, торчащими из цветастых шорт. Громовым эстрадным голосом он вещал, что добавит ещё десяток тысяч и купит джип.

– Серёга, да зачем тебе в редакции кантоваться? – кричал ему военкор Булыгин. – Ты же квартирный спекулянт. «Бабок» у тебя немеряно. Плюнь на газету. Садись сразу на «линкольн».

– А я и в газете на него сяду.

Счастливо расползающуюся мальчишескую улыбку спешно остановил на своём инквизиторском лице Коля Пикин – сутуловатый боксёр-чернорубашечник.

Он заткнул рот сигаретой и вышел в коридор – пережить основательно потрясшее его известие о премиальных авто.

– Самое время выпить, «дядя». Хотя ведь ты теперь у нас «за рулём», ты теперь у нас белый человек.

Водка в чашке, поднесённая мне Кармановым, назойливо плескалась перед глазами.

– Знаешь, Димка, я уже самостоятельно «ударил» по алкоголизму. Вчера в деревне последнюю рюмку выпил.

– Ха-ха! Просто анекдот! Ты – и без водки.

– Нет, я серьёзно.

– А что так? Сердечко прихватило?

– Сердечко, да. Только не в том смысле. Сынишке мои «поддачи» стали невмочь. Понимаешь, он меня только радует. А я его огорчаю. Нехорошо получается.

– Пацан он! Ни фига не понимает! Чего раскис? Пей! Или знаешь что, поедем с понтом в Клуб и там вспрыснем.

– Поехали. Но я буду только бензинчик впрыскивать в карбюратор. И учти, «племянничек», я двадцать лет за рулём не сидел. Не боишься?

– Ты особо-то, конечно, «дядя», не гони…

Остоженку пронизывали блестящие разноцветные челноки машин. Выхлопные газы улетучивались с шипящей сковороды асфальта вместе с горячим воздухом, кислород подсасывался из ближайших лесов, отрава улиц была не смертельной, и оттого не злили эти тысячи капотов, крыльев и бамперов, а, наоборот, втягивали, заманивали в свою бурную кривошипно-шатунную жизнь.

Будь я один, поритуальнее бы сел в «шестёрку». По крайней мере не забыл бы перекреститься, обратиться к Богу с короткой молитвой. Но Карманов искушал своей московской показушностью, заражал лихачеством.

Заныл стартёр, двигатель «схватился». Руки и ноги стали действовать бездумно, я удивился, что не растерял шофёрской ухватки, – память мышц включилась вместе с мотором. «Спасибо», – мысленно сказал я грубияну-инструктору, вволю поиздевавшемуся когда-то над неуклюжестью студентов за рулём.

– «Дядя», я всё-таки пристегнусь на всякий случай, – донеслось до меня как бы издалека.

Во мне уже нарастало давление потока машин, взгляд схватывал ближайшие подфарники, белые линии на дороге, огни светофоров вдалеке, я встраивал всё это себе в душу, взращивал в себе водилу.

Только на Садовом кольце немного расслабился и сориентировался: уже Смоленку прокатил, а казалось, только тронулся с места.

Я был весь потный от напряжения. Правая нога одеревенела на «газе», спину ломило, а на счётчике «новой жизни» добавилось лишь три километра. Не удовольствием, а наказанием стали для меня эти первые километры по Москве. Я так устал, будто толкал машину, и проклинал подарочек, вспоминая, с каким наслаждением пролетал эти же самые километры под землёй с книжкой перед глазами, не в духоте тоннелей метро, а в мирах русских классиков.

Но одновременно возбуждалась во мне и забытая страсть к езде, когда ступни жаждут педалей, а руки – руля, когда ломает от мёртвого сидения на стуле, кресле, диване, когда мотор становится биостимулятором, – без него человек чахнет.

Уже через двадцать минут за чашечкой кофе в Доме литераторов я тосковал по машине, тем более что прелесть пьянства в кругу известных московских скандалистов давно была изжита во мне одинаковостью ощущений: выпил, забалдел, похулиганил, уснул, пережил похмелье. Снова выпил…

Это умопомрачительное вращение давно не выводило меня на орбиту восторга. В последний год требовалось больше бутылки заглотнуть, чтобы хоть на краткий миг приподняться над бренностью жизни, – смертельная доза.

Хватит! Было пето – было пито. Мои губы из-под усов тянулись к кукольной чашечке с кофе, в то время как буйные, задиристые и обидчивые поэты вокруг меня чокались водкой.

Был тут и Царицын, громадный сильный сибиряк с диковато сросшимися бровями. Отставной актёр, он теперь, после выхода своего «Истязателя», играл автора-параноика, свихнувшегося на собственном писании, пучил глаза, свирепел не в меру.

Высококлассная реклама получилась бы творцу, если бы, как в прежние времена, литераторы интересовали публику и клубные слухи распространялись хоть немного дальше этого прокуренного подвальчика.

– Мужики! – трубил Царицын, как на сцене. – Поглядите на этого человека! – и указывал на меня. – Он так глубоко копнул в моём романе! Но ты знаешь, Саня, остерегись. Там у меня такая бездна!..

41

Улучив момент, я улизнул из Клуба. Тянуло к машине.

Чтобы узнать её природный цвет, пришлось плюнуть на капот, потереть и поскрести – столько наслоилось на ней копоти и пыли.

Пробоина от пули на лобовом стекле была залеплена скотчем. Белое мясо поролона торчало из вспоротого сиденья.

На этой машине в октябре девяносто третьего подвозили продукты в Белый дом со складов таможни Истрина, а потом переодетый мужиком Варламов убегал от тюрьмы, прорывался на ней из-под танков в рязанскую деревню, где пересидел опасные дни.

Старенький, побитый, поцарапанный жигулёнок просел под тяжестью нового владельца, тоже потрёпанного и немолодого.

Машина слилась с водителем, и они покатились по булыжникам Баррикадной.

Уже настолько освоился я за рулём, что теперь намеренно позволил себе покапризничать: то ли дело, мол, на мотоцикле – всем существом своим прорываешь пространство, ветер в ушах свистит, будто на дельтаплане под облаками.

А здесь над тобой вечный железный зонтик, отсекающий от живительной высоты…

Перед зоопарком у светофора, пережидая поток встречных, я оказался как раз напротив ворот краснопресненского вытрезвителя, вблизи увидел узкие окна в решётках, милицейский фургон во дворе.

Всего минуту ждал зелёного света, а в памяти промелькнула целая эпоха, когда этот вытрезвитель служил мне едва ли не вторым домом.

Сейчас-то уже и я был в «завязке», и народ московский, кажется, отпал от этой «соски», пьяных на улицах почти не видать, а ещё прошлым летом всюду мелькали бутылки – круглые, гранёные, конические, стеклянные и пластмассовые, красные, синие, жёлтые, – истинно бутылочное было лето.

Будто дубинками взмахивали на улицах бутылками, откупоренными и непочатыми. Пили на ходу, сидя, лёжа. На земле и под землёй – в метро. Нищие выцеливали взглядом бутылки, почтительно кланялись дарящим, дрались за бесхозную тару.

Бутылками калечили и убивали, спаивали и наживали капитал и, кажется, наконец, нажили (хотя процесс этот вечен).

Я пригнулся за рулём, чтобы рассмотреть свою родную рюмочную на другой стороне улицы, где, наверно, бармен Витя по-прежнему обольщает мужиков, в душе глубоко презирая их.

Сколько профессиональной любезности было и в его повадках!

На Вите всегда – белоснежная рубашка, в глазах – участие. Только на самом донце – безжалостный холодок. Он насквозь видел меня. Но ошибался, что я конченый!

Дикаря, индейца видел во мне этот бармен Витя и был вежлив только потому, что желал заполучить жалкие мои сотни.

Противно было вспоминать, как я заискивал перед этим барменом: «Витюш, давай рванём!» И Витюша выходил из-за стойки, подсаживался, с подкупающей доверительностью иносказательно выражался:

– Понимаете, Александр Павлович, есть такой закон: кто торгует наркотиками, тот, типа, ими не балуется.

Жаловался на рэкетиров, а я сочувствовал, зная, что уже третий раз на стеклянной витрине этой бывшей пельменной бандиты писали «козёл», напоминая бармену о зоне, морально подавляли перед очередным набегом. (У Вити, конечно же, было несчастное воровское прошлое и полное трудов праведных настоящее.) Ему нехорошие люди ствол к рёбрам приставляли, и размягчённый вином, я жалел его. А Витя как бы в награду за участие предлагал: «Повторить?» И собственноручно приносил фирменные сто пятьдесят. Какая честь!

Я расплачивался, пил за здоровье бармена.

И мгновенно «вырубался».

Проспавшись, с тяжёлой головой разбирая клочки воспоминаний, понимал, что вместо водки Витя подсунул самого гнусного разбавленного спирта: отрыгивалось жжёной резиной. Я гневался. Но, обнаружив пропажу кейса – подарок на последнем съезде писателей, шёл в бар виноватый, будто к батюшке на исповедь.

Увидав пропавшй кейс в Витиных руках, готов был упасть на колени перед благодетелем.

Лепетал что-то в оправдание, бормотал о чести фирмы. Извинялся, будто это я несчастного Витю опоил.

И в скверике у зоопарка, раскрыв кейс, ничего в нём не обнаруживал – ни зонта, ни денег, ни даже пачки писчей бумаги, она сгодилась бармену на обёртку…

Хорошо ещё, что «автопилот» доводил меня до дому после очередного сидения в Клубе писателей и продолжения в этом баре.

А если вдруг оставляли силы посреди тротуара, то несло бедолагу бочком-бочком к деревьям и навзничь кидало на голую московскую землю. И тогда очухивался я ночью в чистом божественном мире, в необычной тишине столицы, с окровавленной головой, застуженными почками, и, не найдя нигде тёплого угла, шагал через всю Москву, усохшим разумом не в состоянии ещё прозреть всей меры собственного падения, только радовался, что, слава Богу, жив…

«Если и есть что-то хорошее в ужасе пьянки, – думал я, поглядывая из кабины даровой „шестёрки” на светофор, – так это, конечно, даже не первая стопка, но жестокое похмелье. В горниле мук человек как бы рождается заново, силой покаяния проникает до сокровенных высот, младенчески невинной душой стремясь к Создателю, начинает существовать в следующем своем воплощении».

…Вспомнилось октябрьское утро, необычайно холодное. Тогда, после выпивки у баррикад, я долго пробирался к дому, весь продрог, плутал, видимо, ходил кругами и, наткнувшись на этот краснопресненский вытрезвитель, зашёл к дежурному: «Возьмите меня, пожалуйста…» – «Топай отсюда, шутник, – сказал уставший майор. – Когда надо будет – возьмём. Ну! А то – по шеям».

И через неделю, «когда стало надо», я действительно проснулся здесь за решёткой, и майор выплыл надо мной со словами: «Ну, что я говорил? Всему своё время».

Тогда я уселся на казённой кровати голый и за эти час-два до освобождения накоротко сошёлся с такими же обнажёнными соседями по несчастью. Они ругали милицию, «вытрезвяк», а я мудро рассуждал, какое это великое дело – «вытрезвяк»: «Вот я недавно на земле спал и весь простыл. Если бы и сегодня так – загнулся бы. Но повезло – подобрали».

Тогда я два месяца пил, думал, что уже не «завязать». В квартирке Татьяны, как говорится, по-чёрному глушил. До полной «отключки» успевал разве что на диван упасть. И вот однажды днём проснулся в комнате с дырявым потолком, с оборванными обоями, с вонью канализации из разбитого унитаза и почувствовал – всё! Не выбраться из этой клоаки. Варламов выгонит за прогулы, а от Татьяны я сам уйду, чтобы не позориться перед Сашенькой.

Подошёл я тогда к окну, встал на колени, глянул на небо и сказал:

– Господи! Если ты есть, то дай знать. Я уверую и «завяжу».

И такое произошло, что меня даже сейчас, за рулём, пробрало дрожью. Я тогда почувствовал, как кто-то сзади мне руку на плечо положил.

Кошмар!

Такое нервное напряжение с похмелья, – хоть головой в Яузу, и вдруг после призыва к Богу сзади рука на плечо ложится!

Мистики, конечно, никакой не было. Это моя терпеливая Татьяна неслышно отперла дверь и вошла.

И я тогда уверовал, принял крещение. И полтора года не пил.

Но однажды поехал в командировку, там позволил себе в ресторане посидеть с коньячком и опять опустился.

И опять «завязывал», а на третьи сутки вполне восстанавливался. Свечку Спасу ставил. Ежеутренне читал длинные молитвы. Сопротивлялся. Но свет желанный так и не разливался в душе. По-прежнему было плохо, глодала тоска. «ЛЕФ» был запрещён. Печатали подпольно. Ларка приходила во сне, звала, дралась. Ничего не писалось. Уныние одолевало, и я опять задыхался в московском воздухе.

В недолгие дни трезвости размышлял, и меня поражало, до чего же изощрён бес пьянства, как всякая нечисть. Вспоминал, как одна «мудрая» торговка в винном ларьке говорила какому-то мужику: «Ну зачем до поросячьего-то визга?! Выпил – заиграло – и хватит».

«Вот она, молитва! Вот оно, спасенье! – восхищенно подумал я тогда. – Главное, не забывать этого правила: „Выпил – заиграло – и хватит”, – и не заведёшься».

И снова уходил в недельный запой. Схватывал воспаление лёгких. После больницы опять боролся с бутылочным наваждением, опять терпел поражение. Опять меня заносило сперва в Клуб писателей, а потом – в рюмочную к Вите с шоколадкой – глупейшим презентом для уборщицы.

Снова вокруг меня вставали бутылки с этикетками. Я разглядывал их, будто молился. И опять обиженная душа моя покидала своё отравленное вместилище, где-то на небе пережидала до утра моё преступление и вселялась обратно, когда я обнаруживал себя рыдающим на койке этого вытрезвителя.

Майор возвращал мне редакционное удостоверение и утешал: «Ничего, не расстраивайтесь. Здесь сам Варламов бывал».

Отпущенный на волю, опять я шёл по этому тротуару без копейки в карманах, а сбоку по широкой улице неслись «мерседесы», «порше», «мицубиси».

А я предпочитал тогда менее престижные марки: цирроз, инсульт, склероз.

42

До вечера во дворе своей многоэтажки я мыл коврики, чистил сиденья в салоне даровой «шестёрки».

Оставалось сверху кузов ополоснуть.

Я пошёл по воду к пруду, зачерпнул ведром воды и остановился, глядя на закат поверх толстых сигар камышей.

Солнце слепило, и сзади свет, отражённый от кафеля бетонной громадины, вдруг тоже упал на воду и бесстыдно осветил то, что уходило в тень, просилось в сон. Извратила красоту мира Божия эта студийная подсветка, – утки тревожно заголосили, снялись и улетели.

И Яичница в эту же минуту прокричала, прокрякала с балкона: