Текст книги "Старое вино «Легенды Архары» (сборник)"

– Дядя Саша! Вас к телефону!

– Спроси – кто. Скажи – перезвоню, – ответил я в рупор ладоней.

– Какой-то Варламов. Говорит, чтобы срочно.

Выплеснув воду, я поднялся в квартиру и подошёл к телефону.

– Слушаю, Андрей Андреевич.

– Только что убили Истрина. На даче. Прямо в бассейне. Надо ехать.

Приглушённо, по-отцовски сострадательно звучал голос Варламова. Дух мой взвился ответно пылко. Я звонко отрапортовал:

– Знаю, откуда стреляли, Андрей Андреевич! Там липа такая столетняя. Из-под неё.

– Ну ты… Уже всё знаешь… Ты вот что – не горячись. Спокойно. Прояви звериную осторожность…

– Выезжаю, Андрей Андреевич.

– С Богом!

Прощай, акварельный вечерок! Чья-то другая душа будет томиться в этом меркнущем летнем свете, а моя ушла в пятки. Длительно, неслышно застонало внутри: «Убили, убили…» А могли бы заодно там, в бассейне, и меня.

В опустошённом сознании опять стало складываться что-то вроде проклятий газете и профессии.

Я повалился ничком на диван, лицом в подушку, пытаясь повернуть мысли в обратный путь: «Ничего не поделаешь. Сказано – в поте лица добывай хлеб свой. С лотка торговать не пойдёшь.

В вахтёры очередь даже среди отставных полковников. Ну вот и не хнычь. Постой, что за трудности у тебя? Только и нужно, что сесть в машину и прокатиться по тульским холмам. Потом здесь, у открытого окна, чудной московской ночью написать „клочок”. Гонорар получить и в свободные до очередной „летучки” дни смотаться к милую Синицыну, в свой мезонин, к Татьяне и Сашеньке. Матушкины ворчания послушать. На поплавок поглядеть. Так чем же ты не доволен? Да не будет тебя никто убивать! Кому ты нужен? Ну, может, припугнут для начала, ты поймёшь – и дальше просто не сунешься. С диктофоном против пистолета – глупо».

Я вскочил на ноги, сел за стол и раскрыл папку с золотым тиснением «Евротранс».

Перед поездкой с Истриным я лишь мельком просмотрел эти документы, как всегда, доверяясь в своей журналистике только глазу и уху, памяти художника. Теперь же, после убийства, никуда не деться – нужно по-милицейски внюхиваться в опись упаковок ящиков со снайперскими винтовками ЯМ-07, отметить в памяти дату изготовления: апрель. Свеженькие.

Рассмотреть на чернильной тонированной фотографии, сделанной в инфракрасных лучах, номер грузовика, а главное – лица людей.

Одно явно русское, мордоворотное, – у могучего человека, телеса которого распирали плащ и в плечах, и в поясе, так что каждая пуговица натягивала поперечную складку на груди и животе.

В две другие физиономии, чеченские, требовалось вглядеться пристально: кавказцы, как японцы, казались мне все на одно лицо.

Первый, в кузове, был мал и худ, щёки впалы и нос горбат, чем и отпечатался в памяти. В другом, рассматривавшем винтовку, я вдруг обнаружил сходство с собой – такая же коротко подбитая борода, нос без излишеств и взгляд отнюдь не орлиный.

И это лицо запомнилось.

Я засунул папку в сумку, уже собрав волю в кулак и молодея перед опасностью.

Пришло в голову – найти ту пульку, которую я по пьянке швырнул в горца с бассейна на крыше, и тогда я, зачуханный репортёришка, окажусь весьма полезным для следствия, в обмен выторгую добавочную информацию у оперативников, и очерк выйдет взрывной.

Как только я застегнул сумку и перекрестился на дорожку, затемнение душевное улетучилось, опять открылся за окном высокий мир: чистое небо, разливающийся закат морковным соком обрызгивает деревья в парке, звонницу и мои пальцы на белом подоконнике.

Внизу, на земле, было уже гораздо темнее, чем у меня, на пятнадцатом этаже. Ещё ниже, у пруда, бездымно мерцал огонёк костра. А всегда белый дым из труб камвольного комбината был фиолетовым…

43

…С Ярославского шоссе я свернул на Кольцевую и погнал на юг.

Не любил радио в пути, слушал мотор, временами начинал сам петь. «Дремлют плакучие ивы», – не дальше этой, первой, строки, и глядел по сторонам.

Дорога двумя своими скользящими друг по другу кольцами машин напоминала огромный подшипник, на котором, шелестя, вращалась Россия, с туманностью далёкой Архары, со звёздочкой неведомой никому моей Синицыны и с тысячами других русских поселений.

Столица и провинция, как два инородных тела, как ось и колесо, соединялись, сживлялись через такие «шарики», как я, через людей двух русских начал – городского и деревенского, двух стихий, которые любили одинаково и столицу, и провинцию, принадлежали им обеим: одним боком к городу, другим – к деревне, смягчали трение в месте соединения, не допускали возгорания, расплавления, пожара…

За Битцей я повернул и поехал по неосвещённому Симферопольскому шоссе. В кабине тлели огоньки приборов. Воздушные сгустки от встречных грузовиков подбивали лёгкую «шестёрку» под бока.

Сзади то и дело сигналили, моргали фарами, требовали уступить дорогу люди в иномарках.

Я вслушивался в мотор и разбирал свои ощущения.

К сожалению, вовсе не испытывал я сейчас того усыпляющего блаженства дороги, когда пассажиром праздно сидел, стоял, лежал в поездах и автобусах. Езда неожиданно превратилась в работу. И пробуждался во мне после многолетней спячки технарь. Опять, как в молодости, располагалась в душе кинематика – все поршни и шатуны, шестерни и тяги, диски и клапаны «жигуля» подключились к нервам.

Словно к нелюбимой брошенной жене, возвращался я во времена, когда в рабочем посёлке под Архарой служил механиком в цехе, где рубили лес на щепу для целлюлозы и где я чертил эскизы запчастей, без вкуса к командной должности руководил слесарями и пил с начальником цеха технический спирт.

Инженерные знания и навыки, казалось, навек забытые, стали опять мучить меня здесь, в машине, – все эти допуски и посадки, пределы напряжения на срез и слом, вспоминались диаграммы и таблицы сопромата, законы гидравлики.

Я ехал и страдал от того, что не знал машину. Техник во мне оказался сильнее водителя. Я не мог дикарём «кататься». Только после того, как обползаю её, ощупаю каждую деталь, дожму каждую гайку, может быть, отпустит меня страх, похожий на угрызения совести перед этой конструкцией из железа, скованность моя ослабеет, и тогда я за рулём тоже буду упиваться дорогой.

А пока ехал я не быстрее восьмидесяти километров в час, обернув руль тряпочкой под потевшими ладонями.

Ехал, чуя впереди отменный газетный материал, и ужасался азарту писательства в себе: убили человека, – интересно!

Я вспомнил, как геройствовал Истрин на краю бассейна, как пел «Варяга» и как обречённо толкался эмбрион кадыка под тонкой кожей его горла.

Я ехал не спеша, и заря всю ночь тлела в зеркале заднего вида молочной розовостью.

В полях после спящей Тулы – города ненужных мигающих жёлтых светофоров – заметно рассвело.

Миновав поворот на Ясную Поляну, я свернул на песчаную обочину, выключил зажигание.

Эту липу приметил я с двух точек – с крыши дома Истрина, плавая в бассейне и совмещая вмятину от предупредительной пули в стенке с кромкой борта, и потом отсюда, с шоссе, добираясь до Тулы таким же ранним утром после вечеринки с богатым, а ныне покойным, бывшим таможенником.

Белела роса на траве в кювете. Несколько шагов до старого дерева – и джинсы намокли до пояса.

Баллистические расчёты оказались верными: под липой была оборудована лёжка. Я словно в берлогу заглянул, ещё тёплую от зверя. Осторожно ступил на кусок парниковой плёнки, присел и поднял винтовочную гильзу, уже холодную и мокрую.

Затем прилёг на полиэтилен и, глядя вдоль по свежей вырубке в кустах, увидел угол коттеджа Истрина, трубу ограждения в бассейне и встретился взглядом с собой, плавающим недавно там, в конце траектории пули, вылетающей из гильзы, которая теперь была зажата у меня в руке и воняла горелым порохом.

Пришлось даже тряхнуть головой, чтобы избавиться от жути воображаемого выстрела, от ощущения проломленного черепа – и ещё чего? Последнего бесконечного изумления? Страдания от неготовности к уходу?

Комар зудел возле уха, обещал укусить. Можетбыть, этотже комар минувшим вечером кружил здесь и над жестоким стрелком, а от хлопка и запаха гари испуганно юркнул в траву, пересидел и вот льнул теперь ко мне? Вмятины от локтей убийцы ещё не расправились на плёнке, и различимы были следы от мысков его ботинок в траве за подстилкой.

Я примерился. Локти установил во вмятины, оглянулся назад: мои кроссовки не доставали до отметин сантиметров десять. Стрелок был ростом под два метра и тяжёлый – подстилка в одном месте под локтем лопнула.

Добытые знания взволновали меня, как замысловатый кроссворд, когда после первого угаданного слова уже нет сил остановиться, весь ты устремляешься в лабиринт, долго петляешь там, изводя память до умопомрачения.

Я вскочил на ноги и, проскальзывая по мокрой плёнке, вышел к шоссе.

«Жигуль» запотел, как бутылка пива, вынутая из холодильника. С кузова накапало, на сухом песке обочины остались очертания машины.

Я немного прокатил вниз по склону, по узкой бетонной дороге, обсаженной молодыми акациями (наверно, Истрин мечтал годика через два аккуратно подстричь кусты, сделать зелёный бордюр), и на площадке у ворот остановился.

В тишине утра висячий металл завибрировал, под нажимом заскрежетал в петлях.

Во дворе, поднявшись по знакомым мраморным ступенькам к дубовым дверям, я позвонил.

Открыл охранник с ковбойской кобурой на растяжках.

– Привет, – сказал я. – Узнаёшь? Я к Александру Степановичу с телевизионщиками на прошлой неделе приезжал. Соболезную, как говорится.

– Заходите.

– Так просто? Ага, понимаю! Всех впускать – никого не выпускать. Оперативники за шторами в засаде прячутся?

– Он наверху, – сказал охранник.

Металлические ступени не скрипели.

На лестничном переходе я миновал гигантскую вазу, тронул в ней ветки с пенопластовым снегом и по ковру неслышно зашёл в зал.

Только тогда спавший на диване оперативник вскочил, словно от выстрела. В курточке из тонкой серой плащовки, в узких брюках на кривоватых ногах, с бандитским «ёжиком» на голове, этот человек кинулся в мою сторону, будто на сшибку, остановился, подойдя ко мне почти вплотную, и ткнул мне в живот острым кулаком, засунутым в карман куртки.

– Из какой организации?!

Такие невысокие щуплые мужики бывают сильны характером и живут с обнажённым нравом, как с включённой сиреной.

Для начала я подал ему паспорт и назвался знакомым Истрина.

Как заядлый книгочей у прилавка в каком-нибудь случайном сборнике стихов между строк пытается прозреть истинные достоинства автора, так и этот прыткий мент пролистывал паспорт.

– Семью, значит, бросили? Как же это так? Нехорошо. На молоденьких, значит, потянуло? А заодно, конечно, и столичная прописочка появилась. Штампик заветный.

– Так уж вышло по судьбе, – сказал я.

– Не пудрите мозги! Судьба! Трезвый расчёт – и больше ничего. Сыну восемнадцать лет исполнилось, – и шасть к молоденькой, чтобы, значит, без алиментов, чистенький.

– Интерпретация, однако…

Милицейская метода восхитила меня. Я увидел перед собой родственную душу художника.

Создатель моего мгновенного словесного портрета, этот уличный рисовальщик с пистолетом под курткой, наконец и сам назвался:

– Капитан Пронь!

Ну до чего весёлый попался сыщик! Пронь!

Я не переставал улыбаться, представив ребус в какой-нибудь бульварной газетке: «Добавь суффикс „ин”, повысь в звании на звездочку, – и получится знаменитый советский Мегрэ».

– Что надо? – спросил капитан.

– Узнал о трагедии и вот – заехал по пути. Слухи слухами, а лучше, полагаю, самому убедиться.

Как на завоеванной территории вёл себя капитан, будто на отдыхе между боями. Бросился на диван, прямо на дыры от пуль. А я пристроился на знакомое место у бара с откидной крышкой. Там, наверно, ещё стояла бутылка испанского портвейна, из которой наливал я себе неделю назад.

Некоторых усилий стоило мне, чтобы тоже не прикинуться, в свою очередь, завсегдатаем этого дома и не наполнить бокальчик. Но вспомнился удручённый Сашенька в деревне, его тихий плач под кроваткой после того, как папочка опрокидывал стопку в горло, и я вырулил на крутом повороте, справился с заносом.

– Как же это его, товарищ капитан? – с преувеличенным состраданием спросил я.

Благородства маленького тирана хватило только на то, чтобы не вскочить на ноги и не дать мне зуботычину.

– Вопросы я задаю!

Он весь трепетал гневом.

– Ваше место работы?

– Свободный художник.

– Точнее!

– Прозу пишу Повести. Романы.

– На какой почве, при каких обстоятельствах познакомились с убитым?

– Можно сказать, на почве бытовой пьянки. Почти случайно. Александр Степанович мою книжку обещал издать. Обсуждали.

– Когда?

– В прошлую среду.

– Где?

– Да вот здесь, в этой самой обстановке.

– Странностей каких-нибудь в поведении гражданина Истрина не замечали?

Грозный вид и замашки приблатнённого в капитане никак не совмещались с этими вопросами «зелёного» выпускника милицейской школы.

Я чувствовал, что противен ему до зубовного скрежета, а при таком настроении партнёра не играют в замысловатые игры и не вступают в красивые сделки по обмену информацией.

– Извините за беспокойство, товарищ капитан. Я, в общем-то, по пути. Вчера по телевизору услыхал про несчастье и вот решил привернуть. Пора ехать. Кланяюсь, как говорится. Дела!

Капитан зло смотрел в сторону, из последних сил терпя моё присутствие, и не успел я спуститься к вазе с искусственным снегом на ветках, как суровый служака уже упал на диван вдогонку своему сну.

Внизу, в холле, веснушчатый охранник, пожухлый после смерти хозяина, с большой охотой (будто бы за то снималась с него часть вины) стал объяснять мне, как доехать до Чернавки, и так же горячо уговаривать не ездить в это «осиное гнездо».

Я вышел на крыльцо.

Солнце поднималось не колесом, не кругом, а огненной горой воздвигалось между двумя холмами.

Ещё не вполне сформировавшееся, как в первые дни творения, и необычайно горячее, оно должно бы прижигать здесь, на мраморном крыльце, не меня, а Истрина – по трудам его да по жажде таких вот летних радостей на природе.

Теперь где-то в морге стыло тело Истрина.

А душа неистового борца за торговый центр, наверно, тут вверху где-то трепетала в потоке электромагнитных волн одного из каналов национального телевидения, создавая помехи в кадре своим политическим противникам.

Впрочем, какие могут быть телепередачи в четыре утра!

Тогда, скорее всего, она, душа Александра Степановича Истрина, втиснулась в мою грудину – иначе бы отчего у меня поджало сердце, стало покалывать. Хотя и это можно было объяснить долгой бессонной ездой неопытного шофёра.

С крыльца взглядом я определил, где стояла машина кавказца, в которую неделю назад я угодил пулькой.

Подошёл к цветнику и наклонился. В поисках трофея стал разводить руками нежные раструбы вьюнков, кулёчки гладиолусов. Засмотрелся, как лягушка, суча лапками, протискивалась меж стеблей, хоронясь от любопытного человеческого глаза.

Чёрная бабочка выпорхнула из клумбы и сожжённой бумажкой закувыркалась в воздухе.

Из бутона выползла пчела, совсем как Пронь, сразу бросилась на непрошеного следопыта.

Тут и голос самого капитана раздался из окна:

– Эй, что вы там ищете?

Я выпрямился, платком отёр росу с ладоней.

– Цветы прекрасные. И вообще, утро замечательное.

– Вернитесь!

Не иначе как охранник, слышавший недомолвки в моём разговоре с капитаном, бдительно растормошил сыщика и возбудил его подозрения. Да и сон, видать, не подчинялся офицерскому приказу.

Пронь курил, стряхивал пепел на ковёр с презрением к окружающей роскоши, и особенно к дивану, на котором сидел.

В укор грубости капитана, я встал перед ним смиренно.

– Почему умолчали о газете? Предъявите удостоверение!

– Мне показалось, вы не были расположены к беседе.

– Статья в «ЛЕФе» ваша?

– Моя.

– Под ней же подпись – Синцов?

– Это псевдоним.

– А чего, страшно своей-то фамилией? Жена, дети, – да?

– Псевдоним был использован, скорее, из соображений художественного уровня, товарищ капитан.

– Не пудрите мне мозги. Садитесь. Вы обязаны помогать следствию.

– В общем-то, я не против.

– Что-то не похоже. Опять статейку какую-нибудь сочините. На этот раз про «органы» что-нибудь непотребное.

– Ну, почему же. Мы «органы» уважаем.

– Здесь у вас сказано… – Капитан достал из кармана «ЛЕФ» и стал читать цитату из моего «клочка». – «…Некий кроткий, мудрый с виду старец, оказавшийся директором оружейного завода, продаёт чеченским боевикам продукцию через подставных лиц в обмен на их „огневую поддержку” в штурме за право строительства торгового центра в Туле… Чеченская диаспора взращена здесь до размеров нацменьшинства отеческим усердием этого „красного директора” с обликом Санта-Клауса…»

Отшвырнув газету на диван, Пронь спросил сквозь зубы:

– Что это ещё за намёки? Какие у вас доказательства имеются?

– Вот вы, пожалуйста, сами посудите, товарищ капитан, как юрист. У меня есть копия протокола техконтроля на партию винтовок. Фотографии погрузки есть с номерами ящиков. Лица там очень хорошо видны. И главное, у меня есть гильза. И ещё я знаю рост убийцы. Примерный вес. И моя версия такая: Истрина убили, чтобы избавиться от конкурента.

– А не пошли бы вы со своими версиями, господин писатель! Я на таких насмотрелся. Ну, скажите честно, сколько вам за эту версию Истрин заплатил?

– Предположим, сто долларов.

– Дешёвка!

– Ну а вы тогда, товарищ капитан, просто хам. Тоже пошли бы вы, знаете куда… – вовсе не сердито произнёс я, чувствуя лишь необходимость психотерапии для человека, раздёрганного надвигающейся кавказской заварухой. Листая мой паспорт, капитан, наверно, тоже не просто так нервничал: может быть, тоже довела его какая-нибудь бабёнка, а бросить сил нету.

Трудно было мне злиться ещё и потому, что передо мной был один из тех русских грубиянов и крикунов, про которых говорят: дурной характер без боли болезнь. Доброе сердце человека подавлялось гордыней, внутренний запрет был наложен на любое тихое словцо.

– Вещдоки и всю документацию по делу попрошу сдать!

Только в крайней сгорбленности капитана можно было разобрать просьбу о прощении. И ещё – рассматривая пульку, он сказал:

– Соваться никуда не советую.

– Но у меня профессия такая – соваться. Семья кормится от моего сования.

– Повторяю: ехайте домой!

Вся простота и душевная топорность обнажилась в этом «ехайте». Ну не владел капитан никаким другим стилем выражения, кроме крика и приказа. И, будучи совестливым, далее разговаривать со мной не стал – опять ничего не получилось бы у него, кроме мата-перемата.

44

Даже в такой глуши, в пятидесяти километрах от Тулы, дорога лежала асфальтовая – на зависть мне, приученному к родным северным зыбким просёлкам.

К Чернавке, осмелев, я будто подлетал: проваливался в воздушные ямы, поднимался в восходящих потоках – на склонах и холмах…

На очередной горке тёмный ельник вдруг распался на две стороны, и мой «самолёт» словно из облачности выскочил. Широкое поле открылось вокруг и покато вниз, к реке, к голубой часовне в пене сахарного крема, как на новогодней пряничной козуле.

За рекой, на другом склоне, прихотливо рассыпались несколько богатых домов – кирпичных, оштукатуренных, деревянных.

Под гору машина сама скатилась – только притормаживай. А за мостом я повернул на «набережную» – иначе не назвать было эту дачную дорогу со столбами на цепях, с шарами и коваными воротами, с каменными львами и живыми борзыми за решётками.

Вниз, к церкви, стоящей у подземного источника, вела лестница с мраморными ступенями, вилась «жила» поручня – медная, блестящая, будто корабельная.

Коттеджи оставались позади. Приближался последний в ряду, собранный из лакированных кругляков. Точь-в-точь наложилось на оттиск в моей памяти шатровое крыльцо этого терема, особенно балясины с тонкими шейками и тремя дисками на брюшках. По ракурсу не сложно было вывести, что человек с фотоаппаратом, сделавший здесь съёмку в инфракрасных лучах, целился из-за толстой кирпичной тумбы забора этого особняка со стороны леса.

Я ехал неспешно, всем видом своей «шестёрки» пытался изобразить случайность нахождения здесь.

Спрыгнул колёсами с асфальта на красную крошащуюся глину полевой дороги, въехал на холм и прямо перед собой увидел старую конюшню в два крыла с большими воротами посередине, набранными из вагонки и расшитыми поржавевшим швеллером.

Вылез из машины у этого кладбища славной колхозной техники. Походя, тронул у конной грабилки сиденье с отверстиями, как в дуршлаге, и с лужицами росы в ложбинках у болтов. Вспомнилось такое же сиденье, накалённое солнцем так, что в трусах не сядешь, обожжёшься, надо обязательно подложить клок травы, как делал я в деревенском детстве, зарабатывая трудодни.

В конюшне держался ночной мрак и холодок.

Лошадьми уже и не пахло.

Изъеденный мышами хомут валялся в углу… Седёлко с оборванной подпругой… Расщеплённая на сгибе дуга с медным кольцом для бубенца…

В одном крыле под дырявой крышей громоздилась гора слежавшегося сена, раздёрганная вилами, будто клыками кабаньей стаи. Не нужно было даже сличать с фотографией: это сено, эта притолока у ворот, обглоданная когда-то молодыми злыми жеребцами, на кадрах, переданных мне покойным Истриным, была отпечатана с запоминающимися подробностями.

Я прошёл конюшню насквозь и остановился перед бывшим жильём конюха, пристроенным со двора.

Заменяющий двери брезентовый навес хрупко надломился под моей рукой.

На столе, на подстеленной газете, лежала нарезанная буханка.

Хлеб оказался мягким.

Я отдёрнул руку от краюхи, испугался, запаниковал, выскочил из сторожки в конюшню.

И попал в окружение трёх смуглых молодых мужчин в кожаных куртках и широких спортивных штанах. На миг остолбенел от схожести лица одного из них с портретным, бывшим на снимке в папке «Евротранс». Передо мной стоял тот самый – маленький жилистый злой чеченец, державший на фотографии снайперскую винтовку с показным устрашением и сладострастием. Физиономия второго тоже казалась знакомой. И убойная сила исходила от них – настоящая, а не отвлечённая, витавшая надо мной у засады под липой. Эта сила здесь приобрела запах, очеловечилась и одной только своей близостью сковала мою душу как раз в той её половине, где гнездились радость и любовь.

Смуглость моя, хотя вовсе и не азиатская, а угорская, лесная, всё же оказалась спасительной, на первых порах смутила чеченцев – они были плохими физиономистами, в отличие от милиционеров московского метро, которые никогда не останавливали меня для проверки. Я вспомнил и теперь точно знал, что рядом с маленьким злым чеченцем стоял тот, в которого пулькой кинул я с крыши истринского особняка. Именно он спросил у меня что-то на своем языке: для выявления породы им требовалось несколько звуков от меня.

«Сразу не убьют».

Инстинктивно я стал усиливать их сомнения, напустил туману, объясняя им свой приезд сюда, и даже невольно заговорил с кавказским акцентом.

– Я из Москвы. Пресса. Понимаете? У нас с вами есть общий знакомый – Василий Сергеевич. Директор из Тулы. Мой друг. Понимаете?

Безбожно лгал, предавал с потрохами покойного Истрина (хотя и не присягал ему). Опережая события, сунул им под нос редакционное удостоверение, полагая, что вряд ли горцы в Чернавке знают о скандальной газете русских националистов. Поспешил отвлечь старшего от изучения корреспондентского билета, ещё поднажав во лжи.

– Я, знаете ли, тоже лошадей люблю. Сам запах конюшни мне нравится. – И смачно потянул носом. – Вот, мимо ехал, учуял и решил остановиться, поглядеть, что тут осталось от славного колхозного прошлого.

И вдруг почувствовал, как опал обруч ужаса вокруг меня.

Чеченцы бросились каждый к своему окну.

Самое время было бы мне кинуться на задки, в лес. Но я заметил, как они на ходу выхватывают пистолеты. Сорвись я сейчас в побег, уж точно, открылся бы во мне враг, нервы не выдержали бы, и они, чего доброго, стали бы палить по мне. Я чувствовал, что ложью своей, малодушием уже повязан с ними. За компанию подскочил к одному из окошек. И увидел, как на холм выехал истринский «кадиллак». За рулём желтели кудри охранника, а с другой стороны к лобовому стеклу никла лохматая физиономия знакомого оперативника-грубияна.

Капитан Пронь на ходу выскочил из машины с автоматом в руках.

– Эй, корреспондент, ты здесь?

Немного громче и круглее, чем хлопок петарды, ударил пистолет рядом со мной.

Стрелял «благородный», вызывавший Истрина на дуэль во время нашей пьянки в бассейне. Стрелял спокойно и несколько даже рассеянно. Что-то гортанно крикнув, маленький юркий чеченец, пригибаясь, убежал в сторожку.

Затем я увидел, как капитан Пронь веером пустил очередь из своего коротенького автомата по конюшне, отбежал от «кадиллака» и спрятался за мою «шестёрку», оказавшись метров на десять ближе. В это время третий вернулся с гранатометом.

Сидя на корточках под окном, я видел, как он, прячась в простенке, поднимал примитивное метательное приспособление, втаптывался в сухой перегоревший навоз для устойчивости. Потом вдруг вернулся к оконному проёму, выставил «пушку» и выстрелил.

Отдача пришлась, словно на двоих сразу: и гранатомётчик отскочил, и старший из чеченцев, тот, в которого я когда-то кидал пулькой, отпрянул от стены как-то неловко, словно пяткой споткнулся о гнилую оглоблю, упал на спину, поджимая ноги, будто замерзая во сне.

Пистолет из его руки, с маху пролетев в мою сторону, больно ударил по косточке у стопы.

В это время снаряд гранатомёта где-то там взорвался, посыпалась с крыши конюшни вековая пыль, сенная труха. Паутина парашютировала и рвалась на сквозняке.

Видать, выстрел не достиг цели. В ответ застучал автомат Проня, полетели щепки от брёвен.

Костлявый чеченец снова метнулся вон из конюшни. А третий, забыв обо мне или пренебрегая мной, пятился ко мне задом, подпрыгивая на корточках по-звериному, опираясь на одну руку, свободную от оружия.

Он хладнокровно менял позицию, готовился наверняка выстрелить по безумному капитану.

Подкидывал задницу, подшаркивался на двух лапах.

А я в лад его прыжкам бессознательно хватал пистолет, поднимал эту разогретую машинку, целился в надвигающийся крестец, в полоску кожи между резинкой трусов и обрезом модной «косухи».

Оставалось нажать на курок. Но словно мелкий воришка-карманник, я спрятал руку с пистолетом за спину, когда из подсобки выскочил ещё один чеченец.

Он схватил убитого за ноги, поволок его, распрямившегося, вялого, и что-то крикнул тому, кто у меня под носом готовил засаду на капитана Проня.

Они явно отступали. Донёсся рёв мотора на задворках и затем послышалось, как, громыхая бортами и завёртками, машина стала удаляться.

В тёмной, просвеченной низким утренним солнцем конюшне плавал голубой дым от выстрелов, клокастый и вонючий.

Эту синь несколькими прыжками пересёк Пронь с автоматом в руке. Я побежал следом и увидел, как, прислонившись к углу старой закопчённой кузницы, оперативник стрелял короткими очередями, комментируя в перерывах:

– Нет, так не зацепишь. Трассёры нужны.

По глинистому кочковатому косогору грузовик с воем и грохотом уходил к лесу. Брезентовый кузов вихлялся, а задняя полость развевалась и хлопала на ветру.

Автомат опал на ремне под мышку капитана стволом вниз.

– Вот так всё и начинается, – произнёс он загадочную для меня фразу.

Он, наверное, чувствовал, что проходит последнее мирное лето…

Если капитан с виду казался тяжелобольным человеком, перемогавшим слабость и высокую температуру, то я пребывал в психопатическом возбуждении. Привставал на цыпочки, вытягивался, как на смотре, шмыгал носом и остервенело тёр влажные ладони о штаны.

Следом за бывалым воякой я проделал обратный путь до ржавой колхозной грабилки. То и дело оглядывался, с содроганием ожидая сзади выстрела и смерти. Я был настолько не в себе, что даже взорванная догорающая моя «шестёрка» не очень-то удивила меня.

Будто консервным ножом, была вскрыта крыша у машины. Обшивка внутри полыхала вместе со спрятанной под неё папкой с обличительными документами «Евротранса».

От груды металла воняло, как от подожжённого контейнера с мусором или как от костра из прелых листьев.

Невозможно было узнать во всём этом полюбившийся «жигуль», вымытый вчера вечером у Леоновского пруда в Москве.

Даже ссадины от чистки мотора не зажили ещё на моих руках.

А «кадиллак» подъезжал целёхонький – его успел отогнать от пуль под гору расторопный охранник.

Капитан Пронь кинул автомат на заднее сиденье, сам сел за руль и дал наказ парню с жёлтой ковбойской кобурой быть здесь, никого близко не подпускать до прибытия оперов.

Я сел рядом с капитаном.

Знакомой была машина.

Как славно пилось пиво на этом сиденье, как лихо мчал несколько дней назад Истрин, пугая встречных лобовым столкновением!

И капитан Пронь поехал удивительно похоже. Будто только обличьем изменился водитель в «кадиллаке», такое было у меня чувство. Душа, ухватки, манеры – всё оказалось истринское в Проне, что наводило на мысль о переселении душ и бессмертии.

Мы с ходу миновали дачную Чернавку, все её красоты промелькнули на этот раз передо мной невидимо. И помчали к Туле.

Самый ужас происшедшего состоял для меня в череде моих трусости и коварства, подлости и малодушия, испытанных, пережитых мной, но ещё не осознанных. В спрессованном же, смятом виде они возбуждали сейчас во мне, как ни странно, какой-то пьяный восторг. Пока шок окончательно не отпустил, торжествовало тщеславие: будет о чём написать, чем удивить публику и похвастаться перед Варламовым. На зависть ему, показать пистолет, не какой-нибудь газовый пугач, а настоящий ПМ, который я ощупывал в кармане своей брезентухи с таким чувством, будто подобрал кошелёк, набитый деньгами.

«Чего только в жизни не случается! – думал я, – Сегодня – сыт, а завтра – нет. А послезавтра – пистолет…»

«На качество поэзии такие передряги влияют, однако, весьма дурно, – подумал я с неприятной для себя весёлостью. – Какой-то блатной шансон, не более…»

Тулу проскочили без остановок.

На полной скорости, сильно накренив машину, капитан Пронь едва вписался с проспекта в полукруг вокзальной площади с обязательным для губернии трамвайным кольцом на ней. Опять сказал на прощание: «Ехайте домой» – и с просвистом задних колёс рванул с места, умчался обратно.

Старинный вокзал стоял передо мной, как храм вечного движения, скольжения по земле, и в другой бы раз религиозным чувством дороги приподняло меня, понесло скорее на перрон – к рельсам, к запахам перегретого тепловозного масла, ядовитой пропитки шпал и сладковатого каменноугольного дыма из вагонных топок, но сегодня я миновал вокзал, как безбожник церковь.

Тупо, безрадостно забрался в электричку и поехал, привалившись к углу заплёванного тамбура.

У разбитого окна полыхал жаркий ветер с голубых бескрайних полей. Ударами воздуха трепало, взбивало волосы на голове.