Текст книги "Старое вино «Легенды Архары» (сборник)"

Часть II
Трамвай любви

Маша и медведь
(Рассказ молодого инженера)

Она плакала.

– Завтра – на дачу. На весь отпуск!

– Из-за этого так огорчаться?

– Меня увозят на дачу, понимаешь?

– В общем, догадываюсь.

– Гриня, это рабство какое-то!

– У рабов есть право на восстание. Поживи у подружки. Можешь и у меня.

– Это будет предательством, Гриня!

– Это – тирания, Маша!

– Это – папа! Он меня любит!

– Он любит себя.

– Ты не понимаешь…

Вот уже года три, как мы были знакомы, вместе отсиживая часы в офисе небольшой строительной фирмы, в отделе виброустойчивости. Изредка выезжали на замеры в спецмашине. Водителем был дядя Петя – отец Маши. Он и шефа возил, а в долгие часы безделья вышагивал по коридорам офиса весёлым надсмотрщиком. Кажется, даже сам шеф его побаивался. Бесцеремонно, обаятельным простаком заходил дядя Петя в любой кабинет и с ходу начинал тянуть «одеяло на себя». Его любили как большое домашнее животное. Целыми днями околачивался он в кабинетах. Непременно и в нашем, вибрационном.

По коридору приближался неслышно. И если у нас с Машей было тихо, то он ударом плеча распахивал дверь в надежде застать нас за чем-то, по его мнению, непристойным.

Мы были крайне осторожны, и разоблачения не получалось. Однако попыток «взять меня за шкирку» он не оставлял. Чувствовал неладное, что какая-то туча надвигается, тать ночной вожделеет его бесценную Машу….

А если, подкравшись, слышал наши бесстрастные голоса, то отворял дверь медленно, заговорщически, высовывал голову и вырастал в кабинете этаким пятидесятилетним озоруном с глянцевым безбородым лицом, белой пыльцой на розовом черепе, маслянистыми глазками – в армейской выкладке с множеством клапанов и карманчиков.

Меня он называл не иначе, как Григорий, но на южный манер смягчая обе «г» в моём имени, хотя сам был кровным северянином. Вроде бы как унижал.

– Хрихорий! – говорил он, развалясь на стуле посреди нашего кабинета. – Рождённый ползать летать не может!

Его провокации заводили меня с полуоборота. Вот и тогда я принялся длинно рассуждать, что летающая бабочка рождается из ползающей гусеницы, и, следовательно, пословица бессмысленна. А живот дяди Пети в расстёгнутой выкладке под тельняшкой уже трясся в язвительном смехе:

– Дарвина давно перечитывал, Хрихорий? У бабочки полное перерождение. Все вещества в ней совершенно не похожи на гусеничные. Эх, Хрихорий, Хрихорий!..

Как и все представители его профессии, он был начитан. Эссе Шопенгауэра «О женщинах» знал едва ли не наизусть. И как-то совмещал женоненавистнические убеждения этого немца со своей страстной отцовской любовью, которая, мне казалось, тоже, как бабочка и гусеница, имела двойственную природу. Чистая родительская – в бытность Маши десятилетней девочкой. И банальная мужская – к цветущей молодой женской особи Марии Петровне, как он её напыщенно величал.

«Наша Маша» была восхитительна. Она была, безусловно, красива, но какой-то негородской красотой, будучи возделанной в теплице постоянного отцовского контроля.

Первое время красота её меня даже озадачивала. Потом дошло: косметики не хватает!

«Если заливной луг и в диком виде прекрасен, – думал я, – то лужайка перед домом требует доводки, ландшафтного дизайна, так сказать».

Чёрные брови Маши нуждались, на мой взгляд, в минимальном выщипывании. Большие глаза желали обводки и как бы вытягивания. Носик – теней. Без этой доработки она выглядела слишком домашней, слишком девственной.

ВНИМАНИЕ! Довольно сложная метафора, объясняющая мои чувства к Маше!

«Ещё на подлёте к ней снаряд ПЗРК в виде ракетообразного мужского достоинства оказывался в зоне действия её лазерного разбрызгивателя ложных целей, после чего всяческие греховные помыслы и решительные сексуальные действия сбивались с заданной траектории, попадали „в молоко”…»

Я часто мыслил такими вот авиационными образами.

Будучи «земляным червём», строителем, рождённым ползать, копил деньги на дельтаплан, бредил авиацией и всюду обнаруживал её аналогии, отчего часто попадал под огонь издёвок дяди Пети.

Наша с Машей любовь была чистой, как воздух стратосферы (опять, пардон, за сравнение).

Всё говорило о том, что «тепловая защита» у самолёта по имени Маша будет отключена только в брачную ночь.

Процесс, хоть и медленно, двигался в этом направлении.

В начале этого лета мы с ней уже объяснились. Дело оставалось за малым – поговорить с её папой, с вездесущим этим дядей Петей.

Я собирался с духом, ждал удобного случая. «Гнал волну». И вот, видимо, старый ревнивец почуял что-то недоброе, торкнуло где-то у него в сердце, и он уже «за шкирку» взял Машу – решил увезти её от греха подальше, на дачу, хотя я тоже одновременно с ней уходил в отпуск, и дядя Петя вполне бы мог использовать меня в качестве подсобного рабочего на его «вечной стройке» в значительном удалении от города, в районе Трёх озёр, как это уже бывало не раз.

Правда, надо заметить, всегда без Маши.

Видимо, дядя Петя не только в Шопенгауэров заглядывал, но и в наших русских классиков. Знал про дачные нравы молодых бездельников, полагал, что это распущенность, и, конечно, не желал сводить нас с Машей на природе.

И в прошлое, и в позапрошлое лето всегда мы вдвоём с ним на его даче копали, рубили, строгали с утра до вечера. Делали какую-то грубую, безрадостную работу.

А я как раз не любил современную дачную жизнь «кверху задницей», с вечным хождением по участку с топором в руке, лопатой, мотыгой. «Если у меня будет дача, – думал я, – то сооружу из брусьев стапель и заложу на нём фюзеляж легкомоторного самолёта с мотоциклетным мотором».

Самоделыциком в своём роде был и дядя Петя, скарабеем. Дача у него была, можно сказать, секонд-хендовая. Где в городе сносят дом – там обязательно увидишь и фургон с надписью «Виброустойчивость», и дядю Петю, таскающего в кузов деревянные брусья, оконные рамы, трубы и унитазы.

Его дача стояла на этих унитазах, раковинах, и, когда я помогал ему заваливать бросовыми сантехническими приборами фундаментную траншею, он восхищённо приговаривал:

– На века, Хрихорий! Фаянс нетленен! Базальт! Двойной обжиг!

Бетонные плиты с заброшенного аэродрома образовали стены его дачи. Рельсы узкоколейки сгодились на балки. Скрученные в пекле пожара кровельные листы выпрямлялись и покрывали крышу.

– Знаешь, во сколько мне обошёлся мой «дворец»? – спрашивал дядя Петя. И, насладившись моей озадаченностью, показывал дулю.

При этом большой палец у него был настолько толстый, что не пролезал между указательным и средним.

На даче среди деревенских он держал себя барином. Сам был горожанином в первом поколении, но столь глубоко презирал мужиков, что даже в сельский магазин не желал заходить. Продукты закупал в городе, забивал ими морозилки в трёх холодильниках, тоже доставшихся ему задаром от знакомых, заменявших их на новые.

Старинный самовар с медальной чеканкой был для дяди Пети как любимая игрушка для ребёнка. Место для самовара торжественно устроил он на помосте посреди дворика в окружении скамеек. Вечером растапливал эту священную водогрейку шишками, непременно еловыми, наслаждался смолистым дымком, как от затяжки «травкой», так же затем и чайным духом с блюдца, что заменяло и табачок, и водочку. (Рюмку выпьет, словно костью подавится, – кашляет, крутит головой, наливается кровью… Одно мучение было с ним выпивать. После этого он сразу спать уходил. А за самоваром мог долго просидеть.)

Домик в деревне построил он на отшибе, и, что самое странное, – окнами в лес. Объяснял эту причуду довольно старомодными выкладками в духе Генри Торо, но, когда я в попытке сближения с ним, заговаривал и о Вернадском, и о Коммонере, он негодующе замолкал, гринписовцев обзывал «засланцами Штатов», а самого Генри Торо, оказывается, не читал или умалчивал об этом, чтобы слыть свободным от западного влияния.

Всё он читал! Мне довелось побывать у него дома, правда, не в качестве друга Маши, а в качестве салаги в его хозяйстве. Наш шеф менял мебель и старую отдавал бессменному шофёру. Я таскал ящики и краем глаза оглядывал жилище дяди Пети. В двух книжных шкафах стояли издания от Платона до Сталина. Причём книги были старинные, тридцатых годов, издательства «Academia», доставшиеся ему от отца-крестьянина, революционного выдвиженца.

Тогда же я и его супругу рассмотрел. Обрюзгшая женщина с седыми космами, по виду немного не в своём уме, приближалась ко мне с безумной улыбкой, тянула руку к моему лицу и говорила:

– Как мне нравятся мужчины с бородой!

Она успела потрогать мою бороду, прежде чем дядя Петя утолкал любопытную в кухню посредством бухты грузчицких ремней. Он, похоже, не хотел прикасаться к ней.

По моим наблюдениям, его не то чтобы не тянуло к женщинам, но прямо-таки отталкивало физически. В очереди в столовой, будь перед ним хоть раскрасавица с открытыми плечами, он, что называется, воротил нос, «держал дистанцию», выражаясь по-шофёрски.

Скорее всего, он был вовсе лишён гормона окситоцина, и близость с женщиной должна была бы вызывать в нём или глубочайшее уныние, или ярость.

На даче во время перекуров, походя, за обедом или за его любимым самоваром он на эту тему часто «зондировал» меня. Пытался низвести мои мысли на непотребное, с его точки зрения, чтобы прорвались наконец во мне подлые намерения относительно Маши, – слишком подозрительной казалась ему наша с ней затянувшаяся дружба.

– Ну что, Хрихорий, хороша Маша?

– Да, она очень хороший человек.

Я был настороже и отделывался общими фразами.

Тогда дядя Петя заходил с другой стороны.

– Во время Московской олимпиады, Хрихорий, одну нашу сучку поимел ихний негр. Вроде бы ничего страшного. Палку кинул и уехал в свою Америку. Через три года эта баба вышла замуж за нашего и родила негритёнка. Вот так-то, Хрихорий.

Я попытался возражать, мол, эта евгенистическая теория не доказана. И её применяли гитлеровские расисты. Женщина, мол, защищена от подобных происшествий чисто физиологически. И не заметил, как попался на удочку. Дядя Петя смотрел на меня с прищуром народного мстителя, будто бы получив косвенные доказательства падения Маши, совращения её мной и был готов учинить расправу, хотя мы с Машей только целовались.

…Кроме крестьян и «баб», тотальное неприятие у дяди Пети, настоящую утробную ненависть, вызывали ещё и богатые люди.

– Они же обокрали нас, Хрихорий! Подчистую!

Обуянный духом противоречия, я опять принимался доказывать, что при мировом разделении труда деньги отчуждаются. Это не сообщающиеся сосуды, а, скорее, дождевые облака. Откуда польёт и на кого – никто не может угадать. Даже деньги, положенные в банк, нельзя считать своими, только кражу кошелька из кармана можно назвать кражей. Но дядя Петя был непреклонен.

– Вот был бы у меня автомат, пошёл бы я к ним и всех от груди «порезал».

У меня чесался язык ответно разобрать по косточкам его предпринимательство, страсть к собиранию отслуживших вещей, имеющих немалую остаточную стоимость. Присвоение её тоже в своём роде воровство (что плохо лежит). Мол, у него самого рыльце в пушку. Но, предвидя его снисходительные усмешки, прикусывал язык.

Вот с таким человеком (папой) суждено было Маше провести четыре недели отпуска тет-а-тет!

Перед отъездом мы с ней встретились, съездили на горы. Я делал там подлёты на дельтаплане с инструктором, она восхищалась и ужасалась – этот день помнится мне теперь, как самый счастливый за последнее время.

Несколько минут парения в воздухе на ремённой подвеске плавно перетекали в длительное состояние невесомости на хлипких стульчиках под красным тентом-парашютом кафешки аэроклуба.

На Маше, помнится, была блузка из белой парусины с рукавами-фонариками, смело расстёгнутая на три пуговицы, а на высокую грудь под ней как бы стыдливо были наброшены два хвостища чёрных волос.

Мартини возымел нужное действие, восполнил отсутствие макияжа – губы у Маши сделались ярче, сочнее, и когда она смешливо таращилась на меня, будто бы наводя резкость, то брови у неё разлетались вширь и становились тоньше. Она улыбалась с закрытыми глазами.

– М-м-м…

– Прекрати строить из себя пьянчужку!

– А что, ты думаешь, я трезвенькая?

Она улыбалась, и я целовал её ямочки в углах губ. Она в тот день была совершенно размягчённая. Теперь я думаю, было ошибкой с моей стороны не усадить её тотчас в машину и не увезти к себе домой. Кажется, тогда она была непрочь. Но мне не хотелось разрушать это восхитительное состояние окрылённости: из-под настила под нами то и дело стремительно выскальзывали дельтапланы, уносились вниз, быстро превращались там в бумажных голубей, и казалось, не они пикировали, а мы взлетали.

Я отвёз её в «берлогу».

Назавтра, в день их отъезда на дачу, с утра дядя Петя, что называется, «припахал» меня. Мы ездили на его фургоне по «точкам», набивали кузов всяким барахлом.

Из гаража-ракушки на Обводном канале перетаскали для дачи в машину около двухсот кирпичей б/у со следами извёстки и цемента. Потом поехали в квартал деревянных домов и там из сарая перенесли в фургон несколько рулонов старого линолеума. А в заброшенном бомбоубежище, практически в центре города, за горой ржавых стиральных машин, газовых плит и велосипедных рам я разглядел автомобиль «Победа» в консервационной смазке…

Думаю, что у дяди Пети и ещё были укромища.

– Ну, Хрихорий, выражаю тебе благодарность от лица командования!

Он пожал мне руку, словно подушечками обложив мою костлявую пясть, и встал так, что перекрыл ход к дверце фургона, к пассажирскому месту. То есть бесцеремонно высадил меня и уехал.

С Машей тогда я так и не попрощался.

Коротать разлуку помогала мне «летака»[36]36
  Летака (сленг) – лётная погода.


[Закрыть]. Дул сильный южный ветер, и парить можно было с утра до вечера. Я уже пересел на моторный, на бывшем колхозном поле доверено мне было разгоняться и подниматься до трёх метров. Через недельку инструктор обещал разрешение на «коробочку». Отпуск не пропадал даром. Каждый вечер я просиживал в дельта-клубе за пивом и мартини.

Звонков от Маши не ждал – в их деревне мобильник не подключался.

Однажды сижу в кафешке на холме, любуюсь закатом, и вдруг – её голос в трубке:

– Гриня, срочно приезжай! У папы – удар! Надо перевезти в город.

– Что, сердце?

– У нас дачу местные подожгли. Папа тушил. Перенервничал. Теперь не встаёт.

– Лечу! Лечу! Ты-то как?

– Только волосы немного обгорели.

Я сел в свой старенький «пассат» и помчался на юг по шоссе М-8 со скоростью (пардон) легкомоторного самолёта.

Из всего поместья дяди Пети уцелела только баня.

Оконные рамы в бетонных панелях выгорели дочерна, рельсы-балки прогнулись от жары, и крыша рухнула. Листы железа, которые мы с дядей Петей так тщательно выпрямляли киянками после их «родного» пожара, опять свернулись в «бутоны».

Даже самовар, хотя и стоял на своём пьедестале в отдалении от огня, и тот расплавился: носик отпал, труба повалилась набок.

По подобию самовара, и дядя Петя тоже лежал в жезлонге в виде текучей массы, словно бы тело его тоже размякло от огня, лишилось формы. В нём было что-то от контуженного зверя. Он смотрел на меня с бессильной яростью в плачущих глазах, словно в ожидании контрольного выстрела, и если бы у него сейчас хватило сил, то он растерзал бы меня.

Говорить он мог, хотя и «с кашей во рту». Мы загрузили его в мой «пассат», и скоро с заднего сиденья донеслось:

– Баба за у-уём, Хрихорий, – машина без о-одителя… Бойся – сразу перестройся…

Тут я вспомнил, что дядя Петя ненавидел ещё и женщин на шофёрском месте.

Едва живой сидел, а, заметив на остановке у светофора фемину за «баранкой», не смог не съязвить…

Неделю наш «патер» отлёживался в больнице.

Маша взяла отгулы и не отходила от него. Потом попросила меня привезти его домой. На пороге квартиры он рывком избавился от моей поддержки и даже оттолкнул довольно болезненно, давая понять, что я свободен.

Некоторое время я ещё возил им продукты. Пакеты тоже принимались у порога – тайно, чтобы не расстраивать папу.

Когда я попытался удержать Машу и обнять, то остановился перед её диким взглядом.

Пережив на даче народную злобу, смертельную опасность бытия, страх потери отца, она, видимо, решилась отдаться ему полностью и вдруг стала невидимой для радаров моего сердца (опять прошу прощения за техницизм), словно бы ослепла в несчастье.

С работы теперь она то и дело звонила отцу: «Папочка, папочка…» И целыми днями не поднимала глаз от стола.

Наконец шеф устроил ей фрилансерскую должность, и она стала работать дома.

Некоторое время оставался ещё в кабинете её запах, но и тот скоро исчез…

По выбытию из строя ветерана «Виброустойчивости» рулить машиной с соответствующей надписью доверено было мне. Я ездил в «поле», делал замеры. По Инету передавал их Маше. Она вычисляла и пересылала данные для дальнейшей обработки без всяких приписок-намёков для меня.

С каждой её почтой я как бы чувствовал тычок в спину кулаком дяди Пети в последний к ним приход после пожара, и в ушах стоял громкий хлопок двери.

«Попалась голубка в клетку», – думал я о Маше невесело.

Уже осенью однажды подкатило под сердце, и я «кликнул» её в Сети. Страничка открылась. Но что это была за страничка!

С горечью увидел я в аватарке не фото бегущей Маши, а иконку Богородицы. Девизом теперь у Маши значилось поучение святого Сирина: «Примирись с самим собой, и помирятся с тобой и земля, и Небо».

В раздел «видео» на страничку Маша скачала фильм «Русская Голгофа. Подвиг и служение женщины». Было скопировано несколько обеденных меню для инфарктников, и уточнение: пищу принимать четыре раза в день, небольшими порциями… И далее – бесконечные подборки фотографий разнообразнейших цветов.

Цветы, цветы…

Школота

Три девочки-пятиклассницы, три едва распустившихся бутона на тонких стебельках: голубенькая Ириска, розоватая Флоксия и жёлтенькая Настурция (по цвету их маечек) стояли в тени скульптуры на набережной, выглядывали время от времени из-за постамента и говорили одновременно:

– На каблуках классно! Вот только мышцы сводит…

– Помните, кино такое было – «Фактор внешности»? И там в губной помаде оказался яд…

– Ой, у меня голова кружится, и тошнит!..

А в другом конце берёзовой аллеи, у спуска на пляж, кучковались в это время три мальчика: Физрук, Сталкер и Кот (судя по надписям и картинкам на их футболках).

Сталкер и Кот были белокурыми близнецами. А Физрук – широколицым крепышом с жёстким «ёжиком» на голове.

– Тормоз! Школота! – внушал Физрук, агрессивно наскакивая на одного из близнецов. – Прикинь, они уже на подходе! Вперёд! Решимости не хватало и девочкам.

– …Ну что? Так и будем прятаться?

– Давай, ты первая.

– Ирка, давай ты. Ты – лучшая!

– А кто про меня слухи распускал, что я толстая!?

– Ты на меня думаешь? Это – Бочкова из параллельного!

– Ей мало не покажется!

– Она и про меня говорила, что я косолаплю.

– Меня сейчас стошнит!

– Ну, и что теперь?

– Ой, а Ванька – с цветами!

– Ага! Это мне!

– Губы не раскатывай. Ты вообще своего Ваньку от Даньки сможешь отличить?

– Он – с цветами! А у твоего Даньки только газировка.

– Газировка – Кирюхина! Он откупоривал, я видела.

– Бугугашенька!

– Он просто эльфик!..

У мальчиков были свои проблемы.

– Этот неловкий момент, когда ты забыл купить цветы… – задумчиво произнёс Кирилл.

Он скорчил смешную рожицу и принялся демонстративно хлестать себя по щекам.

– Слушай, Дэн! У тебя целых три цветка. Мы – друзья?

– Мопе-е-е-е… – только начал Даня, как Кирилл подхватил, и они закончили вместе, как заклинание, – мопе-е-е-е-е-е-е-ед!

И ударили кулак в кулак.

После чего у каждого из троицы оказалось по цветку.

– Вот это по-пацански! Ты, Дэн, самый великий пират, о которых я знаю!

– Парни, слава роботам! – прикрыв рот ладонью, сдавленным шёпотом сообщил Ваня. – Я видел! Видел! Они за памятником прячутся.

– Вперёд! – скомандовал Кирилл.

– Ну, ты «жжёшь»!

– А вдруг это не они?!..

– Они – не они… Сколько можно тут торчать?

Мужской подрост сделал первые шаги навстречу приключению.

Отнюдь не движением противника на этот раз было вызвано замешательство в девчоночьей команде.

Лада, отозвавшая Иру в сторонку, свистящим шёпотом выговаривала ей:

– Ты на Свету запала, потому что она новенькая! Так нечестно! Я знаю, на следующий год она с родаками в загранку уедет. Она бросит тебя, как ты меня.

– Ладушка, если у тебя «крышу сносит», я не виновата!

– Мы с тобой вместе с третьего класса! А Светка только зимой к нам перешла.

– Подруга! «Это всё твои игры»! – словами из набора банальных родительских упрёков попыталась Ира погасить накал страстей.

Разбирательство завершилось на полуслове, ибо «новенькая» Света паническим шёпотом возвестила:

– Идут!

Мальчикам было легче. Они знали, что делать: вручить каждой по хризантеме. Вроде бы просто, но без толчеи не обошлось. Неловко, будто слепцы, совали цветы. Девочки «тормозили», не сразу брали. Стояли потупившиеся и подурневшие. Даже самая смелая, Ира, не знала, как быть дальше.

Выручил Кирилл, опять же, прибегнув к расхожим словечкам из компьютерного приложения «Время приключений»:

– «Это неловкое молчание, когда…»

Все улыбнулись, каждый по-своему. Даже близнецы Сталкер и Кот. Один во весь рот. Другой – кривовато…

Оглушённые новизной положения, немного прогулялись по набережной, спустились на пляж и уселись в тени старой яхты.

Опять же, после некоторого замешательства в дело вступил основательный Кирилл. Начал декламировать страшилку – своё сочинение строго из пятидесяти слов.

В этом деле он был «продвинутый чел».

Публиковался на страничке в Инете.

Заговорил в мрачном, заупокойном тоне:

«С тех пор, как Свету жестоко убили, Ваня не отходил от окна. Никакого телевизора, чтения, переписки.

Жизнью Вани стало только то, что он видел через занавески. Ему было плевать, кто приносит еду, платит по счетам ЖЭКа, он не покидал комнаты.

Его занимали пробегающие физкультурники, смена времён года, проезжающие автомобили и – призрак Светы.

Ваня не понимал, что в обитых войлоком палатах нет окон…»

– Дурак! – обиженно воскликнула героиня шедевра Света и принялась барабанить кулачками по спине Кирилла так, что отвалилась головка у подаренного цветка.

Она заплакала от досады.

Её утешили.

После чего опять впали в молчание и, как по команде, взялись за мобильники.

Каждый включил свою игру.

Из кафе на пирсе доносилась музыка.

Тянуло дымком шашлычной.

– Пить хочется, – сказала Ира.

– Давайте закоктейлим! – предложил Кирилл.

– Кто тебе даст?

– Это мои проблемы.

Скинулись.

Кирилл в майке с картинкой из модного фильма об учителе физкультуры, зная, что за ним наблюдают друзья, красивым скоком по песку помчался к пирсу.

Видимо, он уже не первый раз обходил закон. Держался подальше от мамок, от которых жди только выговоров и угроз с вызовом полиции. Не подходил и к молодым парням – они разве что на подзатыльник способны. Не всякий крутой мужик войдёт в положение – много и среди них любителей читать нотации. К бомжеватым тоже лучше не соваться – деньги возьмут, а заказ не принесут.

После нескольких неудачных попыток в руках у Кирилла оказался виноградный «Винтаж».

Возвратился он с банкой коктейля в поднятой руке, как с олимпийским факелом.

Рассовали мобильники по карманам и пустили банку по кругу.

Кирилл принуждал ликовать по поводу приобретения веселящего пойла.

В подражание взрослым, восклицали и показывали большие пальцы.

Напиток начал действовать.

Трепетная Света-Флоксия наконец осуществила свою угрозу – на четвереньках уползла за корпус корабельной развалины, и оттуда послышались её гортанные завывания.

Второй жертвой коктейля стал Ваня-Сталкер. Он просто заснул.

Настурция-Лада затеяла чрезмерно жаркий спор с Ирой о победителе конкурса «Голос».

А Кирилл принялся насмехаться над оставшимся в строю двойняшкой.

– У меня двоится! – развязно горланил Кирилл, указывая на Даню. – Двоится! Ха-ха-ха!

И, совсем недавно клявшиеся в вечной мужской дружбе, они сцепились в драке.

Девочки растащили их. После чего компания уменьшилась ещё на двоих: близняшки убрели домой.

За ними вдогонку убежала и Лада, обиженная неразделённой любовью к кумиру телевизионного конкурса.

Только спортивный Кирилл выдержал роль до конца. Он проводил Иру до дома и у подъезда даже попытался поцеловать.

Ира вырвалась и застучала каблучками по ступенькам.

Он крикнул ей на прощание:

– До связи!..

Вечером во дворе одного из домов на набережной трое мальчиков заводили старенький мопед «Альфа». Поочерёдно били ногой по крючку стартёра и переговаривались.

– Обедни смесь! – советовал Кирилл.

– Просто закрой жиклёр! – предлагал Даня брату-близнецу.

– Под «свечой» пробивает. Прокладку надо новую, – солидно обобщал заводящий.

В далёком прошлом остались дарение хризантем, пир под дырявым корпусом яхты. Напрочь была забыта и ссора.

Вскоре на набережной можно было увидеть, как на этой старенькой «Альфе», дымящей и страшно рокочущей, ехала вся троица.

Один из мальчиков над головой держал стереосистему.

Сквозь треск двигателя слышалась кричалка:

 
Адреналин, бензин залил, скоростной режим,
Только для этих мужчин, что не жалеют шин!
То, что им нужно – это лишь байк, и вперед!
Железный конь унесёт туда, где никто не найдёт!..
 

А в это время в квартире «у Светки» три девочки возле компьютера пили зелёный чай и обсуждали коллективное свидание на пляже. Вспоминали все подробности и тонкости ощущений. Причёсывали друг друга. Маникюрили и рисовали на руках одноразовые татуировки.

– Он меня за руку, а я как дам!..

– Да, Ирка, ты популярная. А знаешь почему?

– Почему, интересно?

– Потому, что у тебя нет старших братьев. У меня их два. Ко мне парни близко подходить боятся.

– Ой, девочки, кажется, меня опять тошнит.

– Заткнись, пожалуйста!..

Из трёх подаренных хризантем целой осталась только одна – у Иры.

Она тайком от родителей пронесла её к себе в комнату и поставила в вазу на подоконнике.

Ночью мобильник на её тумбочке ожил, загудел, как шмель на стекле.

Пришла эсэмэска от Кирилла: «Я тя крч лю».

Ира крепко спала и не слышала.

Телефон погас.

А белая ночь за окном на набережной сияла в полный накал.

Река остановилась на приливе и во всю ширь зеркалила.

Цвела черёмуха.

Стояли те случайные тёплые дни и ночи, которые всегда заканчиваются неделями холодных дождей – перед летом настоящим.