Текст книги "Были"

– Вымирает Россия, – резюмировал Валерий Дормидонтович.

– Но всё равно, – продолжил я не робеть, – сто тридцать девять – это не трое-четверо, как у нас тут. Вон ещё в Авдеевке – двое, в Косырях, я слышал, – семеро целых. В остальных вроде бы пусто.

– Ну почему? Зачем вы так говорите? В Теплыньке у нас сорок восемь человек населения проживают, в Гнутищах – пятнадцать или шестнадцать, не знаю, баба Вера жива, что ль, – говорили, плоха больно. Да и в Васильках – пятеро целых пока наблюдаются. Ну да: в остальных двадцати опустело за последние годы, но всё же не везде. Да и у вас тут – за болотом-то, в Драчёвке пасечник, я слышала, завёлся – из города какой-то, дай Бог ему здоровья. Так что местами, можно говорить, и прирост наблюдается. Неестественный, правда, но какой есть, и на том спасибо.

– Значит, всего двести двадцать человек, – продемонстрировал я свои способности устного счёта.

– Двести восемнадцать, – мягко уточнила замша, – в Косырях – минус два надо прибавить, мне вчера доложили. Хотя, может, вы и правы, – она слегка оживилась, – вот зарегистрируетесь по нашему месту жительства, да и пасечник этот – из Драчёвки, так опять сравняется. Ну при условии, конечно, что баба Вера не подкачает, дай Бог ей здоровья.

– Ну хорошо, – я выразил всяческую готовность к дальнейшему компромиссу, – двести восемнадцать человек, из них примерно четверть несовершеннолетних – с них копеечку брать пока рано…

– Ну почему четверть? Зачем вы так говорите? – опять не согласилась со мной Надежда Николаевна. – Четверть – это где нормальный возрастной состав, это вы были бы правы, а у нас, я же вам говорю, средний возраст – нерепродуктивный давно и всё нерепродуктивнее и нерепродуктивнее с каждым годом, и материнский капитал не подействовал – поздно, видать, спохватились. Так что у нас до восемнадцати лет – максимум пять процентов.

– Вымирает Россия. На глазах! – не отрывая взгляда от паровозов, почти продекламировал Валерий Дормидонтович.

– Значит, двести человек остаётся – предполагаемых доноров, – опять сосчитал я, – и вы говорите – по двести рублей, значит, сорок тысяч получается на все эти работы, которые вы перечислили.

– Да, но вы имейте в виду, что это в первый год, а если пойдёт, то можно будет на следующий чуть прибавить, по двести пятьдесят, например. И потом, нам из области намекнули – аккуратно так, конфиденциально, что ли: на каждый рубль в случае успеха они смогут из бюджета своего по двадцать пять копеечек добавить. Значит, выходит уже пятьдесят. А за такие деньги таджики не то что кладбище подправят, а ещё и на щебёнку останется или на борщевик – это мы уж решим.

– Так ведь это – только работа, а материал? Оградки те же? – почтительно поинтересовался я.

– Ну материал мы прогнозируем всё же за счёт потребителей – в индивидуальном порядке. Не думаю, чтобы на родную могилку – подправить чтоб, тем более работа, считайте, даром – поскупится кто. Это уж не знаю, какой нехристью надо быть.

– Ага! – заорал Генка. – Вот они, таджики-те, днём оградки сработают за наши кровные, а ночью опять – сама говоришь – и упрут на металлолом! Считай, на кладбище обратно статус-кво, только у нас в кармане пусто, а у таджиков – густо! Да и вы не в обиде, чай, вы с них откат слупите – мало им не покажется. Работодатели!

– Люсь, ну уйми ты своего наконец – невозможно же беседовать. Мы серьёзные вещи обсуждаем, а он с похмелья мается.

– Нет, Надь, а правда: может, на эти деньги-то сторожа лучше нанять – ночного? Ой, ночью-то на кладбище жуть! Кто пойдёт? Я бы ни за какие деньги не пошла бы! Но, может, кто сыщется? Ну если бессонница у него? Ему так и так не спать, а тут всё же денежек немножко получит.

– Сто пятьдесят рублей за ночь? – теперь уже Генка показал, что он не прогуливал уроки устного счёта. – Всю ночь за полторы сотни по кладбищу рассекать? Да такого чудака даже в Уваровке нет! Разве что наркомовских сто грамм для геройства каждый час опрокидывать! Вот они, бабки-то, на это все и уйдут – в статус-кво, считай. К утру в аккурат и сравняется. А закусить? На закусь где у вас бюджет отпущен? Молчишь? То-то, а то – калькуляция! Калькуляторы хреновы! Да кто пойдёт?!

Надежда Николаевна медленно повернула своё руководящее лицо к Генке и медленно, чуть улыбаясь, почти ласково отчеканила:

– Да ты первый и прибежишь. Закусывать тебе, я смотрю, не надо – всё равно не умеешь, а поллитру храбрости ты себе бесплатно с вечера нагонишь, вот сотенку за ночь чистыми и заработаешь – больше не рассчитывай. Что, поди плохо? Где ты ещё столько найдёшь? Не ты, так любой другой: в очередь выстроятся. А ещё лучше таджика возьмём, они ни наркомовских, никаких не потребляют, им Магомет ихний запретил, – и оборотясь уже к Люське, добавила: – Хорошая идея, Люсь, давай, присылай своего, мы его сторожем на кладбище наймём, боевой он у тебя, подходит. Заодно отдохнёшь маленько от него, а то, я думаю, достал он тебя уже поведением, отдохнуть иногда полезно бывает от таких, и опять же, в семью достаток. Ну, пора мне уже – засиделась с вами, спасибо за чай.

В повисшей тишине она поднялась со скамьи и плавно вышла из избы.

Слышно было, как за окнами уравновешенно и располагающе заурчал мотор, мягко хлопнули дверцы, и уютным звуком, похожим на потрескивание щепочек в самоваре, под резиной тронувшегося внедорожника подломился осенний ледок.

В то утро, когда появился Археолог, я, помню, выправлял гнутые гвозди. Их в сарае было множество – в таких же, как они, ржавых консервных банках, вскрытых некогда ножом, который наверняка оставил бы после своей работы торчащие вверх зазубрины, если бы прежний хозяин не заправил их внутрь – по-видимому, для того, чтобы они не угрожали ему общим заражением крови и прочими неприятностями, а возможно, ещё и из эстетического чувства. Банки стояли на сколоченных из горбыля стеллажах, обходивших по периметру всю внутренность сарая, прерываясь только на проёме входной двери, которая приглашала ступить на земляной пол. Дощатый – тоже из горбыля – был настлан подальше – так, что с края мог служить своего рода скамьёй или даже верстаком, если вы находились в передней части, а уж собственно полом – лишь в случае, если вы отправлялись вглубь помещения.

Примостившись на краю настила, я положил на него плашмя найденный на одной из полок топор и принялся не спеша, в предвкушении долгого и завораживающего своим немудрёным творчеством действа, выпрямлять ударами молотка изгибы гвоздей, которые когда-то были безжалостно загнаны в сопротивлявшуюся древесину, а годы спустя столь же безжалостно почему-то извлечены из неё, уже породнившейся с ними и потому, верно, не желавшей их выпускать из своего лона – настолько, что пришлось употребить гвоздодёр и клещи, которые, как известно, не особенно разборчивы в выборе средств для достижения своей цели.

Когда мне попадался гвоздь, напоминавший букву П, разве что с чуть кривоватыми, выгнутыми наружу и не всегда одинаковыми по высоте разъехавшимися в стороны ножками, я понимал, что клещи были применены дважды: одного ухвата ниже шляпки не хватило, чтобы вытянуть гвоздь во всю его длину. Но чаще второй ухват произведён бывал в перпендикулярной первому плоскости, отчего гвоздь становился пространственной фигурой, как если бы одну из ножек П поставили торчком на странице, где оставались начертанными перекладинка и другая ножка. Я подумал тогда, что такие гвозди можно разделить на два разных типа – не сводимых один к другому: те, у которых, двигаясь от острия к шляпке, мы на первом изгибе поворачиваем направо, а затем, на втором, – вверх, и те, где перед подъёмом наверх мы совершаем левый поворот. И никакой силой вы не совместите в нашем пространстве такие два гвоздя, хотя один из них – казалось бы, просто зеркальное отражение другого. Как не совместить две пружины, если одна – левозакрученная, а другая – право-. Как левую перчатку – с правой, если только не вывернуть одну из них наизнанку. Не совмещается зазеркалье с посюсторонним миром. Вот и ведунья Ахматова, должно быть, об этом: «Я на правую руку надела перчатку с левой руки».

Из естественно-научных штудий, которым мне привелось отдать в дань едва ли не всю мою молодость, я помнил название этой несовместимости: хиральность. «Хир» по-гречески – «рука, кисть руки». Вот и хирургия, и хиромантия отсюда же. Всё живое – хирально, начиная с аминокислот и ДНК. Причём все-все-все на Земле (от невидимых даже в микроскоп вирусов до самых больших кашалотов) закручены в своей молекулярной основе в одну сторону. Возможно, где-то летает по космосу планета, где всё-всё-всё – как у нас, только закрутка – наоборот. И нам там ни поесть, ни скреститься: наши правозакрученные пищеварительные ферменты не сдюжат с их левозакрученными питательными веществами, а их хромосомы из-за этой же, по сути, геометрической несовместимости отторгнут все наши попытки слиться с ними для продолжения рода. Нам останется, прибыв на эту планету, только глазеть и облизываться. Впрочем, влюбиться – и, может быть, даже не совсем платонически – наверное, будет можно. Влюбиться, но не поесть.

Вот об этом или о чём-то близком я, помнится, и подумывал, распрямляя молотком на топоре как хиральные, так и нехиральные гвозди из консервных банок, когда мне в сарае явился Археолог.

– Следы заметаете? – весело поинтересовался он после приветствия.

– Возможно, – осторожно отреагировал я, не вполне догадавшись, что он имеет в виду.

– Тут многое зависит, куда инструменты положите, не эти, – он указал на молоток и топор, – а клещи с гвоздодёром.

– А я их пока не находил – нужды не было, – простодушно ответствовал я, не чуя, но всё же подозревая какой-то подвох. – Ими уже поработали в далёком прошлом, а я вот – доделываю.

– Ну разве это – далёкое? – почти ласково пропел он. – Максимум лет двадцать прошло. А вот когда двадцать тысяч пройдёт и наш брат сюда явится на раскопки, вот тогда самое интересное и начнётся.

– Что ж такого интересного… – я постарался быть улыбчивым, хотя, помню, мне стало при этих его словах слегка не по себе. – начнётся?

– А вот смотрите, – он тоже присел на дощатый пол по ту сторону от моей импровизированной наковальни-топора, – гвоздочки эти к тому времени подистлеют уже изрядно (здесь супесь и подзол в основном) – подистлеют, да. Трудно будет разобрать, волочильные они или кованые. А уж зазубринки от клещей и подавно не различить будет. Но гвоздочками их определить всё же можно будет – а что же ещё такого вида? Вот, скажут, железный век был, такая гвоздевая цивилизация. Забивали-де гвозди. Забивать-то забивали, определённо – иначе зачем их столько наделали? – а вот выдирали ли? Спор пойдёт. И вот тут-то самое интересное. Вот представьте, что в первый экспедиционный сезон только на гвоздочки эти и наткнутся. А вы, к примеру, клещи с гвоздодёром вон в тот дальний угол на полку положили, – он кивнул вглубь сарая, – а они второй раскоп на следующий год с другого края продолжили – вот сюда, – он повёл рукой в сторону дверного проёма и дальше – за порог. А там-то – ничего, ну так, может быть, посуда битая или вот эти банки, которые уж точно дочиста истлеют к той поре. Но, я хочу сказать, ни клещей, ни гвоздодёра. И на следующий сезон – опять нет. Работа у нас кропотливая, неспешная – сезон за сезоном. Это хорошо, если студентов ватага – можно пошире охватить, а если нет? Демографический спад на этот возраст пришёлся или археология у молодёжи не в моде? Годы уйдут, прежде чем мы на запрятанный вами гвоздодёр наткнёмся. Десятилетия. За это время научная школа сложится: забивальную цивилизацию железных гвоздей нашему времени припишут, диссертаций поназащитят кандидатских, уже и докторские появятся, профессура на этой позиции сложится – попробуй вылезти с иной гипотезой, что, дескать, она, цивилизация эта, – ещё и выдирательная. А где, скажут, клещи или хотя бы гвоздодёр? Нету? Не находили? Ну и помалкивайте, не смешите учёное сообщество. Вот так, – он удовлетворённо помолчал, оценивая моё впечатление. – А вот положи вы эти инструменты поближе, всё в науке по-другому пошло бы.

– Через двадцать тысяч лет? – как можно учтивее уточнил я.

– Конечно, – он широко и доброжелательно улыбнулся. – Но есть и третий вариант, – в лёгком сумраке сарая его глаза замерцали глубинными внутренними сполохами, он весь подобрался.

– Какой же? – всё из той же учтивости спросил я.

– А вот какой, – он привстал с настила, и взгляд его засиял на полную мощность, – вот если вы хоть один гвоздок не добьёте, а гнутым оставите, а мы его найдём в первый же сезон или хотя бы во второй, вот тут без всякого гвоздодёра выдирательная гипотеза обретёт весьма добротное основание. И не смогут они тогда свою монопольную точку зрения утвердить. Полемика пойдёт с самого начала! А это значит, что наука не застоится, а жить будет, развиваться, как это ей и подобает. Вы только подумайте, как вы одним своим сегодняшним действием можете повлиять на судьбы науки и всей общественной атмосферы через двадцать, а то и тридцать тысяч лет!

Вот теперь мне стало окончательно ясно, что он имел в виду, сказав, что я заметаю следы. Я, помню, так разволновался от его картины будущего и осознания своей роли в его построении, что чуть было не предложил за это выпить – не откладывая, несмотря на утренний час.

Но меня опередил Генка. Вихрем ворвавшись бог весть откуда под крышу сарая, он мельком глянул на Археолога:

– А-а, Сергеич, здорóво! Каким ветром?

И, не дождавшись ответа, обратился ко мне:

– Всё, Лёха, меняем власть! К ядрёной фене – сначала мирным путём, как Ленин тем летом предлагал – двоевластие помнишь? А как не покатит – мы шутки шутить не будем: мы тогда, опять как Ленин, но уже – в октябре! И далее – везде, со всеми остановками. И – живее всех живых, чтоб я сдох! По-ленински, значит. Заодно и Дормидонтыч тогда за нас пойдёт – он Ленина крепко любит, сказывал. Чтобы вплоть до абсолютного большинства у нас получилось. Подавляющего! Давить их надо! Я всё продумал!

В революционном порыве он достал из-за пазухи бутылку и принялся горящим взором шарить по полкам, но, не обнаружив никакой посуды, кроме жестяных банок, скомандовал:

– Айда в и збу! И ты, Сергеич, пошли! Третьим будешь. Консультантом. По истории с древнейших времён.

К недоеденной с вечера банке шпрот я выложил на стол три картофелины в мундире, луковицу и хлеб, поставил гранёные стаканчики из-под напитка «Стопарик», и мы уселись на совещание.

– Приступай! – нетерпеливо ухватив всей пятернёй наполненный стопарик, хрипловато повелел Генке Археолог. – Докладывай! Но помни: единственным источником власти в Российской Федерации является её многонациональный народ!

Мы чокнулись – вроде как за это – и проглотили по первой.

– Хотя так было не всегда, – сдавленным голосом добавил Сергеич и закусил шпротой.

Прожевав колечко лука, Генка приступил:

– Я, как она тогда отъехала, задумался: чего это они? Просто из-за бабла? Так его у них и так! Подумаешь, ещё по сто целковых срубят с носа. Им это – всего ничего. Им это для другого! Для чего? Долго думал и понял: власть они таким макаром себе оставить хотят через наше добровольное самообложение как бы. Им власть первей всего, а будет власть – бабки сами притекут, дурацкое дело нехитрое. Вот она к нам и подъехала пронюхать и уж облапошивать нас начать. Первый раунд как бы.

Археолог несколько беспокойно заозирался, видно было, что для полного понимания, кто такие «они» и особенно «она», ему чего-то недостаёт. Его взгляд с надеждой остановился на бутыли. Это немного сбило Генку с мысли, но он не поддался инициативе с мест и руководяще притормозил Археолога в его поисках главного смысла с помощью столь немудрёного подхода.

– Обожди, Сергеич, счас всё поймёшь, а там уж – по второй заведём. Так вот, – продолжил он основной ход рассуждений, – точно, думаю, не для бабла! И точно – я к брательнику в район целенаправленно смотался: у них там, в районе, интернет ловит. В интернете нашлось! Самообложение называется – миллион ответов нашлось. Не сами они это придумали: из Вятки это приползло. Там уже лет десять народ по сёлам на борщевик да на кладбища по сотенке-другой скидывается. Референдумом! Во-от! – Генка победоносно посмотрел сначала на меня, потом на Археолога и торжествующе замолчал.

Первым не выдержал напряжения момента Археолог: он нервно сорвал со стола бутыль и, чуть дрожа рукой, разлил нам по второй, особенно выдав своё волнение тем, что плеснул себе первому.

– Растолкуй ему, – обратился ко мне Генка, прежде чем опрокинуть, – а то он весь процесс тормозит непониманием.

Я как сумел принялся объяснять зажёвывавшему шпротой Археологу произошедшее в ходе недавнего рабочего визита в Косолаповку замши Надежды Николаевны. Археолог кивал мне в ответ, смачно жуя и не глядя мне в глаза, иногда утробно помыкивая в знак своего понимания того, что я ему рассказываю. Потом, словно вовсе и не слышав моих слов, произнёс, проглотив:

– Референдум – высшее выражение власти народа, которую никто не может присваивать. Статья третья, части три и четыре.

– Молодец! Что значит башка к нужному месту прикручена! – одобрил Археолога Генка. – В самую точку – навскидку! Ты понял, Лёха? Высшей! Власти! И уже никто не прикарманит, коль народ сказал! В лобовую-то им слабó нас объегорить: дескать, проголосуйте, чтоб мы во власти остались, чтоб с Пуповским не сливать – там в Пупове своих начальников как грязи, пустят они к себе наших – жди! А нам-то какая разница – эти те ли. Нам, может, даже лучше, если пуповские, – всё подальше. Так наши с фланга хотят зайти, с бочкý: чтоб мы с их уваровской руководящей подачи самообложились на борщевик по канавам вроде, да на там ещё что – референдумом – иначе-то с нас бабки бонусом никак не снять – закон! – мы тут варежку разинем – благоустройство! – и проголосуем как дураки. Тут они протокол этот – хап побыстрее! – пока никто не опомнился, и с ним сразу в область – мимо района, считай, – ты видел, она нам перья тут распушила – двери они в области нужные знают! И протокол там и выложат – вот смотрите, как мы народом правим, – сам денежку сдаёт, добровольно под нашим чутким руководством! Как же нас таких умелых ликвидировать? С пуповскими сливать? А может, даже наоборот вопрос вывернуть – сольём, но только в нашу пользу? В уваровскую: всю эту Пуповку к нам прирежем? На вашу и нашу перспективу? Высшее выражение власти народа, как Сергеич не скажет!

– Это в конституции так, – скромно уточнил Археолог, глотая новую шпроту и, уже нисколько не таясь, вожделенно поглядывая на бутыль.

– Обожди! – Генка чуть приподнял ладонь от стола, обратив её в этом властном движении в сторону Археолога и не отрывая требовательного взгляда от меня. – Понял, что ль, теперь?

Я кивнул, постаравшись не обозначить ни особого восторга, ни сколько-нибудь заметного сомнения: просто – понял, хотя и до этого тоже понимал. Ну, может быть, не до самого конца, а теперь вот – да, до дна достали. Генка, кажется, ждал чуть большего, но никак не выразил, а только теперь уже сам схватил бутыль и разлил нам. Мы выпили. Зафиксировав тем самым этап развития темы, Генка пошёл дальше.

– Власть – она что? Я тоже конституцию эту самую перечитал, что источник вроде как народ. А вот старики, помню, сказывали: от бога. Задумался, но вывел вскорости по мысли, что никакого тут спотыку нет: может он, бог этот, через народ её как раз и поставляет. У него ведь никогда не поймёшь, сколько ни выпей. Ты хоть какую конституцию сочини под это дело. Может, и через народ – ему что? – своя рука владыка. Может, и напрямки – тоже ему нормально будет. А может, я подумал – и вот тут самое главное и сидит – глядите, через кого ещё.

Последние слова Генка произнёс почти шёпотом, но зато очень раздельно. Археолог опять как-то, мне показалось, слегка нервически потянулся к бутыли.

– Обожди, Сергеич! – вновь твёрдо проруководил Генка. – Счас главное доскажу, и тогда уж. Вкусней пойдёт – вот увидишь. Когда главное нащупаешь, вкусней идёт – сам, чай, знаешь. Обожди.

Мы с Археологом застыли в ожидании главного. Оно не заставило себя долго ждать и вскоре вышло из Генкиных уст:

– Всё дело не в том, что власть, а вот как раз – что за источник такой. Многие думают навроде ключа, то прям-таки ключ и есть – чисто так бьёт, знай себе, из-под земли да и ручейком, знай, дальше текёт, куда уклон ему велит. Может, в реку, а может, сам рекой когда разольётся. Вот припустим теперь, что река и есть власть – полная такая, полноводная, что ли, получается, – Генка словно отвечал у доски задачу по геометрии с дополнительным построением, – пойдёшь-пойдёшь-пойдёшь вверх по течению – не против, тут не спутай, смотри, а берегом, значит, вверх посуху и так до конца, до начала то есть, а там глядь – ключ этот, источник, значит, из-под камушка какого и колотит, знай, без передыху. А ещё лучше – кран: открыл – льёт, закрыл – сухо стало, нету теперь никакой реки. Вот этот кран за народ и держат. Верней сказать, народ за кран захотели подержать. В конституции, я имею в виду, кто её писал.

Археолог уже почти рефлекторно опять было потянулся к бутыли, из инстинкта самосохранения, я думаю.

– Обожди! Дослушай перва! – Генкин голос крепчал на каждом слове. – А жизнь-то посложнее будет, получается. Вот у нас тут, как к озерцу идти, овражек преграждал, так там на дне, сколько себя помню, мокровато всегда было – не всегда и перешагнёшь, а вот лет десять назад ключ и забил. Да так по овражку водичка и потекла – к озерцу, значит. Года два нормально текла – ручейком таким аккуратненьким, а только что-то потом и застопорилась: заболачивать стала овражек по дну, потом и вовсе овражек бочажком таким вышел – доверху почти залило, а теперь, глянь, ты знаешь, Сергеич, ты там кажное лето невдалеке роешься, ряской его забрало – лет десять ещё минет, чисто трясина будет. Спрашивается в задачнике: а ключ-то бьёт, что ли? Точно никто теперь и не скажет – кому в трясину нырять охота, было бы зачем! Про источник, что ли, выяснять? Да сдался он! Жизнь, как говорится, дороже. Но вода-то с того бочажка в озеро протокой такой илистой поступает – факт! Ты знаешь, это уж совсем от твоих копок рядом, Сергеич, скажи! Значит что? Источник-то никто не отменил, а ключа-то как такового никто давным-давно в глаза не видал. Вот тебе и кран! Поди перекрой! Но и опять никакого спотыку! И вот тут-то самое и главное. Всё правильно в конституции написано: единственный источник власти у нас народ. Там же не написано, что он чистый ключ или кран с ручкой. Это кто-то уж от воображенья потом додумал. Источник ведь не бьёт, – Генка привстал, весь подобрался, ещё чуть помолчал и отчеканил: – Источник ис-то-ча-ет. А кто скажет, что нет? Вот он, народ, и источает – поди его заткни или перекрой, если он из болота. Хрен-то! А власть – вот она, любуйся – полное озеро.

Мы не зааплодировали, а остались сидеть как были под сильным впечатлением, достигшим на последнем слове Генки своего максимума. Всё-таки Генка был философ. В самом современном звучании этого слова. Впрочем, я, кажется, уже отмечал это в настоящих заметках выше. Надо, правда, дополнить: и во многом – поэт. Посильнее Валерия Дормидонтовича.

– Вот теперь разливай, – с высоты своего положения «стоя» разрешил Генка. – Жаль, закусон иссяк, но под такое, думаю, и так пойдёт. А, Сергеич, как думаешь? А, Лёх?

Разлили. Археолог, всё ещё переживая услышанное, печально сказал:

– Всё верно, Гена, ты сказал. Жаль только, что единственным источником вот сюда, – он взглянул на свой стопарик, – является вот отсюда, – он перевёл взгляд на бутыль, – потому что там уже тоже всё иссякло.

И мы выпили. Стоя, как и подобает.

2020