Текст книги "Тревожная Балтика. Том 2"

Много раз говоренная, вымотавшая душу злая фраза на секунду заставила Александра очнуться, и на секунду же загорелись яростью его глаза, устремленные на Лукина, который не выдержал этого. Лицо Лукина медленно побледнело, заледенело в злобе.

– Ты чего на меня з-зубы то-очишь… – зашипел сдавленно, приподнялся, чтобы нанести удар, – и кулаки свои разожми, а то сейчас как вмажу, так и фамилию свою забудешь…

Драка не прельщала никого. Александр проглотил оскорбление, еще одно поражение в их бессмысленном противостоянии.

– Вот так, – расслабился Лукин. – И со мной так не обращайся; я человек конкретный.

– Шифра! – ликовал Корж. – Вот честно скажи: ты заложишь офицерам, что мы, – повел указательным пальцем по периметру кубрика, – здесь с тобой делаем? – замер в ожидании конкретного ответа.

Надо было ответить. Но опять не находил слов, способных убедить их.

– Никого я не собираюсь закладывать! – выдавил, превозмогая себя.

Лукин вдруг вскочил.

– Не могу я на эту крысиную рожу смотреть! – нервно бросил на стол ложку, демонстративно покинул кубрик.

– Вот видишь, до чего ты своего командира довел – мерно подытожил Корж. – Я тебе много раз говорил, даже устал: с нами, «годками», дружно нужно жить, а не ссориться. А то, что ты вчера сделал… будем считать, что зелен ты, брат. Неужели ты, Шифра, думаешь, что им это надо и они будут здесь наше белье грязное ворошить? Ну-у… такой взрослый, умный человек, а так наивно рассуждаешь. Они занимаются своими делами, а мы – своими. И послушай старого волка: эти офицеры – мразь и шакалье. Здесь собрались все, кто работать не хочет, а хочет выслужить положение и звездочки на погоны. Ради этой сраной звездочки они готовы друг другу жопы лизать, а на нас им наплевать. А теперь давай перейдем к делу. Надеюсь, такого больше не повторится. Значит, так: я видел, как ты бачок пер прямо на офицера. Ты что – хочешь нас подвести? Тебе же, сам знаешь, нельзя бачковать. Или тебе мы по фиг?

В разговор вступил матрос.

– Я сам видел, как он прет, словно специально. Когда идешь на камбуз, – обратился к Миркову, – сначала посмотри, а потом быстро беги. Если там кто-то есть, обходи через шкафут. И если кто-нибудь будет заходить сюда из офицеров, сразу отходи от посуды. Если же, Шифра, попадешься с бачком замполиту или помощнику командира – а тем более командиру, то…

– Уже попался, – спокойно бросил Шайдулин, имел право вступать в разговор старослужащих.

– Попался? – притворно ахнул Корж.

– Я позавчера видел, – уточнил Шайдулин.

– Ну, ты, Шифра, дае-ешь… – выдохнул Корж. – Точно, ты нас всех в гроб загонишь… Если тебе собственная жизнь не дорога, то мне еще пригодится. Не дай бог ты, Шифра, здесь кого-нибудь заложишь и в дисбат посадишь… я тебя тогда и на «гражданке», гада, достану… – не договорил, махнул рукой. – Теперь ты слушай меня: обходи десятой дорогой всех офицеров и «сундуков». Вообще не связывайся с ними и не заводи разговоров. С командиром и замполитом – только по специальности, и не больше! Понял?

– Понял.

– Да ни черта он не понял! – нервозно бросил Шайдулин.

И все разом, как по команде, отвернулись от Шифры, уткнулись в тарелки.

Уже в каюте Саша вдруг подумал, что Шикаревский наверняка доложил, что он жаловался командиру, но команда была настолько уверена в инертности и беспомощности отцов-командиров, что значения этому не придали.

Непредсказуемый в своих устремлениях Иванов удивлял не только сослуживцев, но и офицеров. Обладая пытливым умом, вынужденный сражаться, приспосабливаться к обстоятельствам, искал путь к признанию. Нашел свою нишу, открывающую приличные перспективы. То, что Мирков отвергал, а Шикаревский с трудом постигал, для него было ясным как божий день. Принял службу такой, какая она есть, как тяжелую повинность, «данную нам в ощущении». Был по-своему мудрым человеком, потому решил: нечего тратить силы на попытки изменить ситуацию. Был безжалостен к себе и другим, поразительно трудолюбив и не сентиментален. Было непонятно, когда он спал, успевал за день сделать очень много. В составе самой непрестижной боцманской команды, где единственным «профессиональным» занятием была покраска корабля, работа в небольшой слесарной мастерской и на складе с бочками масел и красок, он не только справлялся с заданиями, но даже задался целью получить вторую специальность. Договорился с электриками, подучился, получил разрешение работать корабельным электриком. Затем, удивляя и поражая команду своей настойчивостью, протоптал дорожку в штурманскую рубку. Начал ходить на подвахту рулевым. Другие, старшие по сроку службы, шарахались от любой работы, а он эту работу буквально вырывал. Отношением к делу, скромностью и настырностью завоевал авторитет среди старших. По-прежнему ходил в больших, не по размеру, закрученных проволокой кирзовых ботинках и провонявшей помоями робе. Обращали на себя внимание широкие лапищи рабочего с навсегда въевшейся краской с черными ногтями, впрочем, как и вечно хмурое лицо. Ему было наплевать на свою внешность, гордился успехами в работе.

И его, конечно же, заметили. А Цыбуля, подумав на досуге, решил, что заполучил козырную карту, и развернул настоящее агитационное шоу. Написал текст, в котором превозносил матроса Иванова и тут же поспешил к Миркову, чтобы тот к завтрашнему утру напечатал листовку.

– Только это срочно, – попросил настоятельно. – Брось все дела: завтра это должно уже висеть! Для меняможно и должно пожертвовать своими делами! Сделаешь?

Александр согласился.

– Мне надо помогать, а то я со всем не справлюсь, – пожаловался офицер. – Я должен и нравственно-политическую работу проводить, и воспитательную, да еще вахту нести. Ну, а ты как? Хорошо? – поинтересовался неискренне. – Скажи, тебя сейчас никто не трогает?

– Нет.

– Ну и нормально, – легко кивнул головой. – А может сегодня сделаешь?.. Часа через два? А? Сделаешь?.. – просительно заглянул в глаза.

Александр согласился.

– Ну и хорошо, – оживился Цыбуля. – А то как же: ты в моем подчинении, а мне не помогаешь? Всем печатаешь, а мимо меня проходишь. Когда ты станешь учить своей специальности? А то вдруг будет проверка, а я ни в зуб ногой.

Ответил, что может приходить в любое время, готов помочь.

– Ну ладно. Это потом, когда я немного освобожусь. Сейчас работы очень много. Фотографии печатаю, отчет о походе. Работы хватает. Кручусь с утра до вечера. Это не то, что офицеры БЧ: с подчиненными не работают, а только спят целыми днями. А мне… даже не знаю, за что хвататься. Ну все, Мирков, я надеюсь на твою сознательность. Постарайся сделать, я через два часа проверю? О тебе хорошо отзываются другие офицеры, я надеюсь, что ты своего единственного замполита не подведешь. Договорились? – Офицер ушел, и когда ворвался, все было готово. Не поблагодарив за услугу, вылетел из каютки, поспешил к командиру.

Когда все проснулись, на Доске объявлений с красными буквами «Дважды Краснознаменный Балтийский!» в колонке «Наша жизнь» красовалась листовка, восхвалявшая Иванова. Это было замечено всеми.

«Не так давно на наш корабль пришел служить м-с Иванов, ничего не умеющий и не знающий гражданский человек. Шаг за шагом, постигая азы боцманского дела, за короткий срок м-с Иванов стал специалистом 3-го класса, чем завоевал уважение своих товарищей. Но огромная любовь к морю и морской службе не позволила остановиться на достигнутом. По велению души и комсомольской совести бросился преодолевать новые вершины, добровольно постиг сложности таких специальностей, как корабельный электрик и рулевой.

Трудолюбие, исполнительность, природная смекалка м-са Иванова – достойный пример для подражания всей команды корабля.

Командование корабля от всей души желает м-су Иванову личного счастья, здоровья и еще больших успехов в боевой и политической подготовке».

У первых матросов, прочитавших хвалебный текст, он из-за ложного пафоса вызвал ироническую улыбку. Посмеивались, были удивлены и незначительностью для них успехов молодого матроса, и оперативностью глупца Цыбули. Хохочущая толпа матросов собралась возле доски. Двое бросились в кубрик за Ивановым. И вот, дурачась, под белы руки вывели его, обещая показать нечто сногсшибательное. Тот был польщен обращением старослужащих, с улыбкой прочитал текст листовки, довольно хмыкнул.

– Ну как?! – веселился Герасюк, по-братски хлопал по плечу Иванова, который впервые за время службы чувствовал благосклонное обхождение. – Ха, ха, ха… а мы и не знали, что среди нас живет такой человек… А мы и не знали! И главное: «м-с Иванов – достойный пример для подражания всей команды», ха-ха-ха… так и напи-и-исано. Значит, это я с «карася» пример должен брать?! Ха-ха-ха… вот так замполи-ит, вот так писа-а-ака! Его хлебом не корми! Молодец Иванов, – вдруг посерьезнел старший матрос. – Так держать, а мы будем брать с тебя пример! Ха-ха-ха! Ну и Иванов… Ну и Ццыбу-уля… ах-ха-ха… Ничего не умеет: только дай потравить да что-нибудь написать! Ах-ха-ха… Ав… а вот… «Командование корабля от всей души желает матросу Иванову личного счастья и успехов в боевой и политической подготовке!»…

Герасюк и его товарищи не могли устоять на месте, держась за животы, падали от хохота.

Глава одиннадцатая

После обеда в кубрике шла приборка. Мирков отрешенно тер палубу, погруженный в свои невеселые мысли. Вошел Жмайло, небрежно приказал ему и Петрову вынести из камбуза бак с пищевыми отходами. Без слов, покорно, отложили голяки и ветошь, отправились на камбуз, где их встретил злой, неприветливый окрик кока: «Что надо?!»

Взялись за ручки налитого до краев помоями большого бака и, прогибаясь, вышли на шкафут, где было место выброса отходов. Искрящийся свежестью теплый солнечный день, наполенный пьянящим воздухом, плеск волн, неоглядная синева после душного кубрика бодрили и ласкали душу. Они замерли, глядя на красоту, оставили стеснявший груз и завороженно уставились на морскую гладь. Два заблудившихся путника, в безводной пустыне изнемогшие от жажды, вдруг нашедшие выход и источник животворной воды… Так и простояли некоторое время. Натужились, подняли бак, опрокинули за борт, и тут же крикливые чайки, расталкивая друг друга, бросились на воду, жадно подхватывая куски хлеба. Радуясь кормежке, теряли осторожность, подлетали к застывшим парням. Невольно хотелось взять их в руки, что Александр и попытался сделать, но безуспешно. Иной мир расстилался перед ними – мир свободы и вольности, сказка синего моря и яркого солнца.

И вдруг Саша подумал, что они ведь вовсе не знакомы. Даже не знают имен друг друга. «Карась» Петров и «карась» Мирков. Оба худые, почерневшие от забот, с провалившимися глазами и потрескавшимися губами, с всегда грязными от работы руками и замызганной робой.

Закончив работу, завороженные морем и чайками, молча присели на брошенный деревянный ящик, прижались к железному корпусу, не решались заговорить друг с другом. Вонючий закуток был единственным местом, где могли «караси» собираться в свободную минутку. Только здесь имели возможность передохнуть от ежедневных нескончаемых работ и унизительных поручений. Обсудив всех «заклятых врагов», выкурив по сигаретке, разбегались в разные стороны.

Впервые за долгий поход они бездумно грелись в лучах осеннего солнышка. Сидели плечо к плечу, но не было объединяющего их чувства, лишь тоскливое неприятие. Молчание тяготило Александра, спросил Петрова, откуда тот родом. Не отрывая взгляда от воды, вздохом ответил, что из Ленинграда. На что Мирков поделился, откуда он сам. Разговор не выходил. Желая поправить ситуацию, Александр поинтересовался его именем. Равнодушно ответил, что его зовут Вова. Александр назвал свое. «Наверное, он хороший человек, – думал Мирков. – Добрый, порядочный и со своим собственным видением жизни. Мне его жалко, эти волки довели парня до такого состояния, что он сам себя возненавидел и потому сторонится всех, словно боится заразить окружающих проказой своего неприятия. Очевидно, он большого мужества человек. Ему бы помочь, но как? Ведь сам в таком же положении…»

– Тебе ничего… – начал Петров, будто продолжая прерванный разговор. – Ты живешь в каюте. А мне даже ночью жизни нет… Хоть вовсе не ложись, – пожаловался горько. – Поотбивали мне все легкие. Доктор заметил, что я больной, когда зашли в Польшу, положил в госпиталь. Покуда корабль стоял, я там лежал, а когда стали собираться в море – вернули назад. Сюда пришел, на мне все как оторвались, – вздохнул, – «закосил, от службы увиливаешь»… – безнадежно махнул рукой, добавил: – Я задыхаюсь, у меня все отбито. Корж меня за то, что я не захотел быть «шестеркой», ненавидит и бьет. Да и после госпиталя тоже досталось за то, что я якобы от службы прячусь, – вновь замолчал.

Не прошло и десяти минут, как почувствовали, что пора возвращаться.

– Надо идти, неохота очередную неприятность получать, – тихо поделился матрос.

– Да. Надо.

После всего, что произошло, командир и замполит упрямо молчали. Складывалось впечатление, будто Мирков рассказал им один из матросских анекдотов, над которым офицеры посмеялись, да и забыли. Бороться с «годковщиной» – бессмысленная обременительная работа, и потому они молчали, словно ничего и не было. Он не понимал их равнодушия и спокойствия, их абсолютной пассивности. Люди, увас под носом творятся произвол и беззаконие, а вы молчите?! Тем самым расписываясь в своей полнейшей несостоятельности. А им было наплевать на него: на корабле должен быть порядок, и этот порядок обеспечивали старослужащие. И это всех устраивало. «Годки» гордились собой, утверждали преемственность законов и свою главенствующую роль, управляли всем и, по сути, подчинили себе, вернее, своим правилам, офицеров.

Очередная оплошность неуправляемого Шифры, от которого в любую минуту Шайдулин ожидал подвоха, окончательно вывела его из терпения. Когда после долгих месяцев службы он не смог найти и подать Лукину затребованную «личную» кружку с компотом, Шайдулин вскипел:

– Да, Шифра… Даешь тебе свободу, так ты и на шею садишься. Перестал я тебе внимание уделять, ты и попустился. После этого сразу в коридор подходи. Понял? – голос его вибрировал.

Ответил согласием. Быстро убрали посуду, протерли стол, и вышел «на разговор».

– Вас, товарищ старшина, еще и ждать надо? – встретил его Шайдулин лицемерно. Затем захватил за грудки и приблизил к лицу, которое исказилось злостью: – В чем дело, Шифра? Сколько раз можно говорить?! – привычно ударил в грудь. – Я спрашиваю, сколько раз можно говорить?! – бесновался матрос.

Устал… устал жить среди собачьей своры. Собрался с силами, выдохнул в лицо:

– Да… я человек! Ты понимаешь это?

– Ты поосторожней со мной разговаривай! Я здесь старший, а не ты, – пригрозил матрос.

И вдруг Александру стало мучительно за свое рабское терпение и бессильную порядочность, и он вскричал:

– Знаешь, кто ты?! Ты – нелюдь, мразь! И в подлости своей сам не понимаешь, что творишь, и ты трус!

– Я тебе ещ-ще раз говорю, – разорялся Шайдулин, – прикрой свою пасть. Перед тобой «полторашник» стоит.

– Ты «шестерка», а не «полторашник»! Ты продался этим гадам, прислуживаешь им, ты предал самого себя.

Дерзость никчемной букашки, как видел это матрос, задела за живое. Хотел немедленно проучить жестоко, но медлил, напряженно размышляя.

– А ну пошли в трюм, там поговорим! – приказал резко, не переносил этого упрямца, решил поставить последнюю точку. Александр смело принял предложение, преобразившись, всем своим видом демонстрировал мужественную браваду. «Действительно, что это я раскис? Надо же наконец-то проучить этого наглеца» – утверждал в себе смелость Александр.

В трюме матрос сразу набросился на противника, в кулак сжал робу у горла:

– В чем дело, Шифра?! На кого ты голос повышаешь?! В чем дело? На кого голос повышаешь, я спрашиваю?!

Поначалу, когда принял вызов, хотел выполнить задуманное, но теперь, пока шел, злость улетучилась и драться уже не хотелось. Лишь оттолкнул от себя противника, упреждая удар, выставил навстречу руки. Имея опыт борца, охотно поборолся бы на ковре с любым, но драться по причине амбиций зарвавшегося подонка вовсе не хотел. А тот, нарушив неписаный закон бить только в грудь, прямым ударом в челюсть опрокинул старшину на палубу. Падая, рухнул на деревянные ящики, которые с треском под ним развалились. На миг ощутил провал сознания. Прийдя в себя, сквозь туман, застилающий глаза, увидел склонившийся над ним оскал.

– Ну что-о? – всем видом противник демонстрировал агрессию, сжимал наготове кулаки. – Может, ты еще хочешь? Так это я могу! Теперь понял, что ты – дерьмо и должен знать свое место? Запомнишь, как повышать голос на старших по сроку службы! – Поднялся без чувств, с трудом держался на ногах, не мог переносить обезумевшего негодяя. – А ну – вперед! – заорал матрос, показав звериный оскал, рукой указывая на трап. – Ничтожество!

Рулевой обратил внимание на мирно возвращающихся старшину и матроса. Потом, валяясь на своем топчане бесчувственной колодой, Александр подумал, что ни телу своему, ни душе уже не господин. Тело предназначено для битья этими подонками, а душу испоганили оскорблениями и низостью. И его разумная трусость, продиктованная могучим животным инстинктом выживания, привела его к полному саморазрушению. И он завыл от безысходности.

Глава двенадцатая

– Отчетно-выборное комсомольское собрание можно считать открытым! – радостно огласил с трибуны заместитель командира по политической части капитан-лейтенант Цыбуля. – Повестка: отчет секретаря комсомольской организации корабля Петраускаса о проделанной работе. Перевыборы секретаря, так как ему нужно отдохнуть после нелегкой годичной работы на этой должности и потому передать свой жезл идеолога и лидера, – держал улыбку, – уже подросшему, ставшему наноги новому секретарю. А также выборы комсомольских секретарей боевых подразделений. Заняв места, команда равнодушно воспринимала привычную болтовню замполита. – Слово предоставляется секретарю комсомольской организации корабля, коммунисту Петраускасу! Давай, выходи… – рукой пригласил занять место у трибуны.

Стройный, широкоплечий Петраускас заметно выделялся светлым умным лицом и лукавыми глазами. Все завидовали парню, его способности легко и складно говорить с трибуны, со всеми быть в приятельских отношениях.

– За отчетное время, – начал уверенно, расправив плечи, – мною была проделана определенная работа, – последними словами прикрыл какую-то недосказанность. – В связи с тем что наш корабль находится в море, работа со вверенным коллективом усложняется. Но и здесь, – подчеркнул, – комитет комсомола делает все возможное, чтобы боеготовность корабля была на высоком уровне, – он сделал короткую паузу, не давали спокойно говорить мрачные лица Иванова и Миркова, сидевших в первом ряду. – Когда стояли в Польше, футбольная команда корабля сыграла матч с командой миноносца. Была проведена малая спартакиада и концерт художественной самодеятельности. Силами команды произведена частичная окраска корабля. В целом, моральный облик личного состава находится на достаточно высоком, – покосился на замполита, – морально-политическом уровне. Что позволяет команде справляться с возложенными на нее боевыми задачами.

Поднялся замполит.

– Замечания к докладу, предложения к секретарю есть? Нет. Ну и хорошо. Тогда есть предложение – считать работу секретаря удовлетворительной. Кто за это предложение – прошу голосовать!

Все как один вскинули руки.

– Все. Я тебя поздравляю. Ты с честью справился с нелегкой задачей и теперь уже можешь идти на заслуженный отдых. Я, твой товарищ по партии, прекрасно понимаю, что тебе было ой-й… как нелегко-о…

Старшина 1-й статьи широко улыбнулся всем, довольный тем, что наконец-то сбросил с плечь обременительный груз идеолога.

– Теперь приступим к выборам нового секретаря нашей комсомольской организации. Есть предложение – уверен, никто не будет возражать, – секретарем комсомольской организации избрать старшего матроса Герасюка! – Театрально раскланиваясь, поднялся неопрятно одетый Герасюк.

– Спокойно… спокойно… – играя словами, держал улыбку на сочном лице, – я вас всех к ногтю прижму!

Цыбуля попытался прорваться сквозь веселый гул:

– Никто не возражает против его кандидатуры?!

– Не-ет!! – прокричали дружно.

– Ге, ге, ге… – старший матрос погрозил пальцем. – Пускай только попробуют! Я им быстро рога поотшибаю! – В ответ – дружный гогот. – Они мою крепкую руку хорошо зна-ают!

– Значит, с кандидатурой старшего матроса, комсомольца Герасюка все согласны? – подытожил Цыбуля.

– Да!!

– Голосовать будем?!

– Не-ет!!

– Тогда, Герасюк, ты единогласно избран! Приступаем ко второй части.

За кандидатуры комсомольских секретарей каждого из четырех боевых подразделений проголосовали единогласно, прошла и кандидатура Иванова, который, казалось, нисколько не сомневался в своем избрании.

– В БЧ-4, – громко декламировал замполит, – есть предложение избрать матроса Шайдулина!

Под возгласы друзей поднялся чистенький, скромно улыбающийся Шайдулин.

– Кто за его кандидатуру?! Поднимает руки только БЧ-4!

«Если я встану и решительно заявлю про то, что здесь происходит, это останется не услышано офицерами. А один я ничего не могу изменить в этом гадюшнике» – мрачно заключил Алексадр. От стыда низко клоня голову, со всеми вытянул руку.

– Может, кто-нибудь из вновь избранных секретарей выскажет конструктивное предложение? – замполит осмотрел всех, но увидел как поникли головы, прячась за спинами друг друга.

Пауза затянулась.

– Вот так дела-а… Столько людей, и никто ничего не хочет сказать, – обиженно посетовал Цыбуля. – Выбирали, выбирали и не выбрали никого, кто бы слово захотел сказать.

Поднялся недовольный командир.

– Может, по бачку есть вопросы? Или по распорядку дня?! Или по дисциплине?! – начинал сердиться. Но остался не услышан.

Вскочил пожилой мичман, крикнул зло:

– С ними не о чем разговаривать!

Матросы возмущенно загудели:

– Поосторожней со словами. Не надо на нас рычать! Мы тоже можем, если захотим!

– Ты с нами так не разговаривай!

Изумленный замполит растерялся.

– Ну что… тут уже нет комсомольцев?..

– Ты что сидишь? – один из матросов ткнул кулаком соседа, которого только что избрали секретарем боевой части. – Или я должен за тебя говорить?

Тот неловко заерзал, сжался.

– Это что… некому выступать? – возмущенно прошипел другой. – Да я вам, «карасям», после собрания подробненько расскажу, кому выступать! А ну, быстро подняли руки!

Все внимание было сосредоточено на первых рядах, их украдкой толкали, зло шептали в затылки, но те демонстрировали полную отрешенность. Больше всех досталось только что избранному матросу с третьей лавки, грозно цыкали сзади, делая тычки в спину. Поначалу тот смущенно ерзал, растерянно оглядывался, но потом все же поднял руку:

– Можно я?

– Ты хочешь выступить? – удивился замполит. – Ну, дава-ай… выходи к трибуне.

– Я хочу сказать о комсомольце Сидельникове.

– Да?.. – удивился замполит, нашел глазами названного человека. – А ну… давай, Сидельников, поднима-айся. О тебе будет говорить твой новый комсомольский секретарь.

Подошел широкоплечий здоровяк с добрым мягким лицом.

– Так что ты нам сказать хочешь? – поинтересовался Цыбуля.

– Я хочу сказать, что он своими показателями тащит наш БЧ на последнее место. Ему через месяц домой, а он до сих пор не осилил нормативов 3-го класса.

– Во-во… – облегченно закивал замполит, – он правду говорит. Действительно, что это ты так небрежно относишься к своим прямым обязанностям?

Переминаясь, тот лишь широко улыбался.

– Что ты молчишь? Он правильно, по-комсомольски требует от тебя ответа.

Но матрос лишь махнул рукой.

– Товарищ капитан-лейтенант, ему уже домой, а вы у него о какой-то специальности спрашиваете! – отозвался Корж. – Чего вы к нему пристали?..

– Зачем это ему надо!

– Нашли с кого спрашивать, совсем оборзели…

Матрос неловко повел богатырскими плечами:

– Товарищ капитан-лейтенант, я уже «гражданский», кака-ая может тут быть специальность и классность? Что я с ней дома делать буду?

Лицо замполита осветилось улыбкой.

– То, что ты уже «гражданский», мы все знаем. Но пока ты на службе, обязан выполнять свои обязанности до конца.

– Если он чего-либо не понимает, – продолжал настырный оратор, – пускай обращается к тем, кто владеет навыками. Пускай интересуется!

– Это к тебе, что ли, обращаться? – вкрадчиво спросил Корж.

– Можно и ко мне, – смело отрезал матрос.

– Ага… понятно, – согласно закивал Корж.

– Смотри, он дело говорит. Над этим тебе стоит подумать, – заметил замполит, доволный.

– Ладно, подумаю, – легко согласился Сидельников.

– Да посадите вы его. Зачем ему это надо! – кричали матросы.

– Ты все понял, Сидельников? – не отставал Цыбуля.

– Может, мне можно уже сесть?

– Садись.

Матрос не спеша возвратился на место.

– Вот это правильно, вот это по-комсомольски, – твердил замполит, оставшись довольным. – Надо смело высказываться о недостатках, даже если это и старший по службе, а не прятаться за спины других. Что это за комсомольское собрание, если никто не хочет выступать, словно у нас ничего плохого нет, только хорошее? Ся-ядут, поту-упят глаза и вытягивай каждого за уши!

– Да. Он правильно сделал, – кривлялся Корж, выразил иной подтекст и был понят командой. – Это настоящий благородный поступок комсомольца. Вот это мы все сейчас встанем – и будем друг в друга пальцами тыкать!

– А ты как думал? – рисуясь, подхватил замполит. – Настоящий комсомолец должен болеть за свой коллектив.

– Вы не беспокойтесь, товарищ капитан-лейтенант, мы обратим его внимание!

– Да. По-товарищески надо обратить, – горячился замполит, понимая, что его розыгрывают. – Молоде-ец…

Еще вот что я хочу вам сказать: наш корабль среди кораблей такого же класса объявлен лучшим на Балтийском флоте!

Взрыв дикого хохота потряс весь корабль, такого гомерического гогота история корабля еще не знала. Надрываясь, смеялась вся команда, одни лишь Петров с Мирковым так и не подняли опущенных глаз.

– Га! Га-га!! – ухахатывались, надрывали животы от восторга.

Замполит застыл, растянув лицо в широкой улыбке.

– Надо же… Вы сами знаете, что у нас творится. Это на лучшем-то корабле, а что тогда делается на худшем?

Вновь поверг всех в оглушительный хохот.

– Э-э… – привставая, громогласно провозгласил Герасюк, выставив кверху указательный палец, зашамкал, не проговаривая слова: – Это значит, что если наш корабль есть лучший на флоте, а я – лучший специалист боцманской команды этого корабля, то значит, я – лучший специалист боцманской команды на всем Балтийском флоте?!

Кубрик потряс очередной взрыв хохота.

Герасюк переждал, продолжил восторженно:

– Значит, мы еще что-то можем?! У-у, какие мы молодцы!

– Га! Га-га!

Удостоверившись, что в коридоре нет офицеров, Саша спешно устремился в кубрик с бачком и чайником. Неосторожное движение, доверху наполненный едой бачок качнулся – и жирное борщевое пятно легло на робу. Не придав тому значения, стремился побыстрее миновать коридор. Одна из дверей оказалась приоткрытой, заметил мичмана, занимавшегося своим делом. Тот осторожно окликнул старшину:

– Мирков… – после сытного обеда тот находился в хорошем расположении духа, – ты все-таки бачку-уешь еще?..Что ты за мужик? Ты же старшина. Посмотри, какой ты грязный, – брезгливо скривился, поведя рукой. Выслушав его, оставил без ответа. – Да плюнь ты на всех… откажи им по-мужски… – не отступал мичман, настороженно украдкой косясь по сторонам коридора. – Они же сами за то, что ты таскаешь бачок, тебя же человеком не считают. Я через все это прошел, все прекрасно знаю. Чем ты больше для них делаешь хорошего, тем они к тебе хуже относятся.

Александр поставил ношу, молчал исступленно.

– Вот Крюков у нас был: здоровый такой… да ты его знаешь. Его потом в отряд возвратили. Так он Жмайло так навалял, что у того сразу же охота отпала. Он сразу рубанул и поставил их на место.

– Ага-а… – оборвал Мирков, – рубанул, и сразу в отряд отправили… Такие возмутители здесь не нужны. А я хочу служить на корабле. Потерплю немного, а там все нормально будет.

– Да плюнь ты на все это… поставь себя. Ты, – вновь украдкой повел глазами по сторонам коридора, – меня слушай.

– Да нет… Тут одним махом не отделаешься, здесь все повязано, выхода никакого, – понял глупость разговора; взял бачок, чайник и продолжил движение. Услышал в спину приглущенное:

– Ты все-таки меня послу-ушай, я дело говорю…

Во время обеда раздался голос Коржа, который вспомнил, что вчерашнее выступление матроса осталось безнаказанным.

– До чего же мы дожили, мужики? – начал вдруг по-хозяйски. – Что каждый «карась» позволяет себе указывать нам, как жить. Да когда такое было? А?

И тут же со всех сторон посыпались выкрики.

– Да я ему, падле, «карасю» сраному, башку за это сверну! – прогремел свирепый бас.

– Ишь что придумал!!

– Сюда его надо!

– На центр! Пускай перед оравой станет!

Все заволновалось, требовали немедленной расправы. А в это время с бачком и чайником в руках вошел довольный собой вчерашний оратор, двигался мимо стола Коржа, чтобы затем опуститься в нижний кубрик.

– О чем это ты, дорогой, собирался вчера поговорить? – исподволь задел его Корж.

Тот вынужден был приостановиться. – Это же я специально так сказал, – заюлил матрос и просительно улыбнулся.

– Ну, а чего ты лыбишься? – придрался дерзко, демонстрируя холодное спокойствие. – Наделал делов, теперь, брат, расплачивайся… А куда ты, дорогой, путь держишь? – озаботился поведением матроса, который, понимая, что ждет его, сделал осторожную попытку скрыться. – Иди сюда-а… ближе, я сказал, ближе. Так что ты вчера говорил, перед командиром распинался? Или уже жопу лижешь? Хочешь значками обвешаться? – начинал сердиться Корж.

– Да я хотел поддержать наш коллектив. А ему все равно уже домой. Тем более, что он действительно не знает своей специальности, – неловко пояснил матрос, ловил настроение, судорожно искал выход, глаза беспокойно бегали.

– А ты свою знаешь? – оборвал напиравший Корж.

– Я-то знаю, – ответил уверенно.

К ним вырвался здоровенный верзила, с яростью и злой руганью кинулся на маленького матросика. Не в силе сдержаться, подступили еще трое, кругом окружили несчастного.

– Ты на кого голос поднял?! – рявкнул, пересыпая речь матерными словами, ухватился за робу длинными и крепкими руками, накрутил на огромный кулак. – Ты на кого голос поднял?! Я спрашиваю?!

Участь матроса была решена. Движимый трусостью и слепой верой в непогрешимость коллектива, тот жалко кривился, словно молил о пощаде. А верзила бешено тряс виновника.