Текст книги "Тревожная Балтика. Том 2"

– Что-о?! Наду-умал против «годка» слово сказать? Ты сначала дослужись до него! – И, не переставая трясти, крепко огрел того кулаком. Матрос с шумом рухнул ему под ноги, упершись в палубу руками, сдержанно пялился на окруживших парней.

– До конца службы будешь «карасем»!! Сгною на бачке!! – возмутитель рванул на себя податливое тело. – Ты понял, что я сказал!! Пока я служу, будешь «карасем»!! – Ударом возвратил его на место, кричал, склонившись. – Ты понял, что я сказал?! Я тебя научу, как «годков» закладывать! «Годок» неподсуден! Понял?! Ты у меня за бачком сдохнешь! Думаешь, если ты уже «полторашник», так тебе все можно?! Ты для меня навсегда «карась»! Понял?! Я тебя спрашиваю – ты понял?!

– Да, – виновато пролепетал матрос, озираясь по сторонам. Осторожно поднялся на ноги, поспешно отвел глаза.

– Запомни, «годок» для тебя – неприкосновенный! – орал громила.

– Ты все понял? – нравоучительно полюбопытствовал Корж, «смиренно» сидевший у стола.

– Да, – подтвердил тот, подавляя волнение, даже не оскорбился грубостью обхождения.

– Тогда иди… – равнодушно отмерил Корж, как будто не видел ни в чем беспокойства. Тот подобрал ношу и неторопливо отправился вниз.

Глава тринадцатая

Наступила поздняя осень, свинцовые тучи заслонили солнце, запахло сыростью и промозглым ветром. Пробираясь через переборки корабля, непогода доставляла команде много хлопот: люди мерзли, заметно помрачнели и все больше и больше уставали. Но, как бы то ни было, никто не впадал в отчаяние, ждали окончания похода и изо дня в день выполняли свою работу.

Когда вечером Алекандр входил в отсыревший за день пост, то включал обогреватель, ставил на него сгнившие от сырости ботинки, протягивал к теплу заледеневшие, с разъеденными морской водой язвами ноги. Влага была повсюду, просачивалась сквозь щели иллюминатора.

Для поддержания тепла на ночь оставлял включенной электропечь, под утро вскакивал, кашлял пересохшим горлом, задыхаясь от смрада подгоревших ботинок. Выключал спираль и вскоре вновь дрожал от холода.

Командир БЧ-4 старший лейтенант Чеснакаускас, в чьем подчинении считался Мирков, не жаловал его своим вниманием и заботой. Вся работа с вверенными ему людьми была для него чем-то условным и ни к чему не обязывающим. Он лишь ел, спал, читал книжки. Но иногда, для порядка, все же заходил в радиорубку. Там его сдержанно принимали, сдержанно отвечали и сдержанно провожали. Все знали, что по закону у каждого должен быть начальник, таковой был и у них, и, следовательно, его приходы не противоречили закону. Постоянное отсутствие и невмешательство начальника в жизнь подчиненных их нисколько не огорчало, даже уважали его за это. Единственное место, где можно было его видеть в течение дня – в кубрике перед обедом. Держа в руках бутылку марочного вина, неловко улыбаясь подчиненным, он коротко здоровался, разливал по кружкам морские пятьдесят граммов и быстро удалялся. Как правило, во всех соревнованиях боевая часть № 4 занимала первые места, что вполне устраивала Чеснакаускаса. Когда, впервые за поход, он решил собрать в кают-компании своих подчиненных, то это их нисколько не насторожило.

Хлопая дверками-створками, входили матросы, располагались за большим, из двух полукругов, столом из красного дерева – он являл самую заметную часть меблировки кают-компании. Как и полагалось присутственным местам, на стенде красовались тексты Присяги и Гимна Советского Союза. В самом дальнем углу стоял военно-морской флаг, а напротив двери, на подставке под стеклом, – уменьшенная в несколько раз деревянная копия корабля.

Сторонясь всех, Мирков присел одиноко. Те, кто входил, выражали неприязнь к нему демонстративной отстраненностью, присоединяясь к товарищам. Их веселость не передалась Александру, отгородившегося от всех стеной неприятия. Стена с той стороны была настолько высока, что даже боялись говорить с ним, словно опасались заразиться опасной болезнью.

Ведя беседу, Демилюк изредка бросал на него косой взгляд. Не удержался.

– Шифра, расскажи, как тебя встретили на корабле, как тебя встретила кома-анда? А то мы уже столько служим вместе и почти ничего о тебе не знаем. Да, братки, а как его фамилия-то?

– Мирков, – не сразу вспомнил один из них.

– А имя?

– Не хватало еще, чтобы мы его по имени знали, – небрежно отмерил другой. – Сам у него спроси!

– Мирков, как твое имя? – украдкой поинтересовался Демилюк.

То, что его зовут Сашей, почему-то их ужасно обидело.

– Это же надо: у такого человека – такое имя, – шипели со всех сторон.

– Я и детям своим теперь это имя не дам.

– Встань и расскажи, – стоял на своем Демилюк, гнусно осклабился, предвкушая очередное развлечение.

То, к чему он подвигал, действительно было шагом наивного простака, которого можно легко поднять на смех, на что никто из присутствющих не согласился бы. Но в этом Александр увидел единственную возможность равноправного душевного диалога. Никто не ждал этого – когда Александр смело поднялся, то сосредоточил на себе внимание всех.

– Я совсем иначе представлял себе службу и отношения на корабле, – он был отважен в своей речи.

– Ну-ну… – подзадоривал Демилюк, улыбаясь, сверкал глазами. – А какое у тебя было представление?

– Я думал, что здесь все дружат и уважают друг друга, а здесь издеваются и бьют.

Услышанное сразило их; знали всё, но боялись говорить вслух. Улыбка Демилюка сникла, потупив глаза, он отчего-то стал рукой нервозно потирать стол. Это передалось остальным, те стыдливо клонили смякшие лица.

– А как ты хотел?.. – он не мог поднять тяжелого лица.

– Я хотел, чтобы все друг к другу относились по-товарищески и не делили по срокам службы.

Демилюк заметно волновался; боясь взглянуть на кого-то, тер стол.

– А что… тебе еще не нравится?

– Мне не нравится, что ко мне приставили Шайдулина, и он меня постоянно бьет.

Реакция команды ошеломила Александра – с диким взрывом смеха они вернулись в первоначальное состояние безграничной свободы.

– Ха-ха-ха! Ну и Ши-ифра… Ну и Ши-ифра-а! Это же тебе не школа, где можно выступать на собраниях и все рассказывать! Ах-ха-ха! Здесь же, дорогой мой, свои законы! Ха-ха ха! – веселясь, не мог остановиться Демилюк. Разорвавших путы совести, ничто не могло их вернуть в состояние, бывшее минуту назад.

– Ну и Ши-ифра… – улыбаясь, поддержал Шайдулин, – ну и козе-ел… И додумался же… ну и козе-ел… И кто тебя сюда только прислал!

– Значит, тебя бьют? – сверкал глазами Демилюк. – Но так надо: это – обязательная процедура… Ха-ха-ха!

Мирков не мог понять странной реакции на наболевшее, его порыв вновь разбился о стену непонимания. Возвратился на место, испытывая ужас от того, где он находится.

Вошел запоздавший старший лейтенант Чеснакаускас. Вежливо извинился, сослался на командира, увидев возбужденные лица, улыбнулся:

– Ну, думаю, вы здесь не скучали…

– Да тут не заскуча-аешь, товарищ старший лейтенант, – хихикнул Демилюк.

– А что такое?

– Да ничего, это у нас свое, – уклончиво ответил матрос, ушел от ответа.

– Да, я вижу. Наверно, анекдоты рассказывали?

– Да тут похлеще анекдота. Тут ходячий анекдот, – буркнул Шайдулин.

Офицер достал большой, густо исписанный блокнот.

– Я вас надолго не задержу. Я хочу выяснить несколько организационных вопросов. Ага, вот, – и спросил у Шикаревского, готова ли приставка.

Тот ответил, что давно сделал, осталось только подключить.

Офицер полюбопытствовал, будет ли работать приставка.

– А чего ей не работать? – пожал плечами.

– Значит, можно вычеркивать?

– Так… – изумился матрос, – вычеркивайте…

– Ну вот, пожалуй, и все. Ага, вот еще. Шайдулин, распределил ли ты поручения?

– Да, – тихо ответил тот.

– Ну и кого же ты назначил?

– Ну, ответственным за спортсектор поставил Шикаревского, а редактором газеты – Миркова.

После случившегося ему ничего не хотелось делать для этих людей, тем более, что назначение прошло без его ведома.

– Я не буду редактором, – заявил решительно, категорично отклоняя бестактное навязывание. Те вознегодовали, зло зафыркали.

«Ну… мразь…», «Он еще го-олос повышает…», «Убллюдок…», «Будешь, если тебе прикажут!» – говорили все сразу.

– Я не хочу, – был тверд в своем решении, испытывал отвращение к этим людям.

Офицер словно впервые увидел Миркова, удивленно пожал плечами.

– Мирков, а почему ты не хочешь? Ты же видишь, как твои товарищи на это реагируют.

– Это мое право отказаться, и я отказываюсь, – отрезал сухо.

«Он еще о каком-то праве говорит, ты – „карась“, у тебя прав нет и быть не может», – зло бурчали вокруг.

– Подождите, подождите, – забеспокоился офицер. – Нет, все же, чего ты не хочешь? Тебя избрали общим голосованием, и ты обязан нести на корабле какую-то общественную нагрузку. Здесь все чем-то занимаются.

– Никто меня здесь не избирал, а нашли козла отпущения, и все.

– Никто здесь крайнего не находил, – спокойно отозвался Шайдулин. – Шикаревский, ты что, крайний и козел отпущения?

– Не-ет, – охотно поддержал его Шикаревский улыбкой. – Я не козел.

– Вот видишь, Шифра, Шикаревский говорит, что он не козел. Но если ты себя козлом считаешь, то я здесь ничего поделать не могу, – развел Шайдулин руками.

Все загоготали.

– Ну, тихо… ну, тихо… – попытался остановить их офицер, – не надо так относиться к своему товарищу.

– Какой он нам товарищ! В гробу мы видали таких товарищей!

– Все-таки, Мирков, – уговаривал офицер, – твой комсомольский секретарь принял решение, значит, ты и будешь редактором. Ему видней, он знает, что делает. Все. Можете расходиться. – Разом все поднялись и поспешили оставить презренного одиночку. Ничего не оставалось делать, с тяжелым чувством побрел к себе.

Когда оставалось несколько метров до кубрика, неожиданно возник сам командир, строго смерил взглядом Александра с ношей в руках. Ничего не сказав, пропустил молча. Вернувшись к себе, вызвал замполита.

Скоро вошел Цыбуля, уже по тону почувствовал недоброе.

– Разберись с Мирковым, – приказал Андронников. – А то ты совсем забросил свою работу.

Неожиданно строгий тон показался Цыбуле обидным, задел самолюбие.

– Да я… я… – захлебнулся, не находил слов.

– Ты что, разобраться не можешь с этим?

Широко распахнулась дверь, вошел Раевский, улыбнулся насмешливо.

– Чего это у вас старшины бачкуют?! Мирков меня чуть не сшиб. Я его хватаю за руку, а он вырывается и бежит! Это не старшина, а подарок! Грязный, глаза перепуганные, – прищурился на замполита. – Это, как я понимаю, по твоей, капитан-лейтенант, части?

– А это не ваше дело, – огрызнулся Цыбуля.

– Может быть, и не мое, но у тебя уже старшины бачки таскают, – спокойно заметил Раевский.

– Я прошу мне не указывать! – повысил голос Цыбуля. – Я знаю, что мне делать! И прошу мне не тыкать! Я вам не мальчишка! Я, прежде всего, коммунист и никому не позволю над собой смеяться!

– Какой ты к черту коммунист… Ты – швабра и тряпка, – холодно отмерил Раевский.

– Тык… ёпти… – пыжась, выдохнул оторопевший Цыбуля, попросил: – Товарищ капитан-лейтенант, поставьте его на место!

Раевский разразился хохотом. «Ну вы тут… сами разбирайтесь», – кивнул напоследок и вышел.

– Ты понял? – строго подытожил Андронников обиженному замполиту, – Иди и разберись.

Цыбуля вошел в кубрик, когда обед уже закончился и все мирно лежали на койках.

– Как отдыхается? – став посреди, бросил бодро, тем дал знак о своем прибытии. К этому все остались равнодушны. Выдержав паузу, отозвался кто-то:

– Как работается – так и отдыхается… – после чего наступило тяжелое молчание, в котором сквозило явное недовольство его неуместным появлением. Чему тот не придал значения.

– А что это у вас Мирков бачкует? – вкрадчиво полюбопытствовал офицер, преследуя свой интерес.

Через какое-то время один неведомый голос философски заметил:

– А что… он тоже – человек.

– Не-ет. Ну, он же старшина и не должен бачковать, – стоял на своем Цыбуля.

– А что, старшина – не человек? – отозвался Корж.

– Гм… молоде-е-ец! У тебя, Коржов, есть чувство юмора, за что я тебя и ценю. Но нас с командиром тревожит его, непонятное для старшины, поведение. Так все же: почему он бачкует?

– А кто вам сказал такое? – притворно улыбнулся Корж, лежал на подушке. – Он, что ли?

– Нет, мужики. Все-таки чего он бачкует? – не унимался Цыбуля, присел к столу.

– А чего: ему же делать нечего – пускай и бачкует, – отозвался голос.

– Не-е-ет, – не соглашался неуемный замполит. – Мне интересно знать, кто его на это толкает? Сам же он не мог согласиться?

– Никто его не толкает, сам идет.

– Да и вообще, если честно, товарищ капитан-лейтенант, на хрена он такой нужен! – сердито бросил Корж, высунулся посмотреть на офицера. Видел крепкий стриженый затылок.

На голос замполит взглянул удивленно.

– Да? А что такое?

Корж заставил себя спуститься вниз, с деловитым видом присел рядом.

– Если честно, что же это за старшина такой, когда у матроса на поводке ходит? В мужском коллективе, сами знаете, всякое бывает. Его даже Шикаревский гоняет, – охотно делился Корж.

Замполит согласился с тем, что услышал.

– Ну, не без того, раза два попросили помочь, – жестикулировал, вел пустую болтовню. – Но то, что он тут де-елает, что вытворя-яет, этого мы, конечно же, выдержать не можем, – все охотнее входил в кураж.

– Да? А что именно? – все больше проникался офицер.

– Тут он такое на всю команду говорил, что ой-ой-ой…

– И что же?

– Он совершенно пренебрегает нашими порядками и не уважает кубрик. Ему говоришь: «дорогой мой, так нельзя жить, без коллектива на флоте не проживешь. То, что ты на нас плюешь, это мы переживем, ну а если мы на тебя плюнем? Ты же до конца службы не отмоешься!» А он закроется у себя на посту и отсиживается. Только жрать сюда ходит. Нам такие пассажиры не нужны!

Со всех сторон послышались недовольные выкрики:

– Зачем он нам, такой хороший, нужен?!

– Таким ублюдкам здесь не место!

– Где вы его только откопали?!

Корж кивнул на галдящих матросов, со знанием дела поднял указательный палец.

– Во! Видите? Это не только мое мнение.

– Да, верно, – думая о чем-то своем, согласился замполит. Посмотрел вперед на койку: – А что это Лукин молчит? Остался без ответа. Повторил громче:

– Лукин, я же к тебе обращаюсь?! Ты же старший по бачку, как ты такое допускаешь?! Неужели не можешь повлиять на него своим авторитетом и положением командира отделения! Чего ты молчишь?!

– Того, – недобро отмерил в подушку Лукин, злился на неуместную назойливость замполита.

– Чего ты там себе под нос бурчишь?! Иди сюда и давай поговорим о твоих делах.

– Не о чем мне с тобой разговаривать, – брезгливо пробубнил Лукин.

– Да что ты там все бурчишь? Иди сюда, с тобой замполит говорить хочет! Ты можешь мне ответить, почему Мирков бачкует? Он же кормится на твоем бачке!

– А что говорить… Он такое говно, никогда подобного не видел.

– А чего он бачкует? – настаивал офицер.

– А я знаю? – последовал дерзкий ответ. – Хочет и бачкует. Надо же ему и для бачка что-то делать. Где вы только взяли этого ублюдка, – матерно выругался Лукин, на что офицер привычно не отреагировал.

– Ну хорошо, – поднимаясь, заключил многозначительно офицер, остался доволен. – Мне теперь все ясно. Да-а-а… вот это нам старшину присла-а-али… Таких я за свою службу и не ви-идел. Ну ничего, мы с ним разберемся, – оставил кубрик.

Мирков отдыхал в каюте, привычно свернувшись на топчане, уныло перебирал свои обиды и невзгоды. Давно свыкся с недоброжелательным отношением команды, но презрительное недоверие командира больно задевало, было стыдно и гадко на душе. Не ожидал от офицеров ничего хорошего, напротив, предчувствие беды, внезапно накатившись, уже не оставляло. «Скоро, – думал он, – скоро случится что-то ужасное». Когда поднял трубку и услышал короткую фразу Андропова: «Зайди к командиру», решил, что вот оно.

Войдя в каюту, увидел на диване ссутулившегося настороженного Андропова, сосредоточенного замполита в кресле и Андронникова, стоящего рядом. Напряженное молчание подтвердило серьезность прерванного его приходом разговора.

– Садись, – строго приказал Цыбуля, указав рукой на кресло.

Послушно занял указанное место.

– Мирков, мы с командиром и твоим старшим специалистом обсуждали твое поведение, – сделал паузу, но вдруг сорвался на крик. – В чем дело, почему так происходит?! Ты посмотри на свою робу! – жестикулировал. – Какой ты грязный! Ты же старшина и должен следить за формой одежды! Ты по-прежнему бачкуешь! Я вот спрашивал у твоего старшего товарища, как ты справляешься со специальностью. Он о тебе плохо отзывается, говорит, что все делаешь медленно и некачественно. И команда тобой недовольна! В чем дело: ты можешь мне и командиру это объяснить?!

Удерживаясь, только бледнел.

– Да я… – рвалось из груди, он пытался защититься, но немел, не находил нужных слов. Куда не смотрел багровым лицом, повсюду видел чужие лица. – Да у меня… – хотел сказать что-то важное, но запнулся.

– Да ты, – не сдержался Андропов, – ты же до сих пор всех блокнотов не знаешь! Ты же… без ошибок ни одной телеграммы не делаешь!

От этого Александру стало физически больно и нестерпимо смотреть на старшину, давно потерял к нему интерес. Мучительная гримаса свела зубы. «Ты же знаешь причину! Как ты можешь такое говорить?!» – криком отзывалось все изнутри.

– Ты же дуб в специальности! – вскрикивал Андропов.

Александр сгорал от стыда, глаза растерянно бегали, не находил себе места.

– Ты можешь нам объяснить, почему ты не справляешься со своей прямой обязанностью и ведешь себя некрасиво?! – гудел замполит.

Переполненный чувствами, он больше не мог воспринимать действительность. Не испугался своей кажущейся внезапной слепоты.

– Мы ждем твоих объяснений! – настойчиво требовал замполит.

– Да я… – срывалось с губ, но обрывало что-то, тяжелым грузом лежащее на душе. Ясно понимал тщетность откровения с замполитом и то, кто виновник всех его бед, и в целом считал разговор никчемный. Отзываясь, в ответ клокотало внутри: «Если я вам, замполит, все расскажу, что творится за вашей спиной, то вам останется только застрелиться! Я уже больше двух месяцев веду войну, о которой вы вовсе и не догадываетесь. Если я расскажу вам правду, то вы таких дел наделаете, особенно вы – замполит, что потом мне и вовсе не жить на этом корабле. А я так хочу служить на нем…» Мирков питал последнюю надежду на то, что Андропов выручит его. Скажет, что по известной всем причине тот не может открыто говорить о поведении старослужащих. Но то, чего от него ждал Мирков, коренным образом расходилось с законами жизни кубрика. Животный инстинкт труса подсказывал ему: «Заступиться за „карася“, да еще и отверженного? Не-ет, себе дороже…» Жалел его, был, почти согласен с ним, но останавливала мысль, что правда не поможет, а себе лишь навредит. Съедая глазами напрягшегся Андропова, отмерил чуть слышимо: «Говорить?» Услышал приглушенное: «Говори». О сказанном Андропов тут же пожалел. Дал «добро» на то, чтобы раскрыть то, чего никто под страхом жестокой кары не мог себе позволить. Это также означало, что все, что здесь будет сказано, безоговорочно им подтверждается, а значит, он несет полную ответственность. Мгновенно понял, что натворил – бросило в холодный пот. Глаза Андропова потухли, он осунулся и подался назад, всем видом показал, что снимает с себя всякую ответственность за то, что сейчас произойдет.

Александр все понял, но решил идти до конца.

– Я не справляюсь с работой потому, что ко мне приставили Шайдулина, и тот за каждую провинность на бачке вызывает меня на ют и избивает, – впервые за весь поход он смог расслабиться, говорить нормальной человеческой речью.

Андропов ушел в себя и ничего не желал слышать.

– У меня голова занята совсем другим. Мне тяжело и бачковать, и делать приборки в кубрике, и обрабатывать телеграммы. Я объяснял, что я вообще не должен делать приборки, потому что я прибираю у командира и у себя. Но им ничего не объяснишь. Бьют за все: не ту кружку поставил, не тем тоном «годку» ответил. Да ужас… В каких семьях они воспитывались? – с надеждой смотрел на офицеров, больше всего боялся встретить безразличие.

На физиономии замполита мелькнула ехидная ухмылка: «Чего ж ты такой трус, что не умеешь постоять за себя?!» Поинтересовался:

– А ты сам-то бил кого-нибудь?

– Неужели на службе, прежде всего, надо уметь драться? – удивился Саша.

Вдруг замполит сорвался с места, выпучив глаза, решительно бросился прочь.

– Ты понимаешь, в каком ты сейчас положении?! – внезапно услышал гневный голос командира, стоявшего у его плеча, низко склонившегося к его лицу. Это было неприятно Александру и недостойно офицера. – Ты хочешь и нашим, и вашим? Хочешь быть с командой, выполняя все их просьбы, и одновременно старшиной-эспээсовцем, занимающим мичманскую должность? Такого не бывает! Надо выбирать: или – или! – остановился, добавил весомо: – Ты же старшина, так и веди себя соответственно! Зачем тебе эти матросы? Соберись с силами и прими правильное решение!

Командир действительно говорил правильные вещи, но они совершенно не могло быть осуществлены.

«Жить в коллективе и быть свободным от него в данном случае невозможно. Отмежеваться от команды и присоединиться к мичманам и офицерам – также. Ну нет на корабле дисциплины и установленных Уставом корабельной службы порядков! Полный развал, круто замешанный на „годковщине“, – ну кого это волнует?! Был бы рад не знаться ни с кем и жить спокойно, зависеть лишь от себя. Но, как не решай, ежедневно необходимо появляться в кубрике для того, чтобы наполнить желудок едой».

– Ты понимаешь, о чем я говорю? – дознавался командир.

Мирков не спешил с ответом. Поднял уверенный взгляд:

– Не-ет, это невозможно… Здесь, в этих условиях, ничего изменить нельзя…

Командир выпрямился, остался недоволен.

– Ну хорошо. Иди. Мы разберемся.

Чувствовал себя так плохо, что не пошел на вечернюю поверку, полагал, что найдет отговорку. Пролежал, свернувшись калачиком на топчанчике до поздней ночи. Мир утратил целостность, стал, как и Сашина душа, лоскутным. И каждый лоскут болел и пульсировал. Чем ближе становилось утро, тем тревожнее билось сердце. Понимал, что встреча с безумным миром неизбежна и эту неизбежность необходимо принять с достоинством. Ему казалось, что вслед за бестолковым замполитом с остекленелыми от ужаса глазами набегут обезумевшие матросы и начнут его жестоко истязать, унижая самым немыслимым образом. Но ночь прошла, и все вдруг закрутилось в обыденной суете. Но она не успокоила, не остудила перевозбужденный мозг. Сжав зубы, он готовился к самому, быть может, жестокому испытанию в своей жизни. Ему казалось, что замкнутый мир вокруг, их корабль – это поезд, в немыслимой тишине мчащийся под откос. И всей силой израненной души он пытается удержать его от катастрофы, от надвигающегося безумия, и сам начинает заражаться этим безумием.

Задолго до подъема зазвонил телефон, Цыбуля приказал зайти к нему.

По осунувшемуся хмурому лицу Шайдулина, которого не ожидал здесь увидеть, понял причину вызова. Держась строго, офицер коротко предложил сесть. Мирков неловко занял стул, взглянул в сторону матроса, наблюдал на лице того тоску и полную безнадежность. Было о чем сожалеть. В муках и слезах дослужился до заветных полутора лет, взлетел в комсомольские лидеры, уже грезилась беззаботная жизнь, но не подрасчитал меру воздействия на младших по сроку службы, переусердствовал, бухнулся лицом в грязь и теперь застыл покаянно. Прятал растерянные глаза, но тешился тем, что команда на его стороне, и потому надеялся, что обойдется.

Замполит сложил тетради в стопочку и наконец-то посмотрел на двух заклятых врагов.

– Давайте по-мужски решим этот вопрос, – начал негромко, мягко улыбнулся, понял, что пауза затянулась. – Все, что было между вами, – забудьте. Ведь вы служите на одном корабле и должны мирно жить. Пожмите друг другу руки, и на том покончим.

С открытым лицом Александр взглянул на сокрушенного соседа и ждал самой малости – встречного порыва души, смягченного взгляда. Они обменяются рукопожатием и, забыв обиду, вмиг все разрешится. Напряженно ждал малости, но молчание насупившегося соседа выражало категорический отказ.

Офицер догадался, что своим присутствием множит неловкость, предложил им выйти в коридор и поговорить.

Матрос рывком сорвался с места, движением плеча указал противнику следовать за ним. Саша безропотно согласился. Шайдулин остановился в одном из самых укромных уголков коридора, гордо расправив плечи, давил надменным взглядом. Не раздумывая, сходу, Александр подал руку и дружелюбно улыбнулся:

– Давай помиримся.

Сказал от всей души, будто между ними ничего плохого не было, а сейчас есть лишь счастье прощения, освобождения от давящего груза обид.

Но тот никак не ждал подобного; оторопел, заупрямился, задрав нос, не тронулся с места. Играя на душевных струнах, Александр настойчиво держал руку, ища встречного взгляда, ждал терпеливо. Матрос сорвался: остановив безумный взгляд на его руке, с криком отпрянул назад:

– Я ненавижу тебя! – в панике, не знал, куда себя деть. Взмахом руки показал, что разговор окончен. – Пошли.

Замполит оторвался от бумаг, находясь в хорошем расположении духа, светло улыбнулся и распростер к ним руки-крылья.

– Ну вот… помирились? – поинтересовался мягко, с надеждой.

– Да, – резко отрезал Шайдулин, опережая ответ Миркова.

– Живите теперь дружно и не ссорьтесь, – благостно расцвел замполит. – Ну что ж, можете расходиться.

Широко расправив плечи, Шайдулин вышел, непокоренный, гордо прошагал в сторону кубрика. Огорчаясь, Александр вновь понял, что геройства не получилось и все вернулось на свои рельсы.

На самом деле все было гораздо сложнее, чем представлял замполит. Поезд летел под откос и на своем пути должен был раздавить Сашу. Предчувствовал реакцию кубрика: возмущение, яростные выкрики, мелькание кулаков, злорадное лицо Шайдулина… Предстояла тяжелая повинность, не хотел идти туда. Это произошло впервые: впервые нарушил правила, обнаружил слабость, дал им повод вновь презирать себя. Желая остаться незамеченным, с опозданием проник в кубрик и с замиранием занял уготованное ему место. Его встретили редкие восклицания.

– А-а… Ши-ифра пришел…

Все подняли глаза, смотрели недобро, но, отстраненный от всего, он не обращал на них внимания. Случайно увидел на дверце посудного ящика разграфленный лист, которого раньше не было, где в «График дежурства бачковых» были внесены фамилии молодых и старослужащих матросов, кроме Шайдулина, которого с момента назначения на комсомольскую должность автоматически исключили. В напряженном молчании, во взглядах матросов чудилось что-то зловещее. Шайдулин и Шикаревский кривились от отвращения к вошедшему, остальные мерзко ухмылялись, предвкушая разборку.

«Если затронут вчерашнее, то я постараюсь повернуть разговор так, чтобы мы пришли к компромиссному решению без драки и ругани, мирным путем разрешили затянувшийся конфликт», – думал он. Готовился сказать всем, что вовсе не против бачкования, готов закрыть глаза на звание и должность, но не принимает такого отношения. Более того, ради мира и спокойствия готов, чтобы включили его в этот график, но с одним непременным условием – строгим соблюдением очередности.

– Това-арищ старшина 2-й статьи-и… – по-лакейски заискивая, нарушил молчание Герасюк. От его наигранного подобострастия Александру стало нехорошо. – Может, вас посадить с «годками»? – зло прибавил, указав рукой. – Дайте ему место.

Лукин поднялся и демонстративно показал на свое место.

– Сади-и-итесь, товарищ старшина, – продолжил начатую старшим матросом игру. – Может, вам, товарищ старшина, маслица в кашку положить?

Саша крепко зажмурился, не в силах видеть их ухмыляющиеся рожи.

Прогибаясь от веса бачка, вслед за бачковыми в кубрик вошел Демилюк.

– О-о-о! – не удержался, выразил восторг и удивленение, обнаружив отрешенного старшину. – Товарищ старшина пришли. – Поставив ношу на стол, продолжил заискивать. – Может, вас теперь по имени-отчеству называть… да еще и кла-аняться вам? – изобразил поклон. Резко выпрямился, побагровев, зло разразился украинским говорком: – Хочь ты мэни и зэмляк, но я тэбэ прэзираю! Дожилыся, щё «годкы» бачкы таскають. Колы цэ такэ було?!

И тут началось такое, что и вообразить было невозможно. Не сдержавшись, с места вскочил разъяренный Корж, заорал, потрясая кулаком:

– Таких надо убивать!! Предатель! И надо же, где хочет, провернется! Давить таких ублюдков надо! Это самый настоящий фашист!

– Ничего-о… – умно откликнулся Демилюк, – мы своими методами повоздействуем. Кушать все хотят… Шикаревский, убери его тарелку, пускай что хочет, то и делает. Нам такие не нужны. Уже столько дней на корабле, а наших законов не знает и знать не желает.

Шикаревский брезгливо взял тарелку двумя пальцами, отодвинул на край.

Все кричало, шипело и жгло раскаленными злыми оскорблениями. Уже не было вокруг даже крупицы добра – одна огромная слепая злоба к жалкой одиночке. «Почему так происходит?! Какой же я фашист?! Я добрый, со мной всегда можно договориться! Отчего у них такая ненависть ко мне?! Я никого не ударил, не оскорбил ни словом, ни жестом!»

– …Да я – человек!! И со мной нужно по-человечески обращаться!! – вырвалось у него стоном, все еще надеялся последними силами изнемогающей души остановить безумие. Не хотели слушать, заглушали остервенелыми выкриками.

Воздух, дотоле прозрачный, сгустился до невероятия. Ничего не видел вокруг, от боли зажмурил глаза, метался на месте, словно в припадке безумия. Судорожно сглатывал огромные плотные куски, они оседали на дно души, кристаллизировались там и раскалывались на тысячи острых осколков, которые безжалостно вонзались в горячую плоть, нестерпимо раня. И когда боль стала совсем непереносимой, опрометью кинулся прочь.

В немом отчаянии рухнул на жесткий топчан. И снова резкая боль в висках, и снова тот давний крик ужаса рвался наружу. Не противился, только крепче сжимал зубы, чтобы приглушить этот крик. Потом почти потерял сознание, летел в бездну и чувствовал этот полет как смерть. Лежал долго, ни о чем не думая, разделенный пустотой, не о чем было думать. Отрекся от всего, чем дорожил – от общества. Перестал бачковать, что автоматически выходило и перестать есть. Целый день лишь лежал в каюте да иногда тайком пробирался в гальюн.

К презренному слову «предатель» добавилось не менее презренное – «стукач».

Но голодать оказалось непосильно. Приходилось тащиться в кубрик.

На третий день решился выйти ближе к концу обеда, когда меньше людей. Перед тем как оставить пост, остановился у двери, вдохнул глубоко, будто перед нырком в ледяную воду. Пробираясь скрытно, спустился в полупустой кубрик. Его встретило гробовое безразличие.