Текст книги "Тревожная Балтика. Том 2"

Матрос отправился вслед за равнодушным прапорщиком. Идеально чистая территория походила на обычную воинскую часть с плацом и работающими солдатами. Но только вместо привычной казармы – устрашающе толстые стены да решетки на окнах. Доставили в маленькую комнатку с цементным полом, где за столом сидел прапорщик с унылой лошадиной физиономией.

– Ножи, колющие, режущие предметы есть? – монотонно спросил он.

Ответил отрицательно, с интересом рассматривал глухие мрачные стены.

Прапорщик вскинул припухшие глаза.

– Точно?

– Да.

– Снимай ремень.

– У меня нет ремня.

– А куда же ты его подевал? – начинал раздражаться.

– Мы без ремней ходим.

– А ну подними робу, – приказал недоверчиво.

Матрос равнодушно исполнил приказание.

– Да… Я и забыл, что у моряков нет ремней. Снимай шнурки.

– Зачем? – уставился в недоумении Шарпудди.

– Выполняй приказание! – повысил голос прапорщик.

– Да что я их, есть буду? – возмутился матрос.

– Выполняй приказание! – выкрикнул зло. – У нас много не разговаривают, тот, кто много говорит, – тот долго сидит! Понял?! Порядок есть порядок! А теперь иди в эту дверь, – указал рукой.

Там встретил сержант, повел по мрачному кирпичному коридору с множеством железных дверей. Открыл одну, сказал, чтобы входил, тут же затворил дверь, лязгнул засовом. Камера, в которой предстояло Шарпудди «искупить» вину, была небольшого размера, с незастекленным решетчатым окошком под потолком, которое через толстую стену смотрело полого вверх. На двухъярусных койках лежали, сидели, спали, говорили, ругались матом десятка два солдат и матросов. Прикрепленные к бетонному полу длинный железный стол да две железные скамьи являли собой самые заметные части скудной обстановки. Никто не придал значения появлению нового постояльца. Высматривая свободную койку, безропотно прошел вперед, но не обнаружил необходимую, вернулся к той, что у двери. Лег на голый матрас, завернутый старым одеялом с плоской бугристой подушкой, и уставился вверх. Через час в коридоре загремела тележка, послышались громкие голоса.

– Уже идут. Жрать будем, – порадовались «узники» камеры. Все оживились, предвкушая долгожданную еду. Солдат в грязном фартуке разливал по мискам содержимое бака, подавал в каждое окошко.

Толкаясь, все бросились к отворенному железному окошку, желая первыми схватить миску и хлеб. Один из арестантов заглянул в поданную миску и, оставшись недовольным, демонстративно крикнул раздатчику: «Опятьпустой баландой кормите! „Духи!“ „Черепа!“ Если завтра такое же будет, я по-другому с вами поговорю!»

С противоположной стороны окошка зыркнула перепуганная физиономия юного солдата.

Шарпудди последним принял поданную миску, неторопливо отправился к освободившемуся месту у стола. Ложкой безразлично поелозил по вареву, в жиже обнаружил лишь остатки картошки да кусок мерзкого мусульманину сала. Не задумавшись, предложил его соседу, который с жадностью вечно голодного человека поглощал содержимое своей миски.

– А что такое? – взглянул тот удивленно, рукой пугливо оберегал свою тарелку. – Ты не голодный?

– Я такое не ем, не привык. У нас помоями не кормят, – признался с достоинством.

– Да-а, у вас, говорят, кормят хорошо, – согласился солдат, не отрываясь от еды.

– Неплохо, – поддержал, храбрясь.

– Через несколько дней все жрать будешь.

С чем матрос никак не согласился, убежденно ответил, что сало есть никогда не будет.

– Ну, а если сало растопить и варить на нем кашу, будешь? – матрос замер в хитрой улыбке.

– Наверное, буду.

– Ну, а какая разница?

Матрос удержался от дальнейшего диалога, торопясь вернуть в окошко опорожненную тарелку.

Во ворой половине дня в камере ничего значительного не происходило. Не имея возможности полезно тратить время, мучались скукой и томлением духа. Оживлялись лишь с приемом пищи да вечерней поверкой.

После завтрака следующего дня вошел небольшой, с животом словно спрятанный под футболкой арбуз, прапорщик и надрывно приказал всем выходить на уборку части. Пальцем ткнул в Шарпудди и его соседа и объявил, что они остаются для приборки камеры:

– Очко тоже ваше, – заметил строго и прибавил: – А инструмент найдете сами, – тут же молча закрыл дверь.

Замерли на месте, неожиданная тишина обезлюдевшей камеры привела двоих в состояние ступора.

Солдат покосился на матроса и гордо заявил, что убирать не будет по той причине, что он – «дед», прослужил полтора года.

Не замедлив, Шарпудди отпарировал с иронией, что он – «подгодок», прослужил два года.

– Так что давай работай, – заключил с усмешкой, отправился на койку.

Поразмыслив, солдат неохотно принялся за работу. После окончания приборки их выпустили наружу, присоединились к однокамерникам, марширующим на плацу. Все вокруг было настолько мерзко своей обыденностью, что отзывалось у Шарпудди неприязнью ко всему, в чем был вынужден принимать участие.

Раздраженный солдат (тот, кто шумел в камере) не сдержался и матерно выругался, прапорщик остановил строй и, не церемонясь, наградил крикуна двумя днями дополнительной отсидки. И в назидание, для пользы нарушителям, заставил их гуськом бегать по кругу.

– Я вас научу родину любить!.. твою мать! – грозно, с силой выбрасывал слова разъяренный прапорщик, двигая багровой рожей и колыхая пивным животом. – Я вам покажу, как не выполнять Уставы!!! Ложись!

По команде все бросились отжиматься от асфальта. После чего начал вызывать всех поочередно и заставлял громко повторять за ним:

– Я!..

– Я, – покорно повторяла жертва, – засранец Советского Союза, нарушивший Устав Вооруженных сил, торжественно клянусь: быть честным, дисциплинированным, бдительным воином! И впредь, если же я нарушу эту присягу, то пусть меня, засранца и ублюдка, настигнет суровая кара советского народа!

– Я сегодня вами недоволен! – морда прапорщика раскалилась от натуги. – И поэтому лишаю вас завтрака! Отставить разговорчики!!! – рявкнул на ропот недовольствующих. – А то и обеда лишитесь! – Затем приказал стать в колонну и пройти мимо него, козыряя и величая его «товарищ генерал».

– Ну что, «деды»! – громыхал на проходивших то в одну, то в другую сторону штрафников. – Я для вас «дед» сейчас, будете делать все, что я захочу! Мне по хер все! Понятно?! Мне за это деньги платят, а вам это – разминка и развлечение! – смеялся утробно, наблюдая за подчиненными.

Подошел час обеда, о чем подавали знаки опустошенные желудки штрафников. Аппетит не обошел и беснующегося прапорщика, подумав, был вынужден прекратить забаву, отправил всех в расположение. Измученные и обозленные люди заполонили камеру, без сил повалились на койки.

В коридоре услышали долгожданные звуки тележки и возню распределявших еду людей. Оживившись, камера потянулась к спасительному окну. Получив свое, все тот же солдат цепко зыркнул в миску и тут же выплеснул содержимое в окошко, заорал истошно:

– Сколько вам говорить, «духи», чтобы кормили меня хорошо!

Испугавшись, молодой солдатик спешно захлопнул окошко.

Все движение у окна остановилось, в камере повисла неловкая тишина. Не заставив себя ждать, тут же с грохотом отворилась дверь, и все пространство заполнило жирное тело и брюхо прапорщика.

– Что?!! Служба медом показалась?!! Кто это домашних пирожков захотел?! – рявкнул с натугой.

Испугавшись, застыли окаменелостями.

– А ну! Кто это сделал?!

Никто не ответил.

– А-а!.. Значит, укрывательством занимаетесь!!! Один за всех – значит, все за одного! А ну, все за мной! Я сказал, бегом марш! Рядовой! Открой мне эту дверь! Сейчас мы им оранжерею устроим, будем цветы выращивать. А ну… ш-шевелись!

Ускорив движение, оказались в пустой комнате с голыми бетонными стенами, не понимали, что должно за этим последовать. Солдат выплеснул в приоткрывшуюся дверь, на пол, ведро воды, а затем вслед насыпал хлорки. Спохватившись, подняли шум, последовали удары кулаков по двери и грохот от топота ног. Вскоре комната стала заполняться густым ядовитым туманом. Корчась, беззащитные парни закрывали руками рты, зажимали носы пальцами, но спасение не приходило. Глаза мгновенно воспалились и нестерпимо болели, жертвы жмурились, вытирали льющиеся слезы. Горло раздирал неудержимый кашель, захлебываясь, нестерпимо искали облегчения, которое никак не наступало…

Глава шестая

Богданов вошел в клуб, все шумно поднялись в приветствии. Прервав доклад дежурного по части, он разрешил всем вернуться на свое место. Выдержав паузу, начал доверительно:

– Я собрал вас сегодня для того, чтобы поговорить с вами не как командир части и старший по званию, а как товарищ, попытаться понять, что происходит. Почему наша часть на плохом счету? Поверьте мне, таких условий, как в нашей части, нет нигде! С почти домашним бытом, а занимаем самые последние места по всем показателям. Всем известно, что год назад ваш сослуживец за неуставные взаимоотношения был осужден на два года дисциплинарного батальона, потом матрос ушел с оружием за пределы части, недавний побег… Хорошо еще, что Шарпудди так легко отделался, обошлось без дисбата.

Сидя среди товарищей, Шарпудди лишь улыбался, демонстрировал полную доброжелательность. – Ведь мы вновь не можем претендовать на приличное место! Я прошу высказаться командиров подразделений и командиров отделений, что они думают по этому поводу.

Выжидая, все равнодушно молчали.

– Что-о? Никто не хочет сказать?.. – изумился командир.

– Можно, я скажу? – поднялся лейтенант. – Состояние дисциплины полностью зависит от работы командиров отделений…

Ропот недовольства пробежал по залу. Продолжая, лейтенант нажал голосом – Работа командиров отделений совершенно не видна. – И ваша тоже!.. – вырвался несмелый выкрик из зала.

– О чем можно говорить, если командира отделения необходимо учить нормально вести себя, ходит – руки в карманах, пререкается со старшими по званию. Естественно, подчиненные следуют его примеру! Об уставных отношениях я уже и не говорю. Матрос может обратиться к старшине на «ты»…

Зал загудел возмущенно. Донеслись выкрики из дальних рядов:

– Не хватало их на «вы» называть!.. Пускай дорастут до моего! – А как вы сами между собой разговариваете?!

– Они даже сейчас не могут себя сдержать, – заметил на это офицер. – Если матрос не подчиняется уставу, то…

– Какой там Устав!.. – грубо прервали на полуслове. – Да не смешите!.. – ухмыляясь, громко выкрикнул Сичкарь, ведя себя развязно. – Устав командиры для себя придумали, а нам он не нужен. Нам и без него хорошо!

Командир несдержанно привстал, махом руки усадил офицера.

– Для начала, – доверительно обратился он к аудитории, – нужно просто уважать своих товарищей, а тем более, старшего по званию, невзирая на срок его призыва. Вы напрасно смеетесь по поводу Устава. Он не зря придуман, и не только для командиров. Над ним работали не одно десятилетие, он проверен на практике, не в одной войне. Конечно, дисциплинированному матросу Устав не нужен. Он сам живет так, что ему не требуются никакие положения. Устав для таких, как Сичкарь, ну… вы сами знаете, кто и чем у нас отличается… Сичкарь, что тебе нужно, чтобы ты служил по Уставу?!

Прямое обращение ничуть не смутило прятавшегося за спинами других на последнем ряду Сичкаря. Не вставая, смело выкрикнул вперед с улыбкой:

– Ага, это я знаю. Как там, «служи по Уставу, завоюешь честь и славу»? А мне уже ничего не нужно. Моя служба и устав закончились тогда, когда я пришел на этот гребанный флот! С меня корабля достаточно, гдея свои уставы прошел! – поддержанный гомонившими товарищами и соседями по ряду, остался доволен своим ответом.

– Ну, ты у нас… фрукт особый, – негромко заметил командир и, обращаясь ко всем, добавил с сердечной тревогой: – Вы поймите, тут ничего мудреного нет! Выучить Устав и выполнять его ежедневно. Если все станут придерживаться правил, то и дисциплина поднимется. И поймите, это не так уж сложно!

– Нам и так хорошо!..

– А командира перебивать нельзя, – заметил недовольный Богданов.

Воцарилась неловкая пауза, где, оставаясь ко всему равнодушными, большинство не собиралось вступать с ним в диалог, чего и опасался командир.

– Да бросьте вы эти ваши тюремные законы «годковщины», – продолжил с душевным надрывом. – Это только губит вас, пользы же никакой! Вот я два месяца томуназад случайно встретился с одним из наших бывших матросов срочной службы. Так он говорит, что эта дурь полная на «гражданке»-то вам не пригодится. Он сказал, что все мы были дураками, придерживаясь этих диких, звериных законов! Так прислушайтесь же к своим старшим товарищам, не повторяйте подобных глупостей. Ну это же дикость – уважать человека не за его способности и знания, а за срок службы!..

Все, что желал донести командир, было, несомненно, правильным и разумным. Но те, кому напрямую адресовалась его речь, имели личный негативный жизненный опыт, и знали, что выжить можно, лишь придерживаясь жестоких правил «годковщины». Это укоренилось в армии по причине недальновидности и безответственности командиров.

– А теперь пускай выступят командиры отделений, – предложил Богданов.

Никто не шелохнулся.

– Что-о… у нас нет командиров отделений, никто не хочет высказаться?.. Да-а… надежный у нас старшинский состав… Волков, ты что, не командир отделения? Тебе нечего сказать?..

Поднялся высокий парень, торопливо вышел вперед, от неловкости переминался на длинных ногах.

– А что мне говорить… – опустив голову, неловко проговорил в сторону. Подытожил неубедительно: – У нас все нормально…

– У вас все нормально?.. – возмущенный, повторил командир.

– Да, – подтвердил старшина с улыбкой.

– Неужели же у тебя все нормально?!

– Да.

– Не вынуждай меня называть фамилии провинившихся!

– А что? Вы думаете, если я скажу «годку», чтобы он подчинился мне, он это сделает?..

– Да! – со злостью выкрикнул командир. – Сделает! Потому что обязан сделать!

– У нас много чего обязаны делать… Но никто ничего не делает…

– А ты заставь его! Если не подчиняется – сделай внушение, объясни, если и это не помогает – можешь серьезные меры применить, вплоть до гауптвахты! Смелее пользуйся своими правами и больше требуй от подчиненных!

– Вы такое, товарищ командир, говорите… – упрекнул старшина. – Он так вот сразу и подчинится… Он только пошлет меня подальше…

– Пускай только пошлет! Он ответит по Уставу! – не отступал Богданов.

Морщась, Волков отмерил недоверчиво:

– По какому там Уставу…

– Уставу внутренней службы!

– Все это только слова, на самом деле ничего подобного… – равнодушно махнул рукой и возвратился на свое место.

– Теперь пусть выступит кто-нибудь из четвертого подразделения, – равнодушно огласил командир, добавил: – Хоть там и нет старшин.

Кеуш шепотом попросил сидевшего поодаль на ряду Миркова выступить от их подразделения. Тот дал согласие.

– Что, и у вас никого нет?! – возмутился командир, устав ждать.

Служа в 4-м подразделении, Петрович скромно отсиживался на краю предпоследнего ряда, с измученным видом молча наблюдал за всем происходящим. Внимание равнодушного к просьбе веселящегося Сичкаря привлек невинный вид сослуживца. Исправляя затянувшееся ожидание командира, поддержанный оживленными товарищами, он взялся толкать его со всех сторон. Товарищи тоже толкали, силой уговаривали, чтобы тот выступил. Возмущенный Петрович категорически не хотел этого делать.

– Пошли вы все к черту! А то я сейчас как дам! – басил грозно, отбиваясь рукой, что веселило всех безмерно.

– У нас Петрович самый старший! – хихикая, развязно выкрикнул Сичкарь. – Он хочет сказать!

– Пошли на хер, никуда я не пойду! – словами отбивался Петрович, краснея от натуги, цепко держался руками за деревянное кресло.

– Ну-у… – грустно заметил командир, – Петрович, это, конечно, ходячий анекдот… – На что все расхохотались.

– У нас некому выступить, у нас все хорошо! – с места громко объявил Сичкарь.

– Хотелось бы верить. От второго подразделения есть выступающие? А, Мирков, ты хочешь сказать? – просветлел командир.

Откликнувшись на просьбу Кеуша, Александр не представлял, о чем будет говорить. Живо вышел из ряда, встав пред всеми.

– Я бы хотел сказать о том, – начал громко, – что мы совершенно потеряли интерес к жизни! Ну и что, если так получилось, что попали на три года в армию? Это же не значит, что жизнь закончилась. Почему мы все такие грустные и настроение поднимается только тогда, когда идем в столовую? – как и ожидал, раздался смех, увидел оживившиеся лица сослуживцев. – Ведь можно сделать службу интересней! Вот еще, что я хотел сказать. Товарищ командир, почему нам дают всего лишь два кусочка хлеба? Когда я служил в Балтийске, там на столах были хлебницы и каждый мог брать кто сколько хочет!

Поддержали возгласы матросов.

– Да-а!.. Хлеба почему мало дают на обед?!..

– Насчет хлеба я вам объясню, – поспешил ответить Богданов. – Действительно, я немного занизил норму выдачи хлеба. Но одного кусочка черного и одного кусочка белого хлеба вполне достаточно для организма. Вы же знаете, что армия на обеспечении государства; приходится экономить продовольственные ресурсы.

– Так куда же все девается? – непримиримо придрался Мирков, чувствовал, что командир что-то недоговаривает.

– Краску надо покупать, различный инвентарь, шифер, начался сенокос – топливо для трактора! – перечислял Богданов. – Поверьте мне… – убеждал он. – Я все для вас делаю.

Затем командир предложил выступить замполиту Чубу. Занимавшийся не своим делом, он был нелюбим матросами. Встав у всех на виду, на себе ощущал тяжесть множества недоверчивых взглядов.

– Да… действительно, порядка у нас никакого. Но что делать? Матросов не выбирают, – глядя в сторону, начал он неуверенно, с первого слова не расположив к себе подчиненных.

– Замполитов тоже! – вырвалась из рядов короткая реплика.

– А почему я из-за вас должен страдать?! – резко отозвался замполит недовольным тоном. – Я хочу жить спокойно, у меня семья. Я не желаю из-за вас здоровье потерять!

Отзываясь, зал раздраженно загудел.

Командир с возмущенным видом отправил замполита на место, а сам продолжал:

– Подумайте над моими словами и над своей жизнью. Не забывайте, жизнь службой не заканчивается. Как здесь себя поведете, такими и после службы будете! Судьбу обмануть нельзя. Вы одного не понимаете: служба – это только начало вашей взрослой жизни. Что вы отсюда возьмете, с тем и будете жить дальше!

Но, что бы не говорили на собраниях, жизнь диктовала свои правила.

Разгул преступности в вооруженных силах принимал все более угрожающие размеры, но все факты тщательно скрывались. Если что-либо и выходило на свет, то только то, что утаить было уже никак невозможно.

Все становилось настолько серьезно, что летом 1984 года министр обороны был вынужден издать приказ о недопустимости проявления неуставных взаимоотношений. Но он не имел никакой исполнительной силы, так как под него подпадал каждый второй. Поэтому про него быстро забыли.

Саша открыл дверь поста и увидел старшего матроса Белого. Тот был неприятен ему своим высокомерием, интуитивно чувствовал, что он также недолюбливает его.

– Тебя по ЗАСС вызывают из Балтийска, – небрежно бросил тот со скрытой иронией. – Пошли, зовут тебя.

Александр быстро перебрал все возможные варианты, кому и зачем мог понадобиться, но так ничего и не решил.

Предчувствие беды кольнуло сердце.

На своем посту старший матрос взял лежащую на столе телефонную трубку и передал ее Александру, добавил, чтобы тот говорил, внимательно всматриваясь в невыразительное лицо старшины.

Александр назвал свое звание, фамилию и замер в ожидании ответа. И вдруг из трубки услышал такую грязную матерщину, что сразу заломило в висках. Отвел трубку от уха, не в силах слышать откровенную ложь бесстыдного незнакомца. Началось с хулиганского обращени: «Эй, ты, Шифра!», а потом полился поток ненависти, обвинений и оскорблений. Брызжа злобой, злослов напомнил о «собачьей жизни» в отряде, проклинал падлу и «кладуна» за то, что он заложил его на корабле, а сам спрятался в сухопутной части. Но и здесь не будет ему жизни, его, ублюдка, везде найдут и всем расскажут о его черных делах, чтобы он знал, как предавать.

С трудом сосредоточившись, начал соображать, кто это мог звонить, от всего стало больно и противно. Старший матрос следил за ним с небрежной ухмылкой.

– Так что-о… ты заложил кого-то в Балтийске? – тоном выразил непримеримость. – Ну, теперь тебе, мразь, и здесь жизни не будет, – презрительно сощурился.

В один миг в нем все перевернулось, ощутил навалившуюся тяжесть былого. Вновь почувствовал себя бесправным и униженным.

– Придешь в кубрик, разберемся, – буркнул Белый. – Иди. И надо же, к нам «кладуна» прислали…

Мирков положил трубку на стол и, как слепой, ничего не видя, поплелся на пост. Перебросив прошедшее через плечо жизни, не хотел туда возвращаться, но, как проклятие, вновь был обвинен в том, в чем виноват не был. Однако никому ничего нельзя было доказать; от этого можно было сойти с ума.

Поддаваясь гнету негатива, всеобщее презрение вынуждало усомниться в собственной правоте. Знал, чем закончится неминуемая встреча с матросами кубрика; разбитый и сокрушенный, не хотел туда идти.

Напевая, в коридор бодро вышел Поддобрый, увидел прислонившегося к подоконнику скучного Сичкаря.

– Здорово, Вова, – с заискивающей улыбкой заглянул ему в лицо.

– Здорово, – кисло отозвался Сичкарь и отвернулся.

Но это нисколько не обидело Поддоброго.

– Ты знаешь, Вова, – трепетал подобострастно, – что у нас «кладуны» объявились?

Тот оборотил немое лицо, нахмурив брови, несколько секунд вникал в услышанное.

– Какие «кладуны»?.. – переполняясь бьющей через край злобой, желал немедленно разобраться в этом и растерзать презираемого подонка.

Словоохотливый бесстыжий Поддобрый был толькорад стараться – тараторил без умолку, выкладывая горячую новость.

– Наш Мирков, ублюдок, еще в Балтийске заложил, а сюда его послали, чтоб спрятать. Я-то с самого начала его подозревал.

– Так это ваш Мирков?.. – поглощенный эмоциями, выразил восторг Сичкарь, как будто совершил какое-то открытие; заерзал на подоконнике, готовый немедленно начать активные действия против подлеца. – Ах, падло, ах, ублюдок… А говорил, что никого не закладывал, – по-волчьи скрипел зубами.

В то самое время, ничего не подозревая, Мирков неторопливо оставил кубрик и мрачно двигался по коридору. От окна услышал посланный в спину бешеный рык Сичкаря:

– А ну, старшина-а, ко мне, бегом марш!

Александр все понял и безропотно пошел на зов.

– Я сказал бегом! – надрывался Сичкарь.

Заслышав знакомые интонации, совершенно инстинктивно, покорно ускорил шаг.

– Мне сказали, что ты кого-то в Балтийске заложил? А?! – неистовствуя, не находил себе места Сичкарь, готовый наброситься с кулаками.

Мирков сдержанно ответил, что никого не закладывал, знал, что от его уверенного тона зависит многое.

– Да не надо мне…. – Сичкарь разразился матерной бранью, ему вторил услужливый Поддобрый:

– Я все знаю. Нам по ЗАССу позвонили наши знакомые, рассказали, каким ты в Балтийске хорошим был!

Мирков не торопился с ответом.

Сичкарь грубо оборвал трескотню матроса, отстранил его рукой.

– Рассказывай, – приказал Александру, внимательно вслушивался в каждое слово.

– Надо мной сильно издевались, заставляли бачковать, а я все-таки старшина.

Сичкарь жестко заметил, что знает про бачкование все: «Сам гнулся перед ними…»

– Я стал плохо выполнять свою работу по специальности, меня отправили в часть, потом здесь не было эспээсовца, направили сюда, – многое скрывая, уложил все в одно предложение.

– А что они говорят, будто ты заложил? – не отступал придираться Сичкарь.

– Никого я не закладывал, – возмутился, постарался сделать это как можно убежденней.

Ответ поставил трусливого угодника Поддоброго в затруднение, смотрел растерянно то на Сичкаря, то на собранного до предела скромного старшину.

Но тут прозвучала команда «на построение» и сняла накал страстей. Из дверей шумно выходили матросы, устремлялись вниз, чтобы построиться на улице.

– Смотри, Кимович… Если заложишь меня или кого-нибудь, тебе будет полный конец. Понял? – строго пригрозил Сичкарь.

Опустив глаза, ответил утвердительно, что да.

Сичкарь разрешил идти, добавил в спину значительно:

– И не дай бог стуканешь…

«Неужели все обошлось?» – удаляясь, подумал он облегченно, воспрянув духом. Но на том все не закончилось; предстояла встреча с парнями кубрика; страх перед расплатой не отпускал. Радовался, если день проходил без неприятных стычек и укоров, и горевал, если что-то случалось. Все воспринимал настолько остро, что достаточно было грубого слова, несправедливого взгляда, и весь оставшийся день буквально изнемогал от ужаса.

Во время ужина чувствовал на себе косые взгляды сослуживцев по кубрику, те настороженно молчали, после приема пищи готовясь призвать к ответу совершившего недостойный проступок двуличного лицемера. Полный дурных предчувствий, обреченно побрел за всеми в кубрик. Стараясь не привлекать внимания, напряженно подошел к тумбочке, затылком чувствовал молчание парней. В глубине души надеялся, что, может, все обойдется само собой, но раздался ехидный голос Белого:

– Так, значит… говоришь, никого не закладывал.

Воспринял реплику как вынесенный смертный приговор. Силы оставили, от боли внутри все сжалось, стал совершенно беспомощным. Обязанный откликнуться, мучительно выпрямился и без чувств двинулся к ним, застыл с потухшим взглядом. Молчал, но вертлявый и болтливый Поддобрый не мог устоять на месте.

– Ты посмотри – заложил! Не хватало у нас еще и «кладунов»! Может, побежишь командиру рассказывать, что тут с тобой делают?! – пытался изобразить из себя грозного правоборца.

Александру все это было знакомо и оттого втройне больно. Держался, сцепив зубы, безропотно сносил оскорбления.

– Никуда я не побегу… – выдавил тусклым голосом. Не видел смысла в каких-либо оправданиях, ведь все равно никто не верит. Безмерно ему все это надоело: и эта бесконечная подозрительность, и недоверие, даже правда собственной невиновности. Но хуже всего – каждодневная борьба за выживание, борьба не с трудностями службы или быта, а с человеческой глупостью и подлостью. Устал бороться и держаться понятиями «долг», «борьба», устал от своего вновь обретенного одиночества.

– Ага! Я все знаю!.. – визжал Поддобрый, резал мальчишеским тенорком. Но остальные лишь грозно молчали.

– Замовкни! – резко остановил его Кеуш. – Пускай сам расскажет, что произошло.

С самого первого дня знакомства Александр ценил Кеуша за трезвый и ясный ум, за нравственность, чистоту и последовательность; не мог ему не ответить.

Все напряженно ждали.

К своей беде и стыду понимал, что обязан оправдываться в том, чего совершенно не было. Начал, многое утаивая. Так как знал, что о «бачковании» им ничего не известно, начал именно с этого. Сказал, что когда был в походе, били за все: за «бачок», били за взгляд, за минуту промедления.

– Но я никого не закла-адывал… – воскликнул как можно убежденнее окрепшим тоном, молил о понимании. – Все само вышло… У меня там сложились тяжелые отношения. Из-за «бачка», из-за усталости я стал плохо работать по специальности, мне надо было как-то объяснить это командиру корабля. Но я никого не закладывал… – твердил исступленно. – Я спросил у своего «годка», можно ли открыть командиру правду, и он мне разрешил. Но я никуда не побежал, не рассказывал, что меня бьют и плохо ко мне относятся. Меня вызвал командир с замполитом, там был и мой «годок», старшина Андропов. Я спросил у Андропова, можно ли? Он разрешил, я все и рассказал… меня били почти каждый день, не давали есть. Я две недели ничего не ел, кроме тарани и шоколада, которые нам давали в походе. Но вместо того чтобы навести порядок на корабле, командиры поняли это по-своему – все пошло так, как пошло, и меня тогда сняли с корабля, мол, не ужился с командой… Вот и все…

– Ага! «Кладунов» на корабле не держат! – выскочил Поддобрый, но тут же умолк, поглощенный немой сосредоточенностью большинства.

– Все равно тебе теперь жизни не будет! – заключил Белый, держа ухмылку.

– Мы тебя сгноим здесь! – прогудел Романенко, который слыл молчуном, а теперь вдруг обратился в рьяного борца за правое дело.

– Ты у нас с приборок не вылезешь! «Карасище» поганый!

– Ладно! – взмахом руки, резко оборвал всех Кеуш. – То, что было там с ним, мы нэ знаемо, цэ нэ нашэ дило, а здесь мы сами розбэрэмося!

Среди всеобщего бреда услышать нечто разумное и достойное человека было почти нереально.

– Мирков, – жестко спросил Кеуш, сосредоточился на нем, – ты бачишь, як мы до тэбэ относимся?

– Да, – боялся разгневать напряженную толпу.

– Ты заложишь нас с хлопцами?

Стало больно от того, из чего был вынужден выкарабкиваться, от недоверия Кеуша.

– Нет.

Продолжал гневно:

– Мы тебя не заставляли, как Сичкарь и другие заставляют молодых, постели нам расстилать и застилать, пайку каждый вечер носить, относимся к тебе по-хорошему! Хорошо мы до тэбэ видносимся?!

Ответил утвердительно.

– То, что Сичкарь с тобою робыть, – это твое дело, лишь бы ты наших никого не заложил!

Александр похолодел.

– Да… никого я не заложу!.. – с отчаянием выдавил он.

– Ладно. Посмо-отрим… – рассудив, подытожил Кеуш, чем дал понять, что разговор исчерпал себя.

Стоя напряженно, Александр понял, что вновь обошел наказание. Видя тщетность того, чтобы и дальше пытать одиночку, все друг за другом неловко потянулись в коридор. Мирков остался один, полон грусти и безнадежности, находил, что смертельно устал от своей слабости, от разборок, от этой бесконечно длинной и бесконечно страшной службы. Полтора года кошмара без выходных и отпуска, без надежды на спасение.

В продолжение следующего дня ждал нападок и всяческих принуждений. Но, на удивление, противоположная сторона ответила сдержанной пассивностью. Александр жил, выживая и «вырывая» дни. Вскоре с ним начало происходить нечто необъяснимое, что захватило и поглотило его без остатка.

Отчего люди злы и стремятся подчинить себе же подобных? Отчего, чем глупее человек, тем более высокое положение занимает он в обществе? Что же движет людьми, безжалостно разрушающими себя и этот мир? Измученный объективной реальностью, озлобленностью окружающего мира с его подлыми страстями, он сам себе пытался ответить на наболевшие вопросы.

Его никак не устраивали сложившиеся отношения, основанные на подавлении, и он пошел на безумный шаг отважного героя-одиночки, задумал изменить ход событий.

Для этого смело вошел на телеграф к Поддоброму и заискивающе поприветствовал его. Два матроса нового призыва ответили сдержанно. Как и всегда, неуемный Поддобрый начал трескотеть пустым набором фраз, называя Шурой, сетовал, что долго не заходил, заметил весело: