Текст книги "Тревожная Балтика. Том 2"

– Да, – признался он, опуская глаза.

– Шура, вот я хочу спросить тебя, – продолжил Кеуш, предлагая откровенный диалог. – Ты, колы прыгонять молодых, будэш быты йих? – замер в ожидании.

– Нет… – ответил твердо.

– А чого?

Немного подумав, ответил:

– А чего их бить…

– Ну, як це чого!.. – вставил улыбающийся Червоненко. – Их же трэба якось воспитывать. Сейчас така молодежь пошла, что без пилюлей ничого нэ розумиють и нэ роблять.

– Помовчи, – отмахнулся Кеуш.

Александр Корчевский

Лето 1984 г., г. Зеленоградск (Калининградская область)

Все смотрели на Миркова.

– Нехорошо бить людей, тем более товарищей, с которыми служишь, – стояла тишина, которую боялись нарушить.

– Да рука сама тянется, чтобы ударить! – не сдержался Червоненко, потряс кулаком. – Воны ж, як тэлята, – куды штовхнув, туды и побиглы!

– Нет, если им объяснить, они поймут.

– А вот, Шура, ты умный хлопэць, шо ты думаешь про армию, про тэ, як мы тут служим? Нравиться тоби служба?

– Нет.

– А шо конкрэтно тоби нэ нравыться?

– Мы бестолково тратим время в этой тюрьме.

– Оце ты правильно сказав, Санек! – с радостным облегчением выдохнул болтливый Червоненко.

– А тоби Богданов нравиться? – не отставал Кеуш.

– Нравится, – послышался ропот несогласия.

– Да вин дурак и маразматик, а ты его защищаешь! – несдержанно возмутился Червоненко.

– Подожди! – нетерпеливо отмахнулся от него Кеуш, продолжил допытывать Алексадра. – Чого ты так думаешь?

– Он хочет, чтобы его часть была нормальной, чтобы всё как-то изменилось к лучшему.

– Ты так думаешь? – удивился Кеуш. – А вси ци отработки, построения, а офицеры – шакалы, а мичманы?

– Ну, здесь мы действительно поставлены в невыносимые условия, – в Балтийске такого нет. А то, что они на вас кричат и сопровождают каждый ваш шаг, это потому, что мы сами слишком неорганизованные. Чтобы этого не было, командир издает приказ на отработку, офицеры и мичманы бросаются исполнять, а сделать ничего не могут, потому что у нас от такой службы и несвободы уже накопилось ко всему отвращение.

– Оце ты правильно сказав, – заключил Кеуш, развернул тяжелые покатые плечи. – Шура, а ты от… целенаправленный человек, да, организованный, николы, я бачу, нэ ругаешься матом, нэ крычишь, идешь по своей какой-то доро-ожке. Да?

– Да.

– Молоде-ець… А то, что ты молодых нэ бьешь, то правыльно. Я тэж за всю службу никого нэ вдарыв. Хоч мэнэ и былы, а я все равно, прынцыпиально, нэ буду никого быты. Чого их быты? Их служба затуркае, воны, бидни, бигають с пэрэляканымы глазамы, а их за тэ, шо воны за тэбэ ишачать, – быты?

– Ну, цэ ты тилькы у нас такый гуманный, – оборвал Червоненко, – а я добреньким быть не хочу. Раз заслужив – хай получае, на то вин и молодый, щоб робыты. А твоя, Кеуш, политика мне нэ пидходыть. Я нэ збираюсь тэрпиты то, за що мэнэ по молодости «полторашныкы» былы.

Рванув дверь, влетел радостный Поддобрый.

– Ш-ш-шура, все сделал, все протер? Проверять не надо? – подступая, бессмысленно трескотел словами.

– Все.

– А чего это ты на меня, Ш-ш-шура, рычишь… А я тебя! – дерзко ударил Александра в грудь, после чего тут же оставил, быстрыми шагами шлепая по свободному пространству кубрика. – А то я могу быстро показать, как надо делать настоящие приборки! Никто не хочет тобой заниматься, все на мне! Дослужился до «полторашника», а сам чистый «карась», – жалясь, изображал строгого командира.

– Вот ище одын мухой прылэтив, – брезгливо заметил Червоненко. – Ты колы-нэбудь пэрэстанэш языком телепать? Мужик ты чи нэ мужик?

– Язык – не лопата, все перемелет. Есть такая поговорка: болтун – находка для шпиона. А я перефразирую так: язык нам строить и жить помогает! – не останавливаясь, отпарировал веселый Поддобрый.

Шарпудди заметил с улыбкой:

– Ну, Поддобрый, ну, болтун…

– Ты замовкнешь колы-нэбудь чи ни?! – гаркнул на трещотку посуровевший Кеуш, не смог сдержаться. От мощного рыка матрос содрогнулся, теряясь, хотел тут же возразить дерзко.

– Замовкны, я тоби кажу! – вновь зло оборвал Кеуш, от чего-то пришедший в ярость.

– Да это я, – меняясь в лице, обмяк Поддобрый, – чтобы не скучно было жить…

– По делу надо балакаты, – бася, клокотал старший матрос, набросившийся на ставшего беззащитным матроса, – а твое ляпанье языком никому нэ трэба!

Все в кубрике померкло, матросы с осуждением глядели на неуправляемого болтуна, который больше всего на свете боялся остаться вне этого коллектива.

– Ну что вы, ну что вы, мужики… – мечась, заюлил он. – Ну, это я так шучу, вы же меня знаете.

– Вон ты подывысь на Миркова, – с улыбкой заметил Червоненко, – тоже, як и ты, болтае, так в этом что-то есть. Тилькы прыйшов, а вже с Богдановым за ручку здоровкаеться… Он хоть и болтает языком, зато по делу, и всем от цего вэсэло. – А ты!.. Ну… – укоряя, потряс ладонью, – какой с тебя коммунист? Ты что думаешь, там нужны такы як ты?!.. Ну от скажи мэни, почему ты нэ взяв рэкомендацию у Богданова чи у его заместителя, як Остапенко чи Кулиш! – Не услышал ответа сгорающего от стыда матроса. – Мовчишь? Так я тебе, дорогой, поясню. Потому что ты, Поддобрый, дуже, как я заметил, хитрожопый. Ты знаешь, що вин тоби нэ даст ее, а с цым пьяныцею Хилюком ты быстро договорывся! А шо, – улыбнулся от пришедшей на ум неожиданной мысли, – бутылку поставыв – и дело в шляпе. Правду я, хлопци, кажу?

Вторя, Кеуш набросился несдержанно:

– Ты хоч понимаешь, що такэ коммунист? Якымы трэба качествами обладать, щоб стать коммунистом? Да ты ище для цього нэ созрэл, може, николы и нэ созреешь! Я знаю, що мэни далеко до коммуниста, да, може, я йим и николы нэ буду. А ты куды лизэшь? Хочешь робыты в милиции?..

– Да, – понурился Поддобрый.

– Ну там жэ, в первую очередь, дывляться на человека, на його способности, а нэ на то, коммунист ты чи ни! – продолжал клокотать Кеуш. – Шо вы вси в ту милицию идытэ?.. И нэвжэ ты думаешь, що там помойна яма для такых отбросов, як ты?!

Поддобрый помертвел, никак не ждал неожиданного разворота. Когда вечером Мирков шел по коридору чтобы умыться, кто-то толкнул дверь соседнего подразделения, и оттуда тут же грянул взрыв хохота. Саша посторонился, уступив дорогу Задворскому. Держась за живот, тот корчился от боли; сжимая зубы, сдерживал стон. Этот несчастный был единственным «карасем» в подразделении, ничего не могло быть хуже этого. Выполнял все прихоти и капризы других, безропотно тянул свою лямку, пахал за двадцатерых потерявших стыд и совесть сослуживцев.

Лишь молча посочувствовав, Александр направился дальше. У самой двери умывальной комнаты встретил двух, всегда беззаботных друзей – Куценко и Сичкаря. Подавая руку, Куценко радостно поприветствовал его:

– О-о!.. Кимович… Привет…Последовать примеру друга, горделивый Сичкарь посчитал недостойным, пыжась, небрежно буркнул в сторону: – Здорово.

– Ну как, Кимович, жизнь? – озорно поинтересовался Куценко, искря добрыми глазами. – В кубрике тебя никто не обижает? Если что, говори. Мы им ноги поотрываем и к ушам приставим, – громко засмеялся.

– Нет, никто, – улыбался Александр.

– Точно? – иронизировал матрос, пребывая в хорошем расположении духа. – А то мы с Сичкарем быстро наведем порядок. Ты только скажи, мы быстро любому рога пообломаем. Ты не стесняйся!

Александр лишь улыбался. Сичкарь расслабился, подошел с улыбкой к Александру.

– Кимович, Кимович, а ну расскажи нам что-нибудь, а мы поржем.

– Нет, – отказал мягко, что не понравилось матросу, тот стал суровым.

– Ты что, «годкам» перечишь? Мы, если захотим, то здесь тебя и уроем. А ну, рассказывай, – утробно захихикал он.

– Нет. Я пошел, – с этими словами смело развернулся и зашагал дальше, эту дерзость не мог оставить без ответа вскипевший Сичкарь.

Догнав Сашу, по-хамски захватил его за рукав:

– Куда ты, старшина, пошел? Я тебе не разрешал идти… – занес для удара кулак, но натолкнулся на крепкую руку Куценко, который собой был готов прикрыть Миркова:

– Да брось, братан, ерундой заниматься. Делать тебе нечего… Пускай идет… – заступился Куценко, стал посредине.

– Да я тебе, старшина, знаешь что сделаю! – ругаясь, зло грозился Сичкарь, пытаясь через стоящего напротив товарища кулаком достать смирного старшину. По разрешению стоявшего стеной Куценко Мирков удалился в умывальную комнату.

Глава четвертая

На пульт дежурного по части поступило сообщение, что к матросу Задворскому приехала мать. Дежурный отправился на КПП, там увидел приятную женщину средних лет в легком плаще, у ног которой стояли две плотно набитые доверху кожаные сумки. Она растерянно смотрела на строгого офицера, нервно теребила платочек.

– Я мама Задворского. Как там мой сыночек?.. – глаза заблестели слезами. – Хорошо служит? – И такое горькое отчаяние звучало в ее вопросе, что офицеру стало не по себе.

– А что, как и все… – бодро ответил он. – Несет вахты, выполняет свои обязанности…

– А… – хотела она что-то спросить, но тот перебил ее.

– Это ваши сумки? – полюбопытствовал строго.

– Да, – ответила поспешно, не сводя с него жалких растерянных глаз, покорно ждала его решения. Офицер с красной повязкой на рукаве в ее представлении был большим начальником, от которого зависела встреча с сыном.

– Спиртное есть?

– Не-ет… – затрепетала женщина, всплеснула руками.

– А то с этим у нас строго… – объявил сурово.

– Да вы что, – снова хотела она что-то сказать, но не решилась, опустила глаза. – Простите, не разбираюсь в звездочках, товарищ капитан…

– Старший лейтенант, – уточнил тот вежливо.

– Ага… товарищ старший лейтенант. Я же понимаю, есть дисциплина… и строго… по закону наказываются.

Дежурный улыбнулся:

– Берите свои гостинцы и пойдемте за мной.

Женщина суетливо подхватила сумки, семеня следом, беспокойно озиралась по сторонам, боясь отстать от сурового офицера.

– Товарищ… лейтенант… старший… – задыхаясь, торопилась высказаться, – а кормят их хорошо?..

– Хорошо-о…

– А он правда здесь? – волновалась мать.

– А где ж ему быть? – бросил дежурный.

– Ну… на… на вашей, как вы ее называете, вахте?

– Да здесь он… – успокоил.

Войдя в дверь, поднимались по ступенькам, и тут прямо перед собой женщина увидела добродушную улыбку незнакомого офицера в лице замполита Чуба. Неожиданная расположенность не сводившего с нее взгляда офицера вызвала смятение чувств; теряясь, она покраснела.

– Здра-авствуйте, проходите, пожалуйста… – распахивая руки, вежливо пригласил замполит, – сейчас мы вызовем вашего сына…

– А где мой Андрей? – полюбопытствовала она растерянно, поняла что ее дальнейшая судьба зависит от нового, любезного и обаятельного офицера.

– Здесь, здесь ваш сынуля, – заверил тот, старался казаться радушным и приветливым, видел ее тревогу. – Вот сюда, проходите. Это комната для приезжих… и там подождете своего драгоценного сынулю.

– А, товарищ… их хорошо кормят?

– Хорошо, очень хорошо…

– И мясо им дают?

– Не только мясо, но и какао с молоком пьют по воскресеньям… Вот сегодня пили.

– Да? – удивилась та. – Это, конечно, хорошо, в школе такого не дают…

– А у нас дают, – улыбался он. – У нас и свиньи свои есть, и коровы…

– О-о… так вы здесь хорошо живете!

– Прекрасно живем и ни в чем не нуждаемся, – искря глазами, привирал замполит.

– А скажите, товарищ… – вновь беспокойно посмотрела на него, собирясь сказать что-то важное, – а у вас… это… бывает, что бьют старшие меньших, издеваются? А то мы про армию такого понаслышались.

– Люди, конечно же, есть разные… дерьма и здесь хватает… Но у нас, могу вас успокоить, такого нет. Да вы проходите, проходите же!

Сделала шаг, но вновь спохватилась, заглянула ему в глаза.

– Это, конечно, хорошо… что у вас такого нет. Поймите, я – мать, я боюсь за сына…

– Нет. Я вам точно говорю… – строго убедил замполит. – А спиртное у вас есть с собой?

– Нет, нет, – испугалась. – Я же знаю, в армии не положено.

– Ага, не пьют, потому, что все уже выпили, – заметил вслух, небрежно. – Набухаются, а потом получаешь по шее за них.

Она не поняла, так и стояла с застывшим лицом.

Со второго этажа сбежал Задворский, радостными глазами торопливо искал мать.

– Вон и гаврик ваш идет долгожданный, – беспечно заметил Чуб.

Матрос кинулся к матери и, обнимая, счастливо прошептал: «Здравствуй, мамуля». Сияя всем лицом, та обхватила его обеими руками, исступленно целуя.

– Сыночек, сыночек, – шептала нежно, слезы струились по ее лицу. – Миленький мой…

Близость не сводившего с них глаз замполита, а также улыбки парней, высунушихся из комнаты дежурного, смущали Задворского. «Ну, мама, успокойся, мамочка!» – пытался он сдержать ее. Та тут же стала любопытствовать, хорошо ли их кормят, не обижают ли его, довольны ли им командиры. Спохватилась, испуганно полюбопытствовала у замполита:

– Он вас слушается? Все ли ваши приказания выполняет?

Тот лишь улыбался. Мать перевела глаза на сына, с упреком:

– Смотри, сынок… надо всех командиров, сколько их там есть, слу-ушать…

Улыбаясь, сын лишь пожал плечами и, взяв ее под руку, увлек вместе с сумками в комнату для приезжих. Там расположились за большим столом с мягкими стульями. Мать тут же принялась ставить на стол все содержимое сумок. Вынула жареную курицу в шелестящей обертке, шоколадные конфеты, хлеб, свежие огурцы, копченую колбасу и всякие другие вкусности, вид которых привел сына в состояние безмерного счастья. «Сейчас, сейчас, мой мальчик, покушаешь маминого» – приговаривала она. Не сводя мокрых глаз с сына, обнаружила много перемен в его лице и характере.

– Андрюша, скажи мне честно. Тебя били? – спросила осторожно и сморщилась, словно от боли, замерла в ожидании ответа.

– Нет, мама, не били, – поедая все, он старался не глядеть на опечаленную мать.

– А то, если тебя обижают, я могу поговорить с этим начальником, он наведет порядок.

Он только усмехнулся, решил не делиться тем, что само собой просилось вырваться: «Мамочка, лучше тебе не знать о том, что здесь происходит».

– Он такой приветливый. Может, если я обращусь к нему, он поможет, накажет всех.

– Ага, поможет… – отмерил недобро, – его здесь никто не любит, а «годки» вообще в грош не ставят…

Мать не поняла, испугалась.

– Да?.. А он такой… умный на вид и деловой… Это же ваш самый главный?

Сын вновь усмехнулся.

– Это замполит Чуб, а командир части у нас капитан 2-го ранга Богданов.

– А он у вас хороший? – с надеждой спросила мать.

– Хороший, хороший. Все они хорошие, да только порядка нигде нет.

С полотенцем в руке Александр вышел из умывальной комнаты в коридор, и тут за спиной раздался грубый окрик Сичкаря.

– А что это ты, – рявкнул он, – мать твою… «карась», еле идешь? «Караси» должны бегать! А ну, бегом сюда! – до боли памятный окрик вернул его на корабль.

Александр выполнил дерзкое приглашение.

– Еще быстрей!.. – орал Сичкарь, требуя немедленного выполнения.

Остановился перед беснующимся матросом, глядел на уродливо перекошенное злобой лицо, старался не реагировать на беспричинную злобу.

– Чего ты ходишь как «годок»? Ты всего лишь «карась»! Вот когда будешь старшим, тогда после меня и будешь ходить! А пока я здесь – и выполняй то, что от тебя по сроку службы требуется! Понял?! – глядел зверем, всем видом показывал готовность сорваться в ударе.

Мирков смиренно молчал.

– Ты не думай, если ты старшина, – ткнул сухим длинным пальцем в погончик, – так тебе все по хер! Распустил вас Кеуш. Панькается с вами!

На громкое недовольство товарища из умывальной комнаты выбежал Куценко и тут же бросился на защиту. Схватил Сичкаря за руку, занесенную для удара, и попытался оттащить в сторону разошедшегося хулигана.

– Сичкарь, ты чего к Кимовичу пристал, он хороший мужик, – приговаривая скороговоркой, старался он утихомирить товарища.

– Да я не посмотрю, что он такой хороший – и как долбану! – ярился Сичкарь, вырываясь, пытался ударить.

– Братан, братан, да что ты на него взъелся? Пускай живет! – удивлялся матрос его неожиданному буйству.

– Да отвали ты, – отпирался Сичкарь, пытался оттолкнуть Куценко, – а то я и тебя урою!

– Да успокойся же ты! Разошелся… – прикрыл собой Александра. – Вот уж точно дурак психованный…

– А ты точно у меня сейчас выпросишь… – ревел Сичкарь. – Я тебе сейчас сделаю…

– Да прекрати ж, братан! – уговаривал Куценко, удивленный. – Точно дурилка буйная!

– Я своих дрючу, бьюсь за общий порядок, а у них, видите ли, дружеские отношения!.. – упираясь, зло возмущался Сичкарь. – Кто же после этого будет «годков» уважать? Распустили вас, ублюдков! А когда «караси» сядут вам на голову, тогда поздно будет! А ну… – зло цыкнул он на смиренного Александра, – бегом отсюда! Я с тобой и с твоим добреньким Кеушем еще разберусь!

Последние слова услышал Кеуш, как раз направлявшийся в умывальную комнату.

– В чем дело, Сичкарь? – смело обрушил на него свой громкий рык.

Отпрянув от Куценко, Сичкарь не мог оставить это без ответа.

– А ничего такого!!! – выкрикнул не задумавшись, набычившись, дерзко бросился ему навстречу. – Службу надо знать и «карасей» своих учить!

– А цэ нэ твое дило! – отважно отрезал Кеуш прямо ему в лицо. Столкнулись в схватке как два бойцовских петуха.

– Это мое и ваше дело! Пораспускали тут всех, видите ли, у них примерное подразделение, а у нас нет!!! – в след орал Сичкарь.

– Да! А что?!!

– А ни хрена!!! Вы своим благородством все рушите, вместо того чтобы все держать в руках! Вы же разбаловали «карасей», а потом посылают на крест своих же чуваков, когда те на корабли попадают!

Из-за грозного крика, заполонившего коридор, они тут же стали центром внимания. Высунувшись из дверей, парни настороженно следили за схваткой «годков». Кто-то, взяв за руку, попытался успокоить Кеуша, но был тутже отброшен его сильной рукой и грозным рыком. Битва принимала все большую остроту, и казалось – вот-вот в ход пойдут кулаки.

– А цэ наше дило! Ты так живэшь, а мы так жывымо, и нэ суй до нас носа. Мы сами розбэрэмся!!!

– Это не ваше дело! Я вас всех ненавижу! То, что так тяжело создавали другие чуваки до вас, вы же и рушите!!! Это же не зря было придумано! Раз это есть, значит, так оно и должно быть!

– Цэ ты у сэбэ можешь таки порядкы устанавливать, а нам цего нэ трэба! Мы как-нибудь и бэз цего спокойно проживем! – от натуги побагровел Кеуш, понимая бессмысленную глупость диалога с потерявшим совесть безудержным подонком. – Да пошел ты к черту! Понял?! – отступая, сорвался Кеуш, всем видом показывал готовность ретироваться. Напряженно развернулся под непрекращающуюся ругань противника и, отмахнувшись рукой, вернулся в свое подразделение.

Полон гордости от одержанной победы, улыбаясь, Сичкарь застыл на месте в позе величия. Видя реакцию спешно проскальзывающих мимо сослуживцев, радовался, что на всех наводит страх. Оставшись один, сунул руки в карманы и, наводя на всех ужас, с царственной небрежностью двинулся вдоль коридора. – Что-о… Дежуришь?… – мерзко скривился он, остановился возле оробевшего дневального у тумбочки, прожигал животными глазами хулигана. Первогодок его подразделения был бит им нещадно и боялся его до дрожи в коленях, что забавляло Сичкаря. Прекрасно зная, чего можно от него ждать, дежурный интуитивно сжался, пряча грудь и выставляя плечо.

– А ну, дай я тебя вмандячу… – игриво огласил Сичкарь, как будто речь шла о какой-то невинной затее. Несчастный дежурный только сильнее жался, большая бескозырка сползла на уши, глаза зыркали то на кулак, готовый к удару, то в сторону. Сичкарь привел задуманное в исполнение, на что матрос никак не отреагировал, лищь, вздрогнув, жалко скривился. Беззащитность дневального давала хулигану чувство животного удовлетворения. – Ну как? – участливо поинтересовался он, как заботливый доктор.

– Ничего… – выдавил тот через силу, все больше подставляя бок. Ответ позабавил Сичкаря, хихикая, он сказал:

– Еще хочешь?

– Н-нет… – жался тот, готовый принять очередной удар.

– А может, все-таки хочешь? – ехидно усмехнулся Сичкарь.

– Н-нет…

– Ну давай, я тебе сейчас вмажу, а потом один раз пропущу. А? – юродствовал Сичкарь, повернул его к себе грудью и демонстративно ударил. – Ну как, нормально? – побеспокоился участливо, искря глазами.

– Нормально… – скривился от боли и обиды матрос.

– А может, еще? Так я могу… чего-чего, а это мне за милое дело…

Не зная, как повести себя, расстроенный дневальный отказался. Сполна утихомирив свое любопытство, Сичкарь оставил его и двинулся дальше.

Глава пятая

Несмотря на внешнее благополучие, часть раздирали невыносимые противоречия. Живя своей жизнью, офицеры и мичманы формально исполняли свою работу, до дрожи боялись волевого, авторитарного комадира части. Заорганизованный сухой быт, что приписывали прямому вмешательству все того же командира, у срочной службы в ответ рождало только острое неприятие – зверели от безделья и одуряющей скуки. Мирков помнил разговор с Богдановым после первого концерта, это казалось невероятным для него – командир решил изменить своей отстраненной строгости и заорганизованности.

И, неприметно, всё потихоньку начало меняться, давая разрешение на личную свободу. После полутора лет службы всем желающим вместо зарядки командир разрешил выход за территорию части и бег по шоссе. Купил большой бильярдный стол, который установили во дворе под навесом, и каждый мог поиграть в свободную минуту. Приобрел подержанный автобус, на котором отправились в Калининград на экскурсию, посетив исторические места: форт времен Великой Отечественной войны, Музей янтаря, погуляли в парке, хоть на короткое время почувствовав себя свободными гражданами свободной страны. Также вошло в правило посещение Калининградского драматического театра с прогулкой по городу. Но многие считали это хитрой командирской уловкой; принципиально игнорируя это, никак не принимали его попыток перестроить систему взаимоотношений. Но что было принято всеми с воодушевлением – так это фотографирование всего личного состава срочной службы с оружием у развернутого знамени Военно-морского флота.

Первую партию уволенных в запас отправили домой, и вскоре часть заполнило неловкое, перепуганное новое пополнение. Причиной такой растерянности и страха были абсолютно правдивые слухи о невыносимых, порою опасных для жизни условиях казарменного существования.

Подчиняясь команде дневального, все отправились в Ленинскую комнату на просмотр программы «Время». Новый призыв поспешно занял места вблизи телевизора и неподвижно уставился на экран.

Придирчиво осматривая спины новых людей, Шарпудди обратил внимание на широкоплечего парня, который, казалось, дремал. Негодуя, бросился к нему коршуном, грубо толкнул в плечо, пронзительно вскрикнул, чтобы тот поднялся.

Не ждав внезапной агрессии, открыв глаза, прямо перед собой матрос увидел преисполненного праведного гнева черноволосого незнакомца. Испугался, не знал, как себя вести дальше. А тот, яростно сверкая такими же черными глазами, толкал в плечо и настырно приказывал подняться.

Тот растерянно исполнил это, оказался выше на две головы и значительно шире в плечах, но это не остановило без причины разошедшегося Шарпудди. Неистовствуя, он тут же злобно указал матросу, чтобы тот приседал. Имея физическое превосходство, тот был готов дать отпор, но сдерживало понимание того, какое место занимает противник в этом обществе. Но более всего его смутило то, что никак не мог уразуметь причину внезапного гнева и иступленного приказания «приседай». Глядя то на него, то на незнакомых людей, застывших в молчании, спросил дрожащим голосом:

– А почему это я должен приседать?!

На это Шарпудди совершенно не собирался давать ответ, да и не было его.

– Я тебе сказал приседать!! – повторил с натугой и от бессилия ногой саданул того по заду. Матрос вздрогнул, не понимая, округленными безумными глазами зыркнул на всех и на маленького задиру и пугливо бросился к подоконнику, интуитивно приготовился к отражению нападения. Шарпудди подступил к нему и ударил кулаком в грудь.

– А почему это я должен приседать?! Почему, скажите, я должен приседать?! – не отступая, новичок требовал ответа. – Да потому, что ты «карась». Понял? – зло ответил Шарпудди и при этом еще раз поддал ногой ему под зад.

Наблюдая за разыгравшейся безобразной сценой, одни ехидно усмехались, другие довольно улыбались, нобольшая часть лишь настороженно молчала.

На счастье, все разрешила прозвучавшая команда строиться на вечернюю поверку.

– Ничего-о… – с угрозой протянул Шарпудди, – после поверки разберемся!.. А ну бегом на построение!

Перепуганный новый призыв бросился вон из комнаты, с таким же, не находившим себе места упрямым матросом. Слова Шарпудди он воспринял совершенно серьезно, по-настоящему опасаясь тирании незнакомых людей. Что бы он ни делал в последние часы дня – шагал ли строем на прогулке, стоял ли на плацу на вечерней поверке – напряженно анализировал случившееся, и вдруг подумал, что его дальнейшая жизнь здесь неминуемо будет подвергаться угрозе. Много наслышанный про издевательства старослужащих, он в самый первый день испытал на себе подобное. Забегая перевозбужденной фантазией вперед, представил, что ждет его дальше – и, охваченный паникой, решил бежать.

Отсутствие человека обнаружили лишь утром. Все заволновались, только и говорили о побеге, связывали его со вчерашним случаем. Об этом подразделение связи узнало от матроса, который ворвался к ним по команде «Подьем», с добродушной улыбкой. Дерзко отворилась дверь, и матрос весело поведал эту горячую новость. Принялся подтрунивать над погрустневшим Шарпудди, еще не вставшим с койки.

– Ну все… теперь тебе тюрьма, довел молодого до побега. Теперь тебе остается только сушить сухари, – улыбался, довольный.

Все это стало ударом для степенного Шарпудди, с его невинным поступком и грозными словами о наказании, которые он тут же позабыл. Если и была в том его вина, то совершенно незначительная; только и осталось предпологать, какая кара может обрушиться на его голову.

Сраженные такой новостью, весь кубрик, сочувствуя, переживал за товарища.

– Вот это молодые пошли-и!.. – растерянно заключил Шарпудди, стоял в удивлении. – Его… чуть тронул, а он сразу сбежал… – неловко пожал плечами, застыл в недоумении, – вот так молодые…

– Что за часть?! – не сдержался Кеуш, возмущенный произошедшим. – Ну не одно, так другое!..

– Ну как же!.. Мы без цёго жыты нэ можем… – улыбаясь, весело подитожил Червоненко. – Нас хлибом нэ кормы, а дай щё нэбудь зробыты поганэ.

Узнав о побеге, командир части немедленно сообщил в штаб флота и организовал поиск. Незаметно миновав дежурную комнату, беглец вышел на погруженную во мрак ночи улицу и, перемахнув через забор, бросился вон по вспаханному полю. Не зная местности, решил держаться дороги вдали, которую опознал по движущимся огням и шуму моторов. Но чем дальше отдалялся, тем отчетливее понимал, что совершил что-то нехорошее. Выбежав в одной робе, без еды и денег, гонимый страхом, он не мог дать должной оценки содеянному. Идя по трассе, вспомнил, что необходимо прятаться, сошел в сторону, двигаясь за большими деревьями, тянущимися вдоль дороги. Мучась безысходностью, боролся с волной скоротечных мыслей, то возникавших из ниоткуда, то тут же исчезавших в никуда. Первоначальное решение пойти и все рассказать людям – куда? и каким людям? – быстро улетучилось. Напротив, избегал людей, все больше соглашаясь с тем, что не понимает, зачем он это затеял и что ждет его дальше. В одном из придорожных хуторков украл висевший на бельевой веревке спортивный костюм. Переоделся в кустах, бросил форму, но решил, что военный билет разумнее взять с собой. В новой одежде смело зашагал дальше. Пока длился день, за весь путь лишь пару раз отдохнул за деревьями, но с наступлением сумерек стало холодать, подступили мрачные мысли о безысходности. Усталый и голодный, потерявший все ориентиры, дрожа, понуро плелся в тревожной темноте ночи. Тут прямо перед ним неожиданно вырос стог сена – зарылся в него, пытаясь согреться. Но все было тщетно, как ни сжимался в комок, сырая майская ночь не отпускала. Дрожа, забывался на несколько минут и вновь просыпался, борясь с ознобом, стучал зубами. Пробудился от ощущения внезапной теплоты и тишины нового утра, разбавленного птичьим щебетаньем. Оставил место ночевки и побрел наугад, не думая куда, а главное – зачем. Еще вчера, словно в затмении, полагал, что его единственное спасение – бегство. Теперь это чувство испарилось, и он ужаснулся. Только сейчас, оценив ситуацию, к стыду своему, осознал, что отныне он – дезертир, преступник, которого, несомненно, разыскивают. Это его так поразило, что застыл на месте. Поначалу думая о доме, за тысячу километров отсюда, где мог утаиться, теперь ничего больше не хотел; некуда было идти, да и незачем. Без денег домой не добраться, а о возвращении в часть боялся даже подумать. Второй день пути не придал ему новых сил и решимости принять правильное решение: слабея, брел куда-то в забытье. Когда на следующий день к нему подъехала машина и вышел офицер в сопровождении трех вооруженных автоматами матросов, то он не сопротивлялся. Если бы он пробыл в бегах еще сутки, то военный трибунал присудил бы ему полный срок дисциплинарного батальона.

Прибыв под конвоем в часть, беглец без утайки рассказал обо всем Богданову. Вызвали Шарпудди, матрос бесхитросно подтвердил, что шлепнул ему пару раз ногой по заду. До глубины души поразился, узнав, что, оказывается, он совершил преступное деяние, за которое должен быть наказан.

Так как дальнейшая жизнь беглеца в этой части была невозможна, то решением командира в тот же день его перевели в другую. Но на том дело Шарпудди не закончилось, командир сообщил ему, чтобы тот готовился ехать в Калининград на гауптвахту. Приговор матрос принял смиренно и с достоинством, что тут же возвело его в ранг героя. Сочувствуя, все только и говорили о нем хорошее, противопоставляя ему пугливого «карася», из-за которого он вынужден принять незаслуженное наказание. Для сопровождения к месту назначения ему дали большого тучного мичмана с вислым животом.

Возле КПП гауптвахты с десяток охраняемых солдат неспешно белили бордюры и стволы деревьев. Беспокойно обхаживая виновника, мичман оставил его перед входом, а сам прошел на КПП. Через какое-то время вернулся, грустный.

– Нет мест… – со вздохом заключил мичман безрадостно, от досады почесал жирный складчатый затылок, пробурчал: – Ехали-ехали и снова домой возвращаться… – Вдруг озарился улыбкой. – Но ничего, у меня здесь знакомый. Я тебя по блату устрою.

Матрос, испытывая смирение по отношению к дальнейшей своей судьбе; равнодушно отмолчался. Мичман тут же метнулся куда-то в дверь и вскоре, счастливый, помахал Шарпудди с порога.

– Тебе повезло, есть одно! – подступив, выпалил возбужденный. Больше Шарпудди в два раза, трепетно обхаживал его как младенца. – Ну зачем тебе возвращаться ни с чем в часть?.. Все равно раньше сядешь – раньше выйдешь! Правильно я говорю? Я же тебе, Шарпудди, плохого не хочу. Давай, пошли быстрей, а то еще перехватят. Ты, Шарпудди, извини… спешу, могу на дизель опоздать, – по-панибратски сунул огромную жирную ладонь. – Не дрейфь, тут нормально. Немного отдохнешь, и там мы тебя заберем.