Текст книги "Тревожная Балтика. Том 2"

– Наверное, в лесу что-то сдохло!

Получив в подчинение двоих пугливых и настороженных новеньких матросов, Поддобрый упивался властью над ними. Играючи, легко манипулировал ими.

– Ну что, слушаются тебя молодые? – заметил с иронией.

Александр промолчал.

– А меня все слушаются. Правда, Гаврилов?! – игриво ущипнул за щеку сидевшего рядом парня. Тот взвизгнул, не ощущая оскорбления, растянул сквозь улыбку:

– Ну, конечно же…

– Вот так, Ш-ш-шура. Где же твоя правда? Нет твоей правды. Ты говорил красивые слова, но эти «караси», – небрежно кивнул на них рукой, – почему-то со мной дружат, а не с тобой. Вот чего стоят все твои разглагольствования о хорошем к ним отношении.

– Ничего… еще посмотрим… – улыбнулся в ответ.

Поддобрый удалился в другую комнату с большими железными шкафами с горяшими лампочками. Используя минуту, Мирков подошел к парням, сидящим перед телеграфным аппаратом. Они ожидали, что же расскажет им этот странный старшина, но испытывали полное безразличие.

– У меня к вам есть одно предложение, – по-доброму начал Александр, пытаясь расположить их к себе. – Давайте, так как мы в подразделении самые молодые, сплотимся в одну команду, станем жить по-другому. Ты хочешь служить без притеснений, чтобы тобой не помыкали, не оскорбляли? – смотрел на них в упор, не отводил горящих глаз.

– Конечно, хочу, кто ж этого не хочет, – ответил один равнодушно.

– Вот я вам и предлагаю договориться строить отношения на совершенно других началах – равенстве и уважении. То, что Поддобрый с вами то сюсюкает, то унижает – ему так удобно, а я предлагаю отношения иные. Ведь на «гражданке» не издеваются и не бьют друг друга?

– Нет, на «гражданке» такого нет. Здесь плохо, все волками друг на друга смотрят, как будто мы всем что-то должны, – держал ответ все тот же матрос.

– Вот все они прослужили по полтора-два года, они уже испорчены этой службой, а вы и я – только начинаем, у нас есть возможность жить, во всяком случае попытаться жить по-иному. Хотите?

– Конечно, хотим.

– Тогда делаем так: мы друг другу во всем помогаем.

Они свое уже получили, а мы начнем новую жизнь. Договорились? – поднял на них глаза. Те ответили согласием, не понимая странного старшину с горящими глазами. В завершение пожал им руки, попрощался с Поддобрым, – по-прежнему возившимся в шкафах, и вышел, охваченный радостным волнением.

На следующий день к нему подошел матрос, передал просьбу «годков» прийти в кубрик на предобеденную приборку. Когда вошел, то увидел троих – Кеуша, Романенко и Поддоброго, который крутился возле коек. Романенко сухо приказал подойти. Удивившись, без опаски приблизился к апатичному маленькому матросу.

– Что? – улыбнулся доверчиво.

– А то, что ты вчера с молодыми какой-то заговор против нас устраивал. Так ли это? Против нас, «подгодков», бочку катишь? А? – хмурясь, сердито говорил Романенко подозрительным тоном.

– Ничего я не устраивал, ничего не говорил, – ответил легко, не задумавшись.

– Не свисти! – отрезал строго.

Тон и настрой троих подняли в Александре бурю протеста.

– Если я сказал – не говорил, значит – не говорил! – резко повысил голос, надоело перед всеми оправдываться.

– Не надо, я все знаю!

– Я тебе сказал – нет, значит – нет! Кто тебе это сказал? Я спрашиваю, кто тебе это сказал?! – ничего не опасаясь, властно требовал дать ответ. Конечно, знал его, краем глаза наблюдал за взволнованным Поддобрым в стороне, но хотел услышать от Романенко.

– Есть такие люди… – уклончиво ответил тот, смущенный.

– Кто же это? Скажи его фамилию, я разберусь с ним! – не отставал Мирков. – Он из нашего подразделения?!

– Да… – легко согласился Романенко, покосился на Поддоброго, тот растерялся вовсе.

– Как его фамилия?! Я хочу с этим глупым человеком поговорить! Говори же, кто он?! – требовал Саша.

Матрос отступил.

– Вон, Поддобрый.

Возбужденный Мирков решительно двинулся на названного человека, который, оторопев от происходящего, растерялся, забегал глазами.

– Господи, ну что ты за человек? Тебе лишь бы болтать языком! – тут же напал он словами на Поддоброго. – Ты что-то услышал, но не понял. И прибежал доложить.

Наплел то, чего вовсе и не было! Вот ты здесь им наболтал, а правда это или неправда – для тебя это не важно, главное, доложить старшим! Где твоя гордость?! Ты же мужик, а не баба, чего стоят твои слова? Вон, Кеуш, если говорит, то всегда по делу, и его все за это уважают! А ты – баба, которая думает, что чем больше наплетет, тем о ней лучше думать станут. Да ты понял хоть что-нибудь?

Поддобрый оторопело выпучил глаза.

– Понял… – лишь смог издать, но встрепенулся: – Что-то ты, Шура, разошелся, много говорить стал.

– Если я что-то говорю, то знаю, о чем!

Пристально наблюдая за ним, за все время Кеуш не произнес ни единого слова. Но тут отозвался:

– Вот ты, Саня, тут много говорил о правильности жизни. Когда и где ты видел правду, особенно здесь, в армии? Ты же видишь, здесь сплошной дурдом.

– Ну и что ж, мы попали сюда, надо терпеть, потому что другого выхода нет. Не мы выбираем службу – она нас выбирает! Это наш крест, и нести его надо достойно.

– Я вот наблюдаю за тобой и вижу, что ты собираешься жить честно и по-хорошему со всеми. Но так не получится. Сама служба не даст. Здесь что ни командир, то дурак, а о мичманах я вообще не говорю.

– Если к человеку хорошо относиться, то и он будет к тебе добр, – твердил Мирков.

– А вот здесь я с тобой не соглашусь, – усомнился старший матрос. – Это на «гражданке» такое может быть, но не зде-есь… Здесь же никто ничего не понимает, а тем более молодые, на которых если гарно нэ гаркнуть, то воны ничого сами и нэ зроблять.

– Но они так напуганы тем, что видят вокруг, что слышали об армии еще до призыва! Что же ты от них хочешь? И все сразу на них набрасываются с приборками, с угрозами и оскорблениями. Естественно – не знают, что делать, то ли подчиняться Уставу, который неизвестно для кого писан, то ли, чтобы выжить, слушаться всех «годков» подряд, которые с первого дня их изводят?

– З оцым я з тобою, Саня, согласен. Я як згадаю сэбэ по молодости, так страшно становыться. Ох и былы мэнэ и усих нас, що тоби, мабуть, и нэ снылось, – согласился Кеуш. – Хоча, мабуть, и тоби досталось, – грустно и растерянно оглянулся. – Шо за служба? Нигде по молодости жизни нэма… Да и на «гражданке» тоже не сладко. Бильший мэньшого кусае… На заводи начальныкы тоже роботяг притесняют. Что за жизнь? Везде одно и то же. Нигде нашому брату-работяге жизни нэма. Ты согласен со мною?

– Да.

– А тебе не кажется, что ты много на себя берешь? – вновь придирчиво пристал Романенко, не мог успокоиться.

– Не кажется, – смело отрезал Александр. – Вы сами не понимаете, в каком дерьме погрязли, кем стали. Вот вы вроде бы и неплохие ребята, а ведь такие же, как все. Вас служба уже испортила, вы уже изуродованные люди, – раскрыв рты, слушали эту неожиданную правду. – Вам сказали: терпите – потом будет легче, вы и терпите. Вы обманули самих себя, унизили собственное достоинство. А теперь за счет молодых хотите доказать себе, что вы гордые и справедливые. А такого не бывает. Человек может собой гордиться лишь в том случае, когда в его душе нет тяжести, когда он чист, а тем более, учить кого-либо… Чтобы учить, надо иметь на то моральное право. Жизнь обмануть нельзя. А если себя самого обманул хоть раз, этого уже не искупишь. Служба – это настоящая проверка. Если не выдержал, вся жизнь пойдет наперекосяк. Ее не обманешь, она… – запнулся, хотел им так много открыть, но не хватало нужных, единственно подходящих слов, повисли в воздухе.

– Ага! Вот видишь… И сказать нечего! – спохватился Романенко. – Что-то ты разошелся. Повышаешь голос на «подгодков». Раскомандовался здесь, такую хренотень несешь! Я не посмотрю, что ты старшина, возьму и ударю, – замахнулся.

– Вот видишь! Ты даже сейчас ничего не понял, потому что ты уже искалечен ими! – тут же упрекнул его Александр.

– Подожди, – остановил Романенко Кеуш. – Вин, вообще-то, правду кажэ. Вси мы здесь испорчены. Вин дуже умно говорит… А що ты предлагаешь?

– В этих условиях трудно что-то предлагать. Но надо менять нашу жизнь, пока мы совсем не осатанели.

– Ты посмотри, какой деловой, раскомандовался здесь! Правдоискатель, – брезгливо бросил Романенко. – Что-то ты много на себя берешь!

– Я на себя ничего не беру. Я много думал, я готов всем помогать, я готов предложить вам попробовать… Да что с вами говорить! – безнадежно махнул на всех рукой, бросив удивленных матросов, быстро оставил кубрик.

Предатель! Стукач! Презренный! Гонимый! Вот что мучило, не давало покоя ни днем ни ночью. Пытаясь разобраться, задавался вопросом: почему на него, который никого не обидел, не оскорбил ни словом, ни делом, свалилось такое несчастье? С его глаз будто спала пелена, он прозрел и увидел свет, осветивший темные коридоры его сознания. Только он знал правду о случившемся, больше не мог жить в этой грязи, отказывался от такой жизни. «Я другой, я не такой, как они, я, может, даже хуже их в своей гордыне, но я не предатель, они это понимают и потому так жестоки со мной. Теперь я знаю. Я разгадал мучившую меня загадку. А предатели-то, оказывается, Корж и Сичкарь! Это они предали самих себя, тем самым изменили предназначению человека в мире – делать людям добро. Это они, испугавшись трудностей, растоптали в себе совесть и человеческое в себе. Если бы вместо флота они попали бы к фашистам, то, как приняли законы „годковщины“, так, испугавшись ломающей силы, вне сомнения, пали бы под гнетом нечеловеческой морали. Наверное, будучи трусами, убоялись бы пыток, перестроились бы, сделали все возможное, чтобы сохранить свою поганую жизнь».

Захваченный водоворотом тяжелых бесконечных мыслей, он не мог найти успокоения. Охватило непонятное смятение, томясь в нем, незаметно для себя отрешился от окружающего мира. Так прошла неделя. Александр перестал замечать все вокруг. Если бы его спросили, какой сегодня день, удивился бы, так как это не имело для него никакого значения.

Мичман Орлов, с которым он ежедневно встречался на посту, первым заметил некоторую странность в поведении подчиненного, поразился лихорадочно горящим глазам. Забеспокоился, сказал, что в кубрике жалуются на него, будто стал каким-то совершенно отрешенным. Отвечая, возбужденно отпарировал, что они неинтересны ему, что он понял нечто такое, что не каждому дано понять. Мичман удивленно заморгал глазами, ничего не понял, испугался безумных глаз и потрескавшихся от сжигавшего внутреннего жара губ, замер в растерянности.

И тут, стоя напряженно, Саша сломался, как лопается туго натянутая тетива, судорожно забился в пожирающем его страхе, не находил более ни сил, ни слов, чтобы выразить свои чувства. Невыносимый жар толчками разлился по телу, подступив к горлу, рвался наружу. В виске раздался хрустальный звон и, задыхаясь, он окончательно потерял силы.

Встревоженный мичман обернулся и увидел, как Мирков вдруг обмяк всем телом, глаза закатились, и он мешком рухнул на койку. Захлебывался болезненным стоном, по щекам текли слезы, задыхаясь, беспомощно прошептал:

– Товарищ мичман… мне плохо. Я устал… мне надо отдохнуть…

На большее не хватило сил, не мог говорить; в припадке, сквозь стиснутые зубы вырывались судорожные всхлипы. Встревоженный мичман схватил со стола стакан с водой, подал ему и бросился из поста. Увидев вошедшего вскоре командира с мичманом, Мирков попытался приподняться, приветствуя офицера, но ничего не вышло, не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Охваченный беспокойством, Богданов присел рядом на стул, внимательно смотрел на мертвенно-бледное лицо старшины.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил с добрым лицом.

– Хорошо, – натруженно прошептал пересохшими губами.

– Ты видишь меня?

– Плохо…

– Что с тобой произошло?

– Не знаю… голова… шум ужасный… – Собрав все силы, прибавил ровным бесцветным голосом: – Товарищ командир… Я устал, мне надо отдохнуть…

«Беда», – понял командир, убедился в своем предположении. Обеспокоенно улыбнулся, успокаивающе погладил по его руке:

– Хорошо, отдохнешь… отдохнешь… – подозвал мичмана, шепнул, что у старшины явное психическое расстройство и необходимо немедленно доставить его к врачу, предложил свою машину.

КОНЕЦ