Текст книги "Тревожная Балтика. Том 2"

– А-а… «стукачок» пришел, – донесся откуда-то ехидный голосишко. Ощутил на себе, как со всех сторон вцепились злые взгляды.

Не придав значения, старался незаметно юркнуть к ящику. Тарелка и ложка, которые он бросил несколько дней назад, так и лежали на прежнем месте. Взял их, не поднимая глаз, спешно сгреб с тарелок остатки второго, затолкал в рот. Потянулся за компотом, не обнаружил. Поспешно оставил кубрик, не задержав ни на ком взгляда.

Сутками отлеживаясь на посту, размышлял, что вполне может существовать и в одиночку, но когда вечером следующего дня вновь бросился вниз, то обнаружил свою немытую посуду. Есть с грязной тарелки было стыдно, отставил в сторону.

– Пускай сбегает на камбуз и помоет свою посуду, – ухмыльнулся Демилюк, небрежно развалился на скамье.

Быть может, Саша так и поступил бы, но там хозяйничал мерзавец кок, который не дал бы ему это сделать. Напряженно стоял перед грязной тарелкой, питая последнюю надежду на то, что те одумаются и не будут вести себя совсем по-скотски. Вспомнил, как долго вместе с Шикаревским мыл и убирал за всеми, а теперь, когда ему совсем уж худо, они, быть может, сделают для него самую малость, разрешат бачковым вымыть его посуду. Не дождался своего, не обронив ни единого слова, выскочил вон.

Чем ближе становилось время обеда, тем нестерпимее хотелось есть, эти мысли заполнили все его время. Все оказалось несущественным перед чисто физиологической потребностью чем-то наполнить желудок. Но и после третьего, а затем и четвертого «нырка» в кубрик видел все ту же нетронутую, уже припыленную, плесневелую алюминиевую миску. Подымал на них с мольбой глаза, но видел лишь мерзкие ухмылки. Было стыдно, что готов на коленях вымаливать у них объедки.

Как голодная побитая собака, скуля, уполз в свою конуру. Благо, там был небольшой запас тарани и шоколада, последним он очень дорожил.

«Я вылизывал за ними грязь, подносил им еду, унижался, исполнял все их прихоти, а они со мной так… Какая там служба Родине – выжить бы» – размышлял в одиночестве поста, съедая припасы.

Выходил только на зарядку и вечернюю поверку и вновь хоронился в норе. Но, что поразило больше всего – так это то, что его добровольное заточение никем из командования замечено не было. Наверное, даже не предполагали о возможности подобной ситуации.

Когда по селектору звучала команда, сзывающая на обед, доставал из коробки тарань и с удовольствием поглощал одну, а затем и другую рыбину. Если вдруг обнаруживалась икра, то это становилось радостью; воспринимал ее как настоящий деликатес. А на десерт преподносил себе небольшой кусочек шоколада. Хорошо понимал, что до конца похода скудных запасов не хватит, а потому решил экономить. Шоколад ценился особо, ведь он располагал всего лишь двадцатью небольшими плиточками, которые быстро таяли. Установил строгий рацион: две тарани и плитка шоколада утром и две тарани и плитка шоколада вечером. Таким образом меньше страдал от голода: ему казалось, что желудок сморщился, стал маленьким мешочком, в котором только и помещаются жалкие рыбешки и кусочек шоколада. Пряча себя в путах одиночества, пристрастился к книгам, которые добывал у замполита. Праздный мозг требовал работы, и поэтому принуждал себя идти к офицеру. Осторожно отворил дверь поста, с замиранием спустился по трапу. Отвык от людей, настороженно теснился к стенке.

– О-о-о! – приветливо отозвался Цыбуля, удивляясь неожиданному вторжению. – Что-то я тебя давно уже не видел… Ну как у тебя дела? Хорошо?

– Да, – отмерил равнодушно, рыская по полкам глазами.

В хорошем расположении духа фицер поинтересовался, что привело того к нему. Ответил, что хочет взять что-нибудь почитать.

– Почитать? – удивился несказанно. – Хм… это нужное дело. Но у нас почти никто не читает. Есть тут два старослужащих матроса, те берут книги… А что ты хочешь взять?

– Что-нибудь серьезное.

Что показалось Цыбуле странным.

– Серьезное? А что именно?

Мирков потянулся к первой книге, что стояла с краю, спросил, можно ли ее, получил разрешение. Но тут замполит заметил на затылке старшины неумелый косой срез волос, полюбопытствовал. В ответет услышал, что стриг сам себя с помощью зеркала.

– А ты что… не мог попросить своих товарищей тебя подстричь? – удивился наивно.

Саша повернулся к нему лицом.

– А что товарищи… Даже мою фамилию здесь не все знают, а тут помочь…

Цыбуля так и обмер, застыл, разинув рот.

– А чего это?

– Да так… – пожал плечами.

– А вот что я тебе хочу предложить, – вновь преобразился Цыбуля, изображал приветливого доброхота. Поднял крышку дивана и порылся в плотной груде книг. – Здесь у меня есть довольно интересные книги, – подал «Остров Буян» и «Порт-Артур», прибавил: – Эта еще более интересная, она про японскую войну.

Поблагодарил, и, пряча книги на животе под робой, направился к выходу. «Не дай бог, если увидят и узнают, что я читаю, тогда мне не жить» – подумал с опаской, не придавая значения болтовне офицера.

– Особенно последняя интересная, – торопился сказать тот в спину. С детской непосредственностью поинтересовался, зачем он прячет книги.

Не повернув головы, соврал, что так удобней.

– Да?.. Хм…

Обгладывая тарань, чтением книг заполнил все свое время. Но иногда, под настроение, позволял себе полакомиться шоколадкой. Скудный паек однажды смог пополниться несколькими пачками галет, которые он обнаружил во время чистки картошки в трюме. Незаметно спрятал в карман, а затем с удовольствием съел у себя в берлоге. А когда случайно попал на камбуз, то украл небольшой ломоть белого хлеба.

На десятый день заточения возле каюты вдруг столкнулся с командиром. Холодно поздоровались и так же холодно разошлись. Так уж сложилось, что в этот период поступало мало телеграмм; редко виделись, отвыкли друг от друга. И когда неожиданно встретились, то оба растерялись.

В сущности, ничего особенного не происходило; все было как всегда. Когда впервые за две недели Мирков проник в кубрик, чтобы что-то взять из посудного шкафчика, все вскинули головы и удивленно загудели:

– А-а… Ши-ифра к нам наконец-то пожаловал… Где же ты пропадал? Мы хотели уже в розыск подавать.

– Шайдулин по тебе соскучился.

Развалясь на скамье, Демилюк расслабленно повернулся к товарищам по другую сторону кубрика:

– А чем он питается? Ты хоть что-нибудь ешь?

Александр не ответил, полагал, что это болтовня, на которую не стоит тратить силы, ведь их и так оставалось немного. Пошел на выход, вслед донеслось: «И надо же, такого ублюдка земля носит! Чего ты с ним, Вовка, вообще разговариваешь!»

Глава четырнадцатая

Длительный поход вызывал у всей команды смертельную усталость. Седьмым чувством предвидели скорое изменение курса. Это было невероятно, но вся команда с полной уверенностью с минуты на минуту ждала приказа с берега. Охваченные необъяснимой тревогой, матросы теребили Лукина, который отпирался, говорил, что это приходит только через Шифру.

Когда вскоре Мирков обработал коротенькую телеграмму, где приказывалось взять обратный курс и прибыть к месту приписки, в город Балтийск, то понял, что пришел конец его мучениям. Но не было ликования, так как прекрасно осознавал, что с завершением похода служба не прекратится, берег не сулил никаких перемен.

Дорога домой! Ничего нет радостнее, чем дорога домой. Не преодолев и половины проторенного первый раз пути, наконец-то сбросили обременявшую их работу и, «сев в обратный скорый поезд», без оглядки понеслись навстречу родному берегу. Обратная дорога удесятеряла растраченные за поход силы. Думали и жили единственной мыслью – о доме, оставленных товарищах и родных.

На звонок Мирков открыл дверь поста. Стоял замполит, безразлично оповестил, что завтра, после обеда, в кают-компании состоится комсомольское собрание, где будет рассматриваться его поведение как комсомольца. Присутствие обязательно.

Даже не удивился услышаному; за последнее время вовсе перестал реагировать на любые неприятности. Кивком головы высказал свое согласие, равнодушно вернулся на топчан, тупо уставился в потолок.

«Как мне ни тяжело, но я в силах изменить превратное мнение о себе, – размышляя, растил в себе чувство правоты, больше всего боялся оказаться непонятым офицерами, считал их последней опорой. – У меня достаточно сил и мужества, чтобы опрокинуть гнилую проржавелую мораль корабельной команды. Я расскажу офицерам все, что творится за их спинами». Но накрывала волна сомнения, и все рушилось, уходило в никуда. В указанное время вошел в кают-компанию, где, по полукругу стола, сидели матросы его боевой части. Его приход вызвал негативные эмоции: настороженно зашептались.

– У-у… ублюдок, все из-за тебя, – донеслось до него. Не реагируя, присел в стороне.

Вошли безразличные офицеры, обнаружив насупившегося старшину, странно посмотрели на него, уселись напротив матросов, по другую половину деревянного стола. Получилось так, что, Мирков оказался центром всеобщего внимания – злобствующих матросов и равнодушных ко всему офицеров.

– Шифра, – прошептал Лукин, брезгливо кривясь, – не дай бог что-нибудь не по теме вякнешь, не обижайся, тогда я тебя точно урою. Понял? – пригрозил кулаком украдкой.

На что тот никак не отреагировал, лишь поднял глаза. Но вновь услышал тихий призыв Лукина, принципиально не хотел его слушать, что было знаком великой дерзости. Понурив голову, устало ждал разрешения своей участи. Позже всех, с фальшивой улыбкой зашел Цыбуля, деловито обратился на ходу:

– Ну что, все собрались? Начнем? – сел возле офицеров, окликнул старшего матроса, поманил рукой: – Герасюк, чего ты сидишь? Давай, ты здесь самый старший, веди собрание. Я за тебя этого делать не буду, – одарил всех улыбкой.

Неохотно приподнимаясь, тот поддержал игривый настрой замполита.

– Товарищ капитан-лейтенант, я же еще начальник маленький. Может, не надо… – кривлялся Герасюк.

– Давай, давай. Приучайся вести собрание! Ты у меня еще коммунистом станешь!

Герасюк состроил гримасу, жеманно замахал руками.

– Нет, нет, товарищ капитан-лейтенант, этого вы от меня не дождетесь. С меня и того достаточно, что я в комсомол попал! – Товарищи с удовольствием приняли игру, поддержали веселым пересмехом.

– Давай, давай, – торопил Цыбуля. – Начинай.

– А может, не надо? – своим порывом выражал желание вернуться на место, что в конце концов и сделал. Сидя, пробурчал в оправдание: – Я еще не умею говорить с высокой трибуны.

Это вышло дерзко в его положении младшего по службе.

Бледнея, замполит оцепенел, а другая часть матросской команды весело поддержала смелое шутовство товарища. Подталкивали локтями, дружно подзадоривали: «Давай, давай… мы тебя поддержим!»

– Видишь, тебя товарищи берутся поддержать, – добавил замполит, оправляясь от шока.

Герасюк показно поупрямился, но затем сдался. Поднялся:

– Ну ла-адно. Если замполит настаивает, а команда поддерживает… – небрежно покачиваясь, перешел к офицерам, сел рядом с замполитом.

О чем-то пошептались, он поднялся, серьезно обратился к собранию:

– Внеочередное комсомольское собрание боевой части № 4 объявляю открытым. Повестка собрания: личное дело и недопустимое поведение комсомольца Миркова. Слово предоставляется комсомольцу Миркову. Пусть расскажет, почему он так себя ведет, почему уронил честь и достоинство старшины? – наморщил лоб, бросил настороженный взгляд на опущенную голову одиночки.

Вопрос покоробил Миркова, тот поднялся, всем видом демонстрировал решительность. «Они услышат всё от меня, но не то, что хотят, а истинную правду» – пронеслось в его голове.

– Это произошло потому, – начал уверенно, видел себя в роли общественного обвинителя, – что Шайдулин, потеряв совесть, слушаясь во всем Лукина, пошел у того на поводу. – Сжавшись от стыда, Шайдулин сморщил бледное лицо, его товарищи злобно ощетинились, фыркали и сопели от злости. Не будь офицеров, они бы накинулись на него с кулаками, били бы ногами, топтали.

– Ну, Ши-ифра… вернись только в кубрик, мы с тобой поговорим, – громко прошептал обеспокоенный Лукин, чье поведение никак не затронуло офицеров. – Я тебя научу, как выступать на собраниях…

– По его наказу после каждого моего промаха на бачке Шайдулин вызывал меня на ют и бил за то, что я не различал отметин на кружках и не хотел быть им лакеем. У каждого «годка» есть кружка с отметиной, и если ему подадут другую, то за это сразу бьют. Он, – посмотрел на Шайдулина, – потерял совесть, превратился в подонка, стал «шестеркой». Чтобы услужить старшим, готов на любую подлость!

Он говорил правду, которую из матросской команды все знали, но, под страхом неминуемой расплаты, не осмеливались говорить. Сжившись с ложью, скрежетали зубами, кривились в злобной гримасе. Что он ни говорил, но на лицах офицеров видел лишь легкое смятение.

– Мирков, чего это ты на Шайдулина налетел? Сейчас мы тебя разбираем, а до Шайдулина дойдет очередь, – удивился замполит.

Привставая, вскинул руку Чеснакаускас, спросил осторожно:

– Мирков, а ты обращался за помощью к товарищам по бачку? Говорил им о том, что происходит?

– Да. Я говорил об этом всем, когда у нас было собрание, – отпарировал уверенно.

– Это когда я задержался?… – растерялся офицер, понял, что это напрямую касается его как командира подразделения. Ждал реакции со стороны офицеров, но этого, как показалось, никто не заметил.

– Да.

Чеснакаускас сник и, бегая глазами, затаился.

Не выдержав напряжения, Раевский сорвался с места:

– Я не ожидал от тебя подобного, Мирков! Ты вначале мне так понравился, такой был исполнительный, смелый, а сейчас… Ты же мужик, старшина, не понимаю… Как может старшина так низко пасть?! – голос дрожал от возмущения. – Вот, говорят, со специальностью не справляешься. И так себя перед командиром показать! У тебя же золотая специальность – ни у кого такой нет. Ты же должен жить здесь в свое удовольствие! Не знаю, – растерянно развел руками, – я с таким старшиной, да еще эспээсовцем, встречаюсь впервые…

Несправедливое, с точки зрения Миркова, обвинение задело его за живое, и он вскричал:

– …Да я уже две недели ничего не ел, потому что мне не дают есть!! Они за кусок масла человека убить могут!

Лица офицеров заледенели, они в оцепенении посмотрели друг на друга и вновь устремили взгляд в никуда, не промолвив ни слова.

Раевский отер лоб, растерянно посмотрел на Чеснакаускаса.

Исправляя положение, вскочил Герасюк.

– Я могу объяснить, почему Шайдулин так поступал, – заговорил торопливо, не проговаривал слова, наполнив рот слюной. – Вначале, когда бачковал, Мирков, наверное, сделал что-то не так, как надо, и Шайдулин, не сдержавшись, поверьте, сам того не желая, как-то нечаянно ударил его, – нес полный бред, но никто не возражал ему. – А потом, со временем, это вошло у него в привычку и выходило как-то само собой. Так же, Шайдулин?

– Да, – буркнул тот.

– Это как у французов. Они говорят, что аппетит приходит во время еды, – войдя в роль, победно улыбался старший матрос. – Раз ударил, – стукнул кулаком по ладони, – понравилось, ударил два, понра-авилось… Ведь сами знаете, что в мужском коллективе все бывает. Ну… не без того, чтобы не подраться. Ведь там, где мужики собираются, все может быть. Правда же?

– Конечно! Да! – поддержали дружно.

– Это только Шифра такой сопляк оказался. Его несколько раз ударили – он и раскис как баба! – добавил другой матрос.

– Да-да-да, – заторопился замполит, что-то соображая, – а теперь давайте послушаем комсомольца Шайдулина.

Тучей сидя в стороне, Шайдулин приподнялся, трепеща за свою шкуру. Перед собранием все ободряли его, обещали поддержку, но теперь, после всего, он ждал самого худшего, вплоть до дисциплинарного батальона. Но, к своему удивлению, лишь видел безразличие офицеров и глупость замполита. Его глаза бегали тревожно, но в них уже искрилась надежда.

– Я даже не знаю, как это произошло, – бессовестно врал он, демонстрируя смирение. Матросы успокаивали жестами; ловя настрой, Шайдулин креп духом. – Как-то выходило само собой. Он прямо напрашивался своей нерадивостью, за это и получал. Тяжело же все одному-то делать.

– Тут все ясно, – подхватил Герасюк.

– Да-да-да, – поддержал Цыбуля.

– А теперь послушаем ближайшего товарища и старшего по специальности комсомольца Андропова, – объявил Герасюк.

Все это время Андропов сидел, затаившись, на краю стола. Напряженно поднялся, напрягся худым нескладным телом.

– До сих пор Мирков не освоил специальности и почти в каждой телеграмме делает ошибки, приходится все время его контролировать, – строго отделял слова, заметно волновался. – Он не в состоянии сосредоточиться на работе: всегда рассеянный, что недопустимо при нашей работе.

– А теперь, – остановил Герасюк, – пусть скажет командир отделения, комсомолец Лукин.

Всем видом Андропов поблагодарил его за помощь. Облегченно вздохнул и буквально рухнул на свое место и больше не шелохнулся.

Лукин лениво поднялся, оттопырив верхнюю губу, чем открыто демонстрировал отвращение.

– Ответь как старший бачка: почему комсомолец Мирков, несмотря на то, что является старшиной, бачковал? Ты знал о том, что он бачковал? – продолжал Герасюк невинным голосом, опасался поставить товарища в затруднительную ситуацию.

– Да, – отмерил дерзко, воротя лицо в противоположную от всех сторону.

– Кто заставлял его это делать?

– А я тут при чем? – хмыкнул Лукин. – Я же не виноват, что Шифра сам напросился. И вообще, нам не нужен трусливый Шифра, который каждого матроса боится. Готовый по первому зову бросаться выполнять любую прихоть «годков»!

– А почему ты его так называешь? У него же есть фамилия, – прервал удивленно замполит.

– А как? Его все так называют, и я называю. Век бы его не видел, – покосился на Миркова.

Александр понял, что вновь потерпел полный крах. Они разыгрывают свою пьесу, подготовленную в кубрике, в которой для него не было роли.

– Его любой «карась» может послать подальше, а его это никак не задевает! – не останавливался Лукин. – Да что говорить: если даже Шикаревский требует, чтобы шел за маслом и таскал бачки, а этот совершенно послушно несется на камбуз и тащит! Ну, а я что: раз носит, пускай и дальше носит. Он совершенно чуждается команды: закроется у себя и сидит там целыми днями. Он открыто всем заявил, что мы ему не нужны! Что он без нас проживет. – Саша стиснул зубы, слышал открытую ложь – Ну, а если он так считает – туда ему и дорога, без него обойдемся.

– А вот… насчет того, что Шифра, то есть Мирков, – поправил себя Герасюк, – сказал, что ты заставлял Шайдулина бить его… – осторожно допытывался, но так, чтобы ни в коем случае не подвести товарища.

– Не знаю, – ответил не задумавшись, отвел глаза. – Я ему ничего не приказывал.

– Лукин, ты трус! – гневно бросил Мирков, разрывая неведомые железные путы.

Лукин поднял дерзкое лицо.

– Чего это я трус?

– Потому что ты боишься сказать правду!

Тот только поник, пряча убегающий взгляд.

– Ну, тут все совершенно ясно, – подытожил Герасюк, оборачиваясь к офицерам. – Здесь налицо полная трусость и потеря старшинского, да и человеческого достоинства.

– Теперь давайте вынесем решение, – предложил Цыбуля.

Герасюк заглянул в листок бумаги и зачитал заготовленное до начала собрания решение:

– Внеочередное комсомольское собрание боевой части № 4 постановляет: За дискредитацию звания старшины и унижение собственного человеческого достоинства комсомольцу Миркову объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку. Комсомольца Шайдулина за превышение должностных полномочий освободить от занимаемой должности комсомольского секретаря…

Меч правосудия опустился на головы виновных, и все понесли «заслуженное» наказание…

– Кто за это предложение, прошу голосовать, – спохватился замполит, первый поднял руку.

Не в состоянии больше воспринимать всю гнусность и ложь происходящего, Раевский взорвался: «Ах-х!»… вскочил, горько скривился на осунувшегося Миркова. – Тоже мне… пособирались начальники. С вами ни черта сделать нельзя… – безнадежно махнул на всех рукой и демонстративно оставил кают-компанию.

Демонстративный уход офицера никак не повлиял на дальнейший ход собрания. Большинством голосов поддержали предложенное решение. Замполит объявил об окончании собрания, офицеры спохватились, идя к выходу, живо обсуждали происшедшее.

Шайдулин мгновенно преобразился, засиял радостной улыбкой. Бросился к товарищам, которые, обступив, приветствовали его как победителя.

– Видишь, а ты боялся, – радуясь, похлопывали по плечу.

– Чего ты волновался? Ты ведь знаешь, мы на твоей стороне, а не на стороне этого Шифры.

С хитрым прищуром Шайдулин пристально посмотрел в глаза Миркову: «Ну что: чья взяла?»

Александр выждал, когда уйдет последний человек, встал и мрачно двинулся за торжествующей толпой. Грудью рухнул на топчан, корил себя за нерешительность и отсутствие твердости характера. «Вот тебе и на… бился, бился… сражался, сражался, а оказался ничтожеством, слабаком», – думал с горечью.

На следующий день командир приказал зайти на отдых в Свиноуйсьце. Поздней ночью пришвартовались к борту неизвестного корабля, а утром он оказался кораблем их дивизиона.

Мирков сообразил, что на нем в обязательном порядке должен быть эспээсовец, а значит, его товарищ и единомышленник. Крадучись, вышел на палубу, окликнул первого попавшегося на глаза матроса, спросил, кто у них эспээсовец. Возившийся на палубе матрос, пожав плечами, ответил, что какой-то мичман. Александр спросил, можно ли вызвать его, на что, после некоторого колебания, матрос ответил:

– А он обедает в кают-компании! С грустными чувствами Мирков возвратился к себе.

Раздался громкий звонок, открыл, ожидая увидеть кого-то из матросов, но обнаружил радостно улыбающегося мичмана Мавродия, обрадовался до слез. Не ждал свалившегося на голову счастья, встретил родного человека и обомлел:

– Здравствуйте, товарищ мичман, – почувствовал, что сейчас заплачет.

– Ну, как море? – поинтересовался озорно, вошел в каюту.

Силы оставили Александра, присел на стул, промямлил: «Море шумело…»

– Справляешься с документами? – полюбопытствовал мичман, глазами изучал каюту. – Ошибок много делаешь?

– Все было… – уклонился от ответа и помрачнел. Внутри все поднялось, стало жалко себя. – Тут, товарищ мичман, тако-ое твори-ится… Меня с самого начала похода заставили бачковать. Я не против, если надо помочь, но относиться же нужно по-человечески, – чуть ли не плакал, готовый пустить слезу. – Стали меня бить за всякую ерунду на бачке. Мне даже смешно: поставили надо мной надзирателя, он меня вызывал на ют и за все недоделки бил. А потом что начало-ось… Совсем плохо стало. Мне надо обрабатывать телеграмму, а они требуют, чтобы я все бросил и бежал на камбуз. Я им говорю, мол, у меня срочная работа, а они одно твердят: «Знаем мы, какая у тебя работа – спишь целыми днями, да с папкой ходишь». А что им объяснять, ведь глупые же люди, в нашей специальности ничего не понимают. Голова все время болит, руки трясутся, не знаю, что и делать. И ошибок стал много делать.

– Андропову докладывал? – сочувственно поинтересовался мичман.

– А что ему говорить. Он все знает… – ответил безнадежно.

Мичман зло сверкнул глазами, процедил сквозь зубы:

– Вот это старшина-а… вот это старший това-арищ.

Вдруг спохватился.

– Эх! Чего же ты командиру об этом не доложил! – дивился его несообразительности, проявил искреннее сочувствие.

– Я и ему, и замполиту об этом рассказывал.

– Ну и что?

– А что они поделать могут… Их здесь и людьми никто не считает. «Годки» здесь тако-ое сотворили, что я ни с кем не разговариваю, две недели, кроме тарани и шоколада, ничего не ел.

– И сейчас не ешь?

– Да, – ответил смущенно, стыдился положения, в которое попал.

Мичман осунулся, прижмурив взгляд, проговорил, качая головой – Ах, Андронников, Андронников… правда, я ему никогда не доверял… – ласково положил руку ему на плечо. – Ну, ничего, уже молодых пригнали. И к вам пригонят, как домой придете, – добавил хвастливо: – А я вот из дома от жены ушел, погрызлись, и убежал. Как раз корабль без эспээсовца в море уходил в тренировочный поход, я взял свой дежурный чемоданчик и убежал рыбу ловить, – улыбнулся Саше. – Хоть отдохну немного, а заодно и рыбу половлю. А с Андроповым я сам поговорю, пускай только в отряд придет. Я ему тогда сде-е-лаю. Ничего-о… дома разберемся, – добавил серьезно.

Александр не удержался, поинтересовался о Сафонове, спросил, ходил ли тот в море.

– А что Сафонов? Служит себе спокойно на корабле. В море еще не был.

– Уже не так тяжело, как было поначалу?

– Да вроде бы сжился. Приходит на вахту, ничего не говорит, значит, все нормально. Да-а… Наделали вы делов, – вздохнул Мавродий и вспомнил о новом командире службы.

– Командир новый? – удивился Александр, не ожидал такого.

Мичман рассказал, что того перевели в другое место, на майорскую должность, а вместо него прислали молодого лейтенанта сразу после училища. Оказался шустр, сразу за все взялся, но бестолковый. Всех рассорил, заставляет строевым шагом в кабинет заходить и стоять по стойке смирно. Даже его, мичмана. Чтобы пройти к собственному столу, нужно спрашивать разрешения.

– Пацан, – прибавил хмуро, удивился. – Где они его только взяли? Живем как на иголках. Не служба, а чистый дурдом.

Мичман собрался уходить, грустно утешил напоследок:

– Ничего, Мирков. Немного потерпи, а там полегчает.

Утром после подъема команды «ГС-242» оставил соседний корабль и уже на следующий день пристал к родному причалу.

Томительное ожидание встречи с родными берегами вызывало странное беспокойство. Все, как по команде, преобразились, уже думая не о море, – его они оставили позади, а о том личном и важном, что обретут вновь вскоре. Гордо, с достоинством неся себя, находились в одном нескончаемом муравьином движении. Подступив к рундукам, старательно просматривали свой нехитрый флотский скарб, будто готовили себя к последнему бою. И вот берег стал реальностью.

Концы закрепили за кнехты, и усталый корабль замер. Их никто не встречал, не было ни цветов, ни громкой музыки, ни девичьих улыбок. Закончился еще один этап их жизни. Они победили стихию, каждый чувствовал себя настоящим героем. Как и полагается, после похода корабль поставили на десятидневный отдых. Офицеры разошлись по домам, бросили команду на произвол судьбы. Оставшись без обязательных работ, вахт, приборок и сдерживающего офицерского присутствия, матросы начали безумствовать: страсти вспыхнули с новой силой. После обеда и ужина заставляли не смеющего прекословить тихого киномеханика крутить фильмы, в этой вседозволенности видели свое счастье. Неуправляемая, праздно шатающаяся по кораблю в поисках приключений, сытая орущая орда могла воспламениться от любой искорки.

После собрания жизнь Миркова почти не изменилась, только стала тяжелее. О нем просто-напросто забыли. Он все так же ел тарань и все так же молча выходил на построения и поверки. Понимал, что на корабле будущего у него нет, команда его похоронила. Идея противостояния во имя законов нравственности, порядочности и чистоты оказалась абсурдна изначально. Мучился, страдал, считал себя героем, а они этого не поняли. Полагал, что если выдержит начавшуюся с момента прибытия на корабль борьбу со злом, сохранит себя, мужественно перетерпит все и доживет до конца похода, добрые люди – порядочные офицеры и честные матросы – оценят его по достоинству. Но ничего не произошло, он остался наедине с самим собой.

За поход команду наградили десятью путевками в дом отдыха на Рижском взморье. Они достались, как решил Цыбуля, самым заслуженным, и в число счастливчиков попали Жмайло, Иванов, Шикаревский и даже Шайдулин! Тем самым замполит дал понять, что все, что Шайдулин натворил, исполняя свой комсомольский долг, было суровой необходимостью. А нелюбимые всеми Петров и Мирков остались без поощрений по вполне понятным причинам.

С отъездом на отдых счастливчиков корабль вовсе опустел, кубрик выглядел неухоженным и грязным. Томимому душевными муками, больше всего Миркову хотелось встречи с приятными ему людьми поста СПС отряда. Но получил отказ командира, сославшегося на обязательный послепоходный отдых.

Прошло больше трех недель с того времени, когда он впоследний раз ел в кубрике. Осторожно юркнул туда, старательно не замечая матросов, сидевших за столами. Приблизился к посудному шкафчику.

– О-о! Шифра! – изумился Демилюк. – Давно ты у нас не был. Мы уже забыли, какой ты и есть. Хотели в розыск подавать, да передумали, – засмеялся, остальные только ухмылялись. – Как ты там живешь? Мы же все-таки волнуемся за тебя.

Тронутый его словами, Мирков остановился у ящика, оглядел запущенный после ухода последнего призыва кубрик и ошалевшую от безделья команду. На ящике стояла немытая посуда, а палуба кубрика была покрыта валявшимися в пыли бумагами.

– Видишь, как мы живем, – горестно продолжал матрос, – «карасня» вся ушла, убирать некому. Приходи к нам бачковать, а то никто не хочет ходить на камбуз и мыть посуду. Будешь нормально есть, а то, что ты там у себя ешь… воздухом святым питаешься, что ли? Остались лишь кожа и кости. Только глаза да нос торчит. А у нас будешь бачковать потихонечку и будешь пай свой есть. Говорят, ты тарань грызешь? – улыбнулся.

– Да, – ответил спокойно, не чувствуя никакой обиды.

– Ну вот видишь… приходи. Ну, немного побачкуешь, а там можешь и к себе бежать.

Ничего не ответил, привычно опустил глаза.

Следующим днем вновь смиренно исполнял обязанности бачкового. Матросы держались деликатно, опасались нарушить то отношение, которого требовал этот неприступный человек.

Когда нес по коридору медный бачок, хотел пробежать дальше от трапа, но услышал голос Цыбули, спускавшегося с офицером другого корабля.

– Во, смотри, – повел пальцем на сгорбившегося старшину, – это тот, о котором я тебе говорил.

Не придав значения, Мирков хотел продолжить движение, но его остановил оклик Цыбули.

– Мирков, подожди, – продолжил тот мерно комментировать своему спутнику. – Значит, так у нас старшины служат. Унизил свое звание и честь.

В глупости Цыбули Саша никогда не сомневался. Но сейчас вдруг отчетливо понял, что ненавидит этого дурака. Зло сверкнул глазами с такой силой, что невозможно было не заметить. Если бы в руках было оружие, то, не задумываясь, всадил бы в замполита свинцовую пулю. Потребовалась вся его воля, чтобы не сорваться и не накинуться с кулаками на офицера, не разбить с наслаждением в кровь его сытую лоснящуюся морду.

– Ты все бачкуешь? – ехидно заметил Цыбуля, надменно глядел с высоты своего роста.

Офицер подал голос:

– А вы меры воздействия к нему применяли?

– Да применяли… – вздохнул Цыбуля.