Текст книги "Тревожная Балтика. Том 2"

Александр выпрямил затекшую спину.

– Делал.

– Ну, если делал, то чего сопли жуешь? Если ты, дорогой, будешь так работать, то тебя ждет много неприятностей. Поддобрый, ты что, не показывал, как это нужно делать? От всего этого только коробит. Ты ему растолковал, что мухой надо летать, а не сопли жевать?

– Да, я вижу, что он хороший «шланг». Старшина, ты и в Балтийске был таким же «шлангом»?

– Нет, – ответил смущенно.

– А ну, старшина, давай немного потренируемся! Не умеешь сам – будем учить!

– Так-так. Ну, занимайтесь, – важно заключил старший матрос, вышел, шаркая ногами.

Глава третья

Мирков вложил обработанную телеграмму в папку и, после разрешения, вошел в кабинет командира. Представился, заметил, что тот смотрит с улыбкой.

– Давай, что там у тебя? Чего стоишь, можешь сесть, – поставил подпись, возвратил бумагу.

Саша вновь увидел улыбку командира.

– Я слышал, ты отличился вчера в самодеятельности? Молодец, молодец. И давно ты этим занимаешься?

Коротко рассказал об отце, который выступает в концертах, пояснил, что с детства любит юмор.

– У меня большой репертуар. Я могу сам концерт дать, – все смелее становился он, откликаясь на неожиданную симпатию командира.

– Но у нас здесь не концертная бригада, мы служим и выполняем конкретные боевые задачи.

– Ну и что, если служим, одно другому не помешает. Вот есть же ансамбль. Можем спокойно концерты давать. Вот скоро первое апреля, можно вечер юмора сделать.

– Но мы здесь преследуем другие цели…

– Но везде живые люди. Вы же видите, – повел рукой в сторону кубриков, – они скучно живут! Все ходят мрачные, будто отбывают наказание. А можно жить по-другому!

– Да. Это ты точно подметил, – глаза у командира стали грустные. – Молодежь, конечно, дикая и испорченная. Ну хорошо! Если ты такой деятельный, обращайся к замполиту, вместе с ним обговаривайте все вопросы. Можешь идти.

Как только Мирков оставил кабинет, как стали входить офицеры, приглашенные на собрание. Неторопливо занимали места, предвкушая, чего можно ждать от чрезмерно строгого и придирчивого старшего офицера.

– Товарищи офицеры, – начал тот неторопливо собрание, видел смущение подчиненных, разместившихся по сторонам большого стола. – Я собрал вас для того, чтобы обсудить наше незавидное положение. Все вы знаете, в каком дерьме мы сидим, а выбираться надо, и никто нам в этом не поможет.

В глазах главного флотского командования часть, которую доверили руководить Богданову, считалась третьесортной, а значит, бесперпекстивной. Соответственно, как и матросов, офицеров подобрали по остаточному принципу, с самыми низкими моральными и деловыми качествами. Что, соответственно, создавало обстановку равнодушия и беспечности по отношению к прямым обязанностям офицера – строго следить за порядком в вверенных им подразделениях. Богданова огорчали не только деловые качества подчиненных, но и их внешний вид – были совершенно разные, серые и невыразительные. Доставшаяся Богданову два года назад часть после ухода «хорошего» командира трещала по швам. Прослужив много лет, прежний командир даже не старался вникать в подробности быта и отношения между разными призывами, ему вообще были абсолютно безразличны как матросы, так и офицеры. Он будто не подозревал, что времена изменились и что люди другие, а соответственно, и другие проблемы. Без строевых занятий, без спортивных мероприятий, без должного нравственного и политического воспитания его часть превратилась в шайку анархистов. Не знал и не хотел знать о «годковщине», царящем насилии и издевательствах, если что и выплывало совсем вопиющее, то, чтобы не испортить лицо части, а значит, и себе репутацию, старательно покрывал все. Соблюдая тактику укрывательства, со спокойной совестью дослужился до капитана 1-го ранга, получил повышение по службе. Богданов принял часть «хорошей», но, разобравшись в делах, за какую-то пару месяцев «развалил» ее до основания. То есть, конечно, не разваливал, а по совести взялся ее реорганизовывать. Бездарные офицеры не понимали его рвения, силком выполняли нелюбимую работу, что не могло быть результативным.

– Я недоволен вашей работой, – продолжал строго Богданов, не видя ни в одном из офицеров надежного помощника. – Я не вижу вашей работы! Старший лейтенант Буров, – обратился он к молодому человеку с жирными боками и болезненно-отечным лицом, – я недоволен вашей работой!

– А что-о… – невинно издал тот сквозь толстые губы. – У меня… Все вполне нормально… Дисциплина улучшилась. И за этот месяц у нас нет ни одного порицания.

– Нет потому, что я молчу. Я объявляю вам предупреждение!

– Да… – хотел возразить, но замолк.

– Садитесь! – резко оборвал командир. – Мне надоело слушать ваши оправдания. Каждый раз одно и то же, а дела нет. Как были они у вас разболтанными, так и остались!

– Так… – приподнимаясь, Буров хотел что-то возразить.

– Замолчите! Старший лейтенант Озеров, – обратился он к румяному круглолицему мужчине, имевшему не по возрасту низкое звание.

– А что, у нас все нормально… – не дав договорить командиру, скозь улыбку беспечно заявил офицер в неопрятном мундире, что было самой настоящей ложью, на которую никто не отреагировал. Так как он был командиром подразделения «хозбанды», то все лишь улыбнулись про себя.

– Да-а… наградили нас матросом… – отвечая, задумчиво подытожил командир, грустно глядя в окно.

– Ну что я сделаю, если такие люди, – восклицая, продолжал улыбаться Озеров, догадался, кого имел в виду командир. – Я же выпороть его не могу. Пускай родители занимаются воспитанием. Служит себе потихоньку – пускай служит. Он совершенно не понимает слов. Говоришь ему: «Ну, не делай ничего, хоть веди себя по-человечески». Ну, не нравится служба, пускай в коровнике сидит, а летом на тракторе работает. Ну, если он таким уродился, то чем я могу помочь? Он же кроме мата других слов не знает! Ему же говоришь, что, черт с тобой, живи, только молодых не трогай. Но он же из них все соки выжимает. Петрович… то есть Бугров, совсем высох и прогнулся, как старик ходит.

– Вот это главное, что под его влиянием молодые матросы находятся. Они же потом, как только старшими станут, тому же будут учить новый призыв. С удовольствием сослал бы его как можно дальше… Но дальше уже некуда… Из нашей части дальше не сошлешь. В общем так, – заключил Богданов строго, – своим приказом объявляю недельную отработку дисциплины, распорядка дня и боеготовности части. – Раздался недовольный ропот, на что тот не отреагировал. – Нахождение офицерского и мичманского состава в части до 20.00. Оставлять расположение до этого времени – только по моему разрешению. Усиленный контроль за распорядком дня с обязательной поверкой личного состава после отбоя. И запомните, вы тоже служите, а не только матросы. И поэтому к вам, как к командирам, буду предъявлять более высокие требования! – говорил зло, с трудом сдерживался. – Вы, в первую очередь, должны быть дисциплинированными и организованными, потому что подаете пример остальным. На вас должны равняться подчиненные, а они смеются над вами. А все потому, что вы для них не пример! Начальнику штаба составить распорядок дня на неделю и мне на подпись. Есть вопросы?

– Да какие могут быть вопросы, – недовольно воскликнул молодой лейтенант. – Не успели от одной отработки отделаться, как тут же другая.

– Мы все-таки люди, и у нас семьи есть, – в тон вторил другой.

– Вы прежде всего кадровые офицеры! – резко бросил командир, прожигая всех глазами. – И не надо никого винить. Если бездарны в своей работе, то никто в этом не виноват и никто вам не поможет, кроме вас самих! И не надо все валить на срочную службу. Вы для них – учителя, вы обязаны проводить воспитательную работу! Не только замполит должен выполнять ее. – Замполит просиял, вскинул голову. – Но с ним у меня будет особый нелицеприятный разговор. А вы как прямые начальники несете за матросов ответственность, – командир держал высокий тон, но подчиненные от всего испытывали неловкость.

С тяжелым чувством покидая кабинет, офицеры ворчали, винили командира во всех их бедах.

– Житья от них нет, – бурчал один. – Родители повыгоняли, вот они здесь и жируют в свое удовольствие. Как же – сыты, обуты, одеты, чего бы дурака не повалять.

– Нет жизни на этой службе, – обижался другой. – На «гражданке» – восемь часов, и все, отдыхай, а здесь… и так служба все время отбирает, а здесь еще с ними в детский сад играй.

– Да таких мужиков уже ничто не перевоспитает, – горячился третий. – Шпана – она шпана и есть.

О решении командира матросам объявили на вечерней поверке. Сообщение вызвало волнение и недовольство.

– У-у… Богданов… Делать ему нечего, с ума сходит…

– Сам не живет и нам не дает.

Осмотрев всех, офицер поднял руку.

– Успокойтесь, ведите себя согласно Уставу!

В ответ раздался смех.

– Вот завтра посмотришь, Саня, какими они шакалами будут, – заметил Миркову сосед в шеренге. – Здесь не офицеры, а сброд какой-то, такие бестолковые. Завтра будут такое вытворять.

Недовольство офицеров матросами рождало ответное недовольство.

– Все построения производятся организованным порядком! – напрягался дежурный, которого никто не хотел слушать. – Выход из здания части только с разрешения дежурного или его помощника! Обязательное четкое соблюдение всех элементов распорядка дня, от подъема и до отбоя! – скучно твердил приевшиеся уставные требования, которые никто никогда не исполнял. – Все! Вольно, разойдись!

Как только утром по селектору прозвучала команда «Подъем!», повторенная дневальным «на тумбочке», в кубрики молниеносно бросились офицеры с воспаленными от недосыпа и злобы глазами, торопили, призывали, приказывали строиться на зарядку. В ответ матросы глядели с удивлением и недоумением, возмущаясь, бросали злые ругательства. Когда в «хозбанду» кротко вошел опоясанный ремнями розовощекий Озеров и обратился по-панибратски к Сичкарю, чтобы тот вставал, то матрос никак не отреагировал. Лишь ругался и поносил офицера, теребившего его. Выстроившись в расстроенные колонны, матросы вывалились на улицу, и, как строгие неотступные сопровождающие, мичманы и офицеры тенью скользнули за ними. Это походило на тюремную зону с чрезмерно придирчивыми конвоирами.

Зарядку офицеры отстояли у входной двери. Меряя их косыми недобрыми взглядами, матросы презрительно цедили: «Шакалы», ругали, всячески обзывали. По дороге в столовую дежурный по части, капитан-лейтенант, беспрестанно выкрикивал команды. Добрый по характеру, на пределе сил исполнял нелюбимую работу.

– Старшинам стать вперед! Я сказал, старшины вперед! – краснея, волновался от всего, что был вынужден делать.

Привычно прячась сзади, те наконец-то заняли свое место. Пока тянулась перебранка, возмущенные томительным стоянием матросы роптали.

– Сколько нам еще стоять?! – гудели одни.

– Не май месяц! – выкрикивали другие.

Из колонны вышел хлипкий старшина 2-й статьи, которому дежурный приказал вести строй. По команде старшины колонна тронулась, но тут же ее остановил окрик дежурного, что шаг недостаточно четкий.

– Ты что, старшина, не следишь за строем? – кричал на него один из офицеров.

Эти упреки были совершенно безразличны тому, покорно возвратившемуся в первоначальное положение. Но и вторая попытка движения не возымела успеха. Первые ряды еще тянули ногу, тогда как задние категорически отказывались подчиняться. Дежурный рвал глотку, требовал немедленного исполнения, но колонна была безразлична. Глупость происходящего заключалась в том, что столовая находилась на расстоянии всего лишь каких-то двадцати метров, по другую сторону этого же здания. С большими трудностями преодолев этот маршрут, придя в столовую, матросы заняли свободные столы. Выстроившиеся у стены строгие сопровождающие вызывали отвращение.

После завтрака старший колонны поднял часть и дал разрешение на выход. Беспорядочной шумной гурьбой двинулись к двери, что не понравилось придирчивому дежурному по части.

– Товарищ старшина 2-й статьи! – выкрикнул нервозно, тыча рукой в матросов. – Верните строй, заставьте их выйти так, как положено! Тот равнодушно повторил команду, заставил возвратиться. Но и вторая попытка не удалась. Рвение дежурного не понравилось Сичкарю, озлобился:

– Ах ты, уставник! – обронил сам себе. Подхватив состола грязную ложку, зло метнул в старшину. Ложка пролетела рядом, звякнула о стену. Приблизясь, дежурный криком (всегда так командовал) попытался заставить Сичкаря подняться со стула, но тот, демонстративно развалясь, наотрез отказался подчиниться.

– Я сказал, не буду! – упрямо заявил Сичкарь стоящему передним офицеру. Это была великая дерзость, заслуживающая немедленного наказания.

Зная, что представляет из себя этот матрос, капитанлейтенант не желал опускаться до уровня этого хулигана, спорить с этим убожеством, преступившим грани дозволенного. Отступил, разрешил всем неорганизованно выйти к месту построения.

Бросая всем вызов, последним вышел Сичкарь, держа руки в карманах, и пристроился в хвосте колонны.

На полпути офицер остановил движение. Строго обратился к матросу:

– Сичкарь, зачем ты бросил ложку?!

– А это мое дело! – отрезал тот грубо, прячась за спинами матросов шеренги.

– Как ты разговариваешь с дежурным по части! – налившись кровью, заорал офицер, но держал себя в рамках дозволенного приличия. – Товарищ матрос, вы задерживаете своих товарищей! Ведите себя согласно Уставу! Ответьте: почему вы бросили в старшину 2-й статьи ложку?!

– Захотел и бросил, а вам какое дело! – дерзил матрос. – И вообще, что вы ко мне пристали со своим Уставом! Какой тут к черту Устав! – грубо бросался матерными словами. – Чего вы меня им… пугаете! Где вы видели уставную жизнь?! То, что вы пишете в своих уставах, это все херня! Ничего этого в жизни нет! Только воровство кругом и полный бардак! И не пугайте меня своим уставом! Я уже пуганый! И мне по херу ваши угрозы! Я уже «годок» и за службу столько всего насмотрелся, что мне на всю жизнь хватит!

Выпад матроса не подпадал ни под какие рамки военнослужащего срочной службы, и офицер остолбенел.

– Сичкарь! – прохрипел, краснея, офицер, чувствовавший себя безмерно униженным, – пойдешь к командиру! – Далее не зная как поступить, бледнея, возвратил строй в первоначальное положение и пристыженно сопроводил колонну до двери.

После обеда Мирков отпечатал обработанную телеграмму и понес на доклад к командиру. Постучав, открыл дверь, но, обнаружив собранного до предела, невозмутимого Сичкаря и взволнованного Богданова, остановился. Подчинился кивку командира, закрыл дверь.

– Ты понимаешь, как ты себя ведешь?! – с надрывом кричал Богданов в кабинете. – Ты забываешь, что находишься в армии, а не дома, где можешь вести себя так, кактебе вздумается!!!

– А я никого не просил меня призывать! – цедил сквозь зубы матрос, что очень не нравилось командиру.

– Ты даже перед командиром части не можешь себя вести нормально! А ну, встань как положено!

Матрос лишь зло глядел на офицера, оставаясь в прежней позе. Командир еле сдержался.

– Ты понимаешь, что унизил старшего по возрасту и по званию, оскорбил офицера? – продолжал командир.

– А я не виноват, что он дурак, – бросил Сичкарь дерзко, но совершенно спокойно, чем окончательно довел Богданова.

– Ты – мразь! – выкрикнул тот пронзительно, что было крайней формой отвращения. – Ты – подонок, которому нет места в нормальном обществе! – морщился, как от боли. – Ты за свою жизнь никогда никому ничего хорошего не сделал! Где ты, там грязь и зло! Ты сделал что-нибудь доброе?!

– А что они мне сделали доброго? – вскричал матрос.

– А что ты им сделал?!

– Я столько за службу всякого говна насмотрелся, как от матросов, так и от офицеров! Офицеры еще хуже, потому что им доверены люди, они обязаны руководить людьми! А вы на наших-то посмотрите! Ведь одно шакалье, ни одного нормального человека! Шваль всякую попригоняли, начальнички! У них же никакого авторитета. Меня в кубрике больше слушаются, чем этих вонючих офицеров. Да не дай бог, если бы меня кто-нибудь ослушался, я бы ему такую жизнь устроил, по струночке бы ходил! А вы хотите, чтобы в части дисциплина была. Да никогда ее здесь не было и не будет, потому что сейчас одно гнилье пошло!

– Вот видишь!.. Оказывается, ты не дурак, все понимаешь! Но если ты такой умный, зачем же ты унижаешь младших по службе?!

– А потому, что они «караси». У них такое время. Я был «карасем» и делал то же самое, да еще в худших условиях!

– От тебя требуется немного, – спокойно продолжил Богданов. – Исполнение правил, заложенных в Уставе.

– Да мне похер ваш Устав, – перебил матрос. – Я живу по своему уставу. Понятно?

– Вон отсюда! – взвизгнул Богданов, рукой указал на дверь – И чтоб ты на глаза мне не попадался! – Тут дверь резко распахнулась, вышел гордый Сичкарь с видом победителя. Александр уступил ему дорогу. Происшедшее подпадало под уголовную статью, и все с замиранием ждали исхода. Но, так как командир боялся огласки, виновнику все сошло с рук, даже не получил выговор.

В канун первого апреля матросы привычно повалили на плац на построения. После скучных условностей замполит неловко поморщился и объявил – А сейчас Мирков приготовил для вас небольшой концерт, – и заметил зло: – Для вас же, балбесов, приготовил! Так что, если сами ничего не умеете, труд своего товарища уважайте! – предупредил, чтобы вели себя в клубе организованно.

– Ты что, Саня, и правда с концертом выступать будешь? – удивился Кеуш, стоял рядом в строю. – Пацаны, наш Кимович будет в концерте выступать… – охотно поделился услышанным с другими.

– Кимович, Кимович, – громко шептал матрос, – ты будешь выступать с концертом?

– Сичкарь, Сичкарь, – теребил друга Куценко, находящийся в соседней колонне – слышь, Кимович концерт дает!

Приглушенно хихикая, Сичкарь отступил назад, чтобы увидеть Миркова.

– Кимович, Кимович! Ты смотри-и… Я буду сидеть в самом первом ряду-у-у… – предупредил доброжелательно, с улыбкой на устах. – Если я смеяться не буду, то тебе потом отвечать придется, – хохотнул.

– Ла-адно… – отозвался Александр с добродушной улыбкой.

Зал заполнился веселыми возбужденными парнями. Впервые за службу Сичкарь оставил «галерку» и занял самое видное место в середине первого ряда. Не придавая значения своей персоне, Богданов скромно присел на краю того же ряда.

Появление Александра на сцене вызвало оживление и веселую суету. Держась раскованно, Сичкарь заерзал, махами рук дал выступающему знать о своем присутствии. Чтобы подготовить аудиторию, Александр упомянул об авторе, произведения которого собирается читать, и о том, что своим выступлением хочет поднять у всех настроение.

Одна! Вторая! Третья юмореска! Все, что ни рассказывал, находило своего слушателя. Получив безграничную свободу, он неистово делал все, что хотел, а слушатели отвечали взаимностью. Переполненная этой свободой, душа ликовала. Подчиняясь невидимому устремлению она вырвалась из хитрой западни и, расправив усталые крылья, взлетела.

Чтобы напомнить себе написанные на бумажке название очередной юморески, а заодно и передохнуть, скрывался за сценой, где ждал довольный замполит, по-особому, уважительно глядевший на счастливого старшину. Чувствуя неловкость, офицер подал ему руку.

– Ну… Мирков… Молодец… Ты почти арти-ист… Спасибо тебе от меня и от командира.

Александр лишь ответил: «Пожалуйста». Сказал, что может выступить и 9 мая. Тот ответил, что он подумает над этим. Тут же возвратился в зал, продолжая свое действо. Иногда глядел на Сичкаря, который обращал на себя внимание несдержанным хохотом и беспорядочными движениями рук и тела. Счастливый, возвратился в кубрик, увидел товарищей, которые встретили его настороженно, разом глядели недобро.

– То, что ты ляпать языком гаразд, це, конечно, гарно, – наконец, сурово сказал Червоненко, открыл то, про что все думали, но отчего-то не решались высказать. – Только служба есть служба, Кимович, и от нее никуда не денешься. Пока тоби замена нэ будэ, ты для нас – «карась»… – закончил он свою мысль.

У Александра все перевернулось внутри, вынужденный принять реалии службы, он вновь погрузился в несвободу.

Следующим утром придя на службу, мичман поприветствовал Миркова за руку, спросил весело, как дела, и при этом особенно улыбнулся.

– Что ты там такого натворил, что о тебе все говорят?

Что-то рассказывал?.. Ты смотри, еще и артистом станешь! – предположил мичман. Александр лишь кротко улыбнулся.

Проводя время на посту, он беспечно отдыхал в кресле. Все, что вдруг обрушилось на него, было именно тем, чего желал страстно, к чему так долго стремился. После кошмара жизни на корабле и в отряде душой еще не мог вырватся из стянувшего кокона. Тешил себя надеждой на лучшее и на то, что прав в избранном пути. Донесся звонок в дверь, догадался, кто это может быть, сверх сил терпя хамство безмозглого мальчишки. В коридоре увидел напыщенного болтуна Поддоброго, тот тут же разразился злыми укоризнами.

– Ты что, Ш-ш-ура, – таращил невинные глаза, сжимал кулак. – Нюх потерял или служба медом показалась? – демонстративно захватил пальцами робу на груди, приблизил худое лицо. – Ты что, Ш-ш-шура, давно в моих р-р-руках не обсирался? А? – воровато оглянулся по сторонам. – Не слышу…

Хотелось ответить как следует, но не мог себе позволить. Спокойно оторвал с робы чужие руки.

– У меня вчера концерт был… – оправдался, было противно то, в чем был вынужден принимать участие.

– А мне до задницы твой концерт, – оборвал резко. – Понял? Мне-то какое дело до твоих концертов? Что, я должен твою работу делать? А? – состроил хулиганскую рожу. – Не слышу?

– Это не моя работа, – напрягся он, и тут же получил удар.

– Ты что-то не по теме говоришь!.. – прибавил зловеще задира. – Видно, мало я тебе дал? Значит, если ты на каких-то там концертах выступаешь, то ты чистенький и можешь ничего не делать, а я целыми днями на вахте пропадаю, за себя и «годка» тащу, и я – плохой, и поэтому, будучи «полторашником», приборки делаю… Теперь слушай, Ш-ш-шура, то, чем ты там занимаешься, мне до сраки. Понял? Сейчас твое место – это приборки. Тебя мне дали, и я буду сношать тебя столько, сколько надо. Ложил я на твои сопли, как и на твои года. Как только будет шесть часов и все офицеры сдрыснут, мухой ко мне и падай на палубу. Понял?

Александр ответил кивком головы.

Раздирало желание поставить наглеца на место и в то же время невозможность выполнить это намерение; но больше не мог терпеть этот противный фальцет мальчишки. Когда возвращался в расположение части, то, не доходя до чайной, встретился с командиром. Замер, в приветствии приложил руку к бескозырке, но увидел, как серьезное лицо командира просветлело улыбкой, и он как равному подал руку подчиненному.

– Здравствуй, Мирков, – задержал руку в своей, смотрел внимательно и серьезно. – Молодец, молодец… Откуда же у тебя такие способности и желание?

Неожиданное расположение командира части его несколько озадачивала, чувствовал, что это идет вразрез с привычным отношением к подчиненным срочной службы.

– Да так… – пожал плечами Александр.

– Молодец, молодец… – мерял добрым взглядом.

Польщенный Александр попросил разрешения идти.

После утреннего субботнего построения матросы его подразделения без колебаний определили Миркова в приборщики. Подошел Кеуш, демонстрировавший дружеское расположение.

– Ну, ты, Кимович, приборочку нормальную зробыш? – чувствовал себя неловко, не мог скрыть смятение. – Там одному робыты ничого. Зробыш?..

Согласился, понимая обреченность самого меньшего призывом сослуживца. У старшего матроса отлегло от души, облегченно вздохнул, похвалил.

Осторожно ступая по вымытому полу, увидев трудившегося старшину, Шарпудди по-детски улыбнулся, засиял ямочками на щеках. Приветливо поздоровался.

– Де-елаешь?.. Ну-ну… – бесцельно проводя время, он искал себе занятие, беспечно направился к окну с большим видом на зеленый стадион.

– Красивый отсюда вид, – заметил с интересом.

Повернувшись спиной, Александр молча работал.

– А тут эта проклятая служба! – воскликнул Шарпудди недовольно, находился под прессом терзаний души. – Почетная обязанность, как пишут в Уставе… Какая тут может быть почетная обязанность, тут как в тюрьме, даже в увольнение и то не всегда отпускают. Вот ты, Мирков, согласен со мной? – оторвал взгляд от ласкавшего взгляд пейзажа, ждал ответа.

– Да, – поддержал негромко, занимаясь работой.

– У меня брат родной призывался на год позже, а уже домой собирается. А я, как дурак, здесь служу, сено сушу, чтобы коровкам зимой было что кушать… Тут летом такое начнется, с утра и до вечера – одно сено. Вообще не будет свободного времени, отдых – на сено, вечернее время – на сено. Не служба, а чистый колхоз. Мирков, тебе служба нравится? – вновь обратил на него взгляд с хитрым прищуром. Кавказский красавец тешил Александра своей чистотой и юношеской наивностью. Ведя бесхитростную беседу, тот даже не мог и предположить, что, сполна хлебнув всего, Александр впервые за всю службу позволил себе говорить свободно со старшим по призыву.

Ответил отрицательно.

– И мне нет, – согласился тот. – Три года, выброшенные из жизни. Я уже не могу терпеть. Только от одних построений жить не хочется. Я бы что угодно отдал, только бы поскорей служба закончилась.

– Это у тебя, знаешь, что? – спросил Александр.

– Что? – посерьезнел матрос.

– Это у тебя хандра.

– Что-о? Какая еще хандра? – тот скривил лицо, недопонимая.

– Ну, это… – перестал возиться с ветошью, – когда плохо на сердце, когда глубокая тоска в душе.

– А такого слова нет, – заключил матрос категорично.

– Есть, – заверил он. Матрос промолчал, но вскоре продолжил с улыбкой:

– А я смотрю, Мирков, ты очень умный…

Прослужив полсрока, натерпевшись страданий, Александр наконец-то получил долгожданное признание. Ничем не подал вида, но в нем что-то екнуло, разливаясь радостным волнением.

Матрос поинтересовался причиной столь позднего призыва, пошутил:

– Наверное, прятался от службы, а тебя нашли и заслали к нам? – при этом по-детски засмеялся.

– Чего? Не-ет… Я служить хотел.

– Случайно, не на флоте?

– Нет. Я хотел служить в ВДВ.

– Ты в ВДВ хотел служить? – удивился матрос, пораженный услышанным. – Молодец… Там же надо с парашютом прыгать?..

– А у меня три прыжка, – похвастался скромно.

Это произвело впечатление, Шарпудди, изумленный, вытаращил глаза, выдохнул:

– У тебя… три… прыжка-а?.. Это что, ты, – посмотрелв верх, – оттуда прыгал?..

– С тысячи метров.

– У-у-у… – сморщил лицо матрос, – я бы на это не пошел… И не страшно было?

– Первый прыжок – страшно, а потом нет.

– И когда же ты прыгал?

– На последнем курсе техникума, на пятидневных курсах в ДОСААФе.

– Ты техникум закончил?… – не переставал удивляться. – Ну… ты, Мирков, молодец… – выдохнул завистливо. – Я смотрю, ты другой… не то, что наши – ничего не умеют, только школу закончили. На гитаре играешь, рассказываешь… как их…

– Юморески.

– Юмо… – попытался повторить.

– Юморески.

– Юмо-рески. Я, правда, в них ничего не понимаю, но раз наши хохлы смеются, значит – смешно. А ну, хоть одну переведи, может, и я посмеюсь.

Пояснил, что если перевести на русский язык, то смешно не будет, главное – национальный колорит.

– Ага, – согласившись, кивнул матрос. – Закончил техникум, прыгал с парашюта… – перечислял.

– С парашютом, – поправил Александр. – С парашюта никто не прыгает.

– А, да. С парашютом. А спортом каким-нибудь занимался?

– Дзюдо.

– Ты… дзю-до-о… занимался?.. – растерялся тот окончательно, с каждой минутой проникался все большим уважением. Подошел ближе, говорил через плечо не прекращавшего работу Миркова:

– Ну Мирков так Мирков. Ты действительно находка… Вот смотри, Мирков, вот ты умный человек и все знаешь. А вот знаешь ли ты, что Сталин чеченцев, почти весь народ, переселил на север России, а земли наши захватил?

– Нет, не знаю.

– Вот видишь, не знаешь, – укорил. – И никто этого не знает, потому что это скрывают! В сорок четвертом году была депортация чеченцев! Знал про это?

– Нет.

– Ни в одной истории про это не пишут! А говорят – Советский Союз, Советский Союз, дружба народов. А вот она какая, ваша дружба народов, весь народ загнали в товарные вагоны и выбросили в тайге.

Ворвался оживленный Поддобрый, на ходу снимая шинель, спешил демонстративно осмотреть порядок в кубрике. Изображая строгого командира, бросился к Александру со злым упреком:

– Что, ты еще мудохаешься?! – трещал юношеским тенорком.

Эта глупая выходка расстроила душевный разговор двоих. Александр промолчал, терпел трескучую балаболку.

Шарпудди снисходительно отнесся к бестакности однопризывника, который тут же оставил Александра и, как заведенный, стал ходить по свободному пространству помещения, бездумно выбрасывал беспредметные фразы, приходящие в голову.

– Мухой надо летать, Мирков, делая приборки, мухой! Пока ты этот несчастный кубрик моешь, я успел два поста помыть! Прикинул?! Шевелиться надо! Не умеешь – научим, не хочешь – заставим! Да, Шарпудди? Как жизнь, как настроение?

– Нормально, – улыбнулся матрос, дивясь его странности.

Скорыми шагами матрос направился к двери, повесил шинель на крючок, продолжая болтовню:

– Я скоро вернусь и проверю. Понял, Шура? Если зайду, а ты еще не закончил, то ты мою отцовскую руку знаешь, – улыбнулся. – Правильно я говорю, Шарпудди?

– Пра-авильно… – весело подтвердил раскрывшийся улыбкой матрос.

– Слышишь, что тебе говорят старшие? Так что учись, пока я жив! – бросил матрос напоследок и умчался. Шарпудди скромно засмеялся.

– Ну, Поддобрый… ну, б… болтун… таких я еще не видел… Ты не обижаешься на него, что он так с тобой разговаривает?

– А что на него обижаться? – рассудил спокойно. – Это все от воспитания зависит.

– Да уж, это точно… – согласился Шарпудди. – Если до службы ума не набрался, служба ничем не поможет, она только калечит людей, это я уже понял…

Вскоре, выждав время, стали сходиться жители кубрика. Осторожно ступая, обозревали влажную чистоту пола и ровные койки, стараясь не оставлять следов, тщательно терли подошвы о разостланную у двери ветошь. Кеуш поинтересовался участливо:

– Ну что, Шура, зробыв? Ну и молодец. Тут ничого важкого нэма. Правда же?

– Кеуш! – окликнул его Шарпудди. – Ты знаешь, что я только что узнал, Мирков-то три раза с парашютом прыгал!

– У тебя тры прыжка с парашютом? – удивился Кеуш, завистливо покачал головой. – Молодэ-эць… Не страшно було?

– Нет.

– И знаешь, что он про Поддоброго сказал? Что если ума нет, то нигде не достанет…

– Мирков – хлопець га-арный, – заключил Кеуш, взглянул серьезно. – Я его поважаю, тилькы вин якийсь скрытный… Наверное, прошлая служба була поганая?