Текст книги "Сказания о Русской земле. Книга 4"

Грозный царь, несдержанный и запальчивый, разгневавшись на старшего сына Ивана, в ярости ударил его в висок своим жезлом с железным наконечником, и царевич через четыре дня умер. За что разгневался государь на сына – в точности неизвестно; по-видимому, он рассердился сначала на свою сноху, жену Ивана Молодого, за то, что она, будучи нездоровой, лежала у себя в комнате в одном исподнем платье, что для знатных женщин считалось неприличным. Сын вступился за жену, ожидавшую вскоре ребенка, и был убит пришедшим в исступление от этого противоречия отцом. Конечно, горесть Иоанна была неописуема.

Смерть Ивана Молодого была великим бедствием и для Русской земли: по отзыву современников, он мог бы быть вполне достойным государем на славном, но трудном московском столе, так как отличался большим умом и твердостью духа, переходившей, по мнению некоторых, даже в жестокосердие, следовавший же за ним брат Феодор был человеком кротким, богобоязненным, но совершенно неспособным к правлению. К довершению беды, у Ивана Молодого не было детей, почему его два первых брака, с Евдокией Сабуровой и Параскевой Соловой, были расторгнуты; третья же его жена, в девицах Елена Ивановна Шереметева, родила через несколько дней после его кончины, вероятно, под влиянием пережитых потрясений, мертвого младенца.

Глубокий ужас объял несчастного сыноубийцу. Неистово ведя борьбу с многочисленными внутренними и внешними врагами своего царства с целью укрепить державу московских государей по завету своих предков и великих святителей Петра, Алексея и Ионы, Иоанн в порыве бешенства собственными руками разрушил все, для чего трудился с таким непомерным напряжением всю свою жизнь. Он отлично понимал полную неспособность Феодора к правлению и, как рассказывают, говорил про него, что ему следовало бы быть не царем, а пономарем, так как кроткий и набожный царевич любил сам благовестить к заутрене. Проводя после убийства сына дни и ночи в полном отчаянии, граничившем с умопомешательством, Грозный царь собрал своих бояр и объявил им, что не хочет больше царствовать, а так как Феодор не может править государством, то он предлагает им подумать, кто из них способен занять царский престол. Устрашенные этим вопросом бояре, предполагая, что их, может быть, лишь испытывают, объявили, что хотят видеть государем после Иоанна только его сына, и упросили Грозного, пока он жив, сидеть на царстве.

Н. Шустов. Иван Грозный у тала убитого им сына

Во время этих непомерно тяжелых обстоятельств для Иоанна и для всего государства в наших пределах уже находился посредник, который вел переговоры о мире с Баторием.

Мы видели, что государь отправил своего гонца Шевригина к новому германскому императору Рудольфу II и к папе – жаловаться на Батория и объявить им, что он хочет быть с ними в любви и согласии на всех недругов. Слабодушный Рудольф отвечал уклончиво, но иначе отнесся к этому знаменитый папа Григорий XIII, приказавший, как мы говорили, украсить Рим тысячами разноцветных огней, когда он узнал об избиении множества лютеран во время Варфоломеевской ночи, и пославший в 1579 году Стефану Баторию меч для борьбы с «врагами христианства» – русскими. Теперь, когда Иоанн – глава этих «врагов христианства» – обратился к нему за посредничеством, Григорий решил, что настало благоприятное время возобновить попытки обращения русских в латинство, и, с радостью согласившись на посредничество, назначил для этой цели надежного мужа – ученого иезуита Антония Поссевина, дав ему особый наказ, в котором, между прочим, говорилось: «Приобретя расположение и доверенность Московского Государя, приступайте к делу, внушайте, как можно искуснее, мысль о необходимости принять католическую религию, признать главою церкви первосвященника Римского, признаваемого таковым от всех государей христианских; наводите Царя на мысль, как неприлично такому великому Государю признавать митрополита Константинопольского, который не есть законный пастырь, но ставленник и раб турок… Так как, может быть, монахи или священники московские, частью по грубости своей и отвращению к Латинской церкви, частью из опасения потерять свое значение, будут противиться нашему благочестивому намерению и употреблять все усилия, чтобы не допустить Государя оставить греческую веру, то старайтесь всеми силами приобрести их расположение…».

Отправившись в путь, Поссевин заехал прежде всего к Баторию, которого застал еще в Вильне, до выступления в поход против Пскова. Нет сомнения, что он привез королю благословение папы на новые подвиги против «врагов христианства», что видно из грубого выражения самого Поссевина в письме к кардиналу де-Кома, которому он писал: «Хлыст Польского короля, может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии». Однако, несмотря на явное пристрастие, которое оказывал полякам Поссевин, даже в их стане он вызывал своим недостойным для посредника и пастыря поведением отталкивающие чувства. «Великий полководец, – говорит про Яна Замойского ксендз Пиотровский в своих записках, – никогда не встречал человека более отвратительного (чем Поссевин): он намеревается прогнать его палкой после заключения мира».

От Батория Поссевин приехал в августе 1581 года к Иоанну и, конечно, старался по пути, во исполнение данного наказа от папы, заговаривать о вере с приставленным к нему царским приставом; но последнему, в свою очередь, перед отправлением для встречи Поссевина, был тоже дан наказ: «Если посол станет задирать (поднимать вопрос) и говорить о вере, Греческой или Римской, то приставу отвечать: грамоте не учивался, да не говорить ничего про веру».

Император Священной Римской империи Рудольф II Габсбург

Поссевин объявил государю, что Баторий не хочет мириться без всей Ливонии, а затем стал просить о разрешении построить несколько католических церквей в Москве для приезжающих иностранных купцов, а также приступить к вопросу о присоединении к латинству: «К царствам и богатствам, – говорил он царю, – которых у тебя много, к славе той, которую ты приобрел расширением Земли своей, прибавь славу единения с верой апостольской и тогда великое множество небесного благословения получишь». Иоанн на это отвечал: «Мы никогда не желали и не хотим, чтобы кровопролитие в христианстве было, и Божиим милосердием от младенчества нашего через много лет кровопролитие в христианстве не велось. Но ненавидящий добра враг с своими сосудами ввел в Литовской Земле новую веру, что называется Лютер Мартын; в ваших странах эта вера сильно распространилась; и как это учение утвердилось, так в христианстве и кровопролитие началось, а как и которым обычаем началось, и почему между нами и Стефаном королем не дружба стала, мы тебе об этом после скажем; а теперь извещаем тебя, как нам быть в дружбе и любви с папой и цесарем Рудольфом. Что наивышний папа Григорий хочет между всеми нами, государями, христианское мирное постановление утвердить, то нам приятельно и любительно… Венецианам в наше государство приезжать вольно с попами и со всякими товарами, а церквам Римским в нашем Государстве быть непригоже, потому что до нас этого обычая здесь не бывало, и мы хотим по старине держать».

После этого государь объявил свои условия мира с Баторием. Он уступал полякам 66 городов в Ливонии и русские города: Великие Луки, Заволочье, Невель, Велиж, Холм, но требовал для себя 35 городов ливонских. «Потому, – объяснял Иоанн, – нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли: если нам ее всю уступить, то нам не будет ссылки ни с папою, ни с цесарем, ни с какими другими государями Италийскими (то есть западноевропейскими) и Поморскими местами, разве только, когда король Польский захочет пропустить наших послов. Король называет меня Фараоном (в последнем бранном письме Батория) и просит у меня 400 000 червонцев; но Фараон Египетский никому дани не давал».

По вопросу же о соединении с Римской церковью государь сказал: «Мы тебя теперь отпускаем к Стефану королю за важными делами наскоро, а как будешь у нас от короля Стефана, тогда мы тебе дадим знать о вере». Поссевин, разумеется, и не думал склонять Батория на условия мира, предложенные Иоанном: наоборот, он, несомненно, уговаривал короля настаивать на требовании всей Ливонии, как ясно свидетельствует записка его, хранящаяся в папском книгохранилище в Ватикане: «Есть надежда, что, при помощи Божией, оказанной католическому королю (Баторию), вся Ливония скоро отойдет к Польше, и тогда не должно упускать случая к восстановлению здесь католической религии, при короле, который среди забот военных не оставляет святой мысли о поддержании и распространении истинной веры. Кроме того, на Руси, в Подолии, Волыни, Литве и Самогитии жители упорно держатся Греческого исповедания, хотя имеют господ католиков. Сенат, и особенно король, подозревающий их верность, желает обратить их в католицизм, ибо найдено, что жители этих областей, по приверженности к своим единоверцам, Москвичам, открыто молятся о даровании им победы над Поляками».

Записка эта ясно показывает нам, почему Поссевин, вторично прибыв к Иоанну от Батория после неудач последнего под Псковом, непременно требовал, чтобы полякам была уступлена вся Ливония. Так как к этому времени шведы овладели уже большею частью побережья в Эстонии, то Иоанн с сыном и боярами приговорили: «Теперь, по конечной неволе, смотря по нынешнему времени, что Литовский король со многими Землями и Шведский король стоят заодно, с Литовским бы королем помириться на том: Ливонские бы города, которые за Государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял, пусть он уступит государю; а помирившись с королем Стефаном, стать на Шведского, для чего тех городов, которые Шведский взял, а также и Ревель, не писать в перемирные грамоты с королем Стефаном».

На основании этого приговора в декабре 1581 года в деревне Киверова Гора наши уполномоченные князь Елецкий, печатник Алферьев съехались с польскими, и начались переговоры о мире. Деятельное участие в них принимал и Поссевин, явно стоя заодно с поляками и позволяя себе по отношению наших послов разные грубые выходки.

Замойский между тем продолжал вести бесполезную осаду Пскова и под конец ее омрачил свое светлое имя недостойным поступком: он послал князю Ивану Петровичу Шуйскому ящик с запиской, будто бы от одного нашего раскаявшегося изменника, немца Моллера, в которой было сказано, что в ящике находятся драгоценности. Славный русский воевода, однако, этому не поверил и приказал вскрыть ящик с предосторожностями, причем в нем оказались порох и заряженное огнестрельное оружие, уложенное таким образом, что при неосторожном открывании посылки должен был последовать выстрел и взрыв пороха. Возмущенный таким коварством, Шуйский вызвал Замойского на поединок, который, однако, не состоялся.

Наконец после того как 4 января 1582 года доблестные защитники Пскова сделали 46-ю по счету успешную вылазку, избив множество осаждающих, Замойский сообщил своим уполномоченным в деревню Киверову Гору, что более недели он не может держаться под Псковом. Ввиду этого 6 января 1582 года было заключено перемирие на 10 лет на условиях, предложенных Иоанном, то есть с потерей нами всей Ливонии, из-за обладания которой он так страстно боролся в течение более 20 лет.

Вслед за тем Поссевин прибыл в Москву и застал Грозного в тех ужасных терзаниях, которые он испытывал после нечаянного убийства сына. Выгодно устроив дела Польши, иезуит хотел также склонить царя к соединению с Римом и стал просить позволения говорить с ним наедине о вере, но государь, хотя вообще очень любил вести прения о религии[9]9
  Из этих прений Грозного особенно замечательны с чехом-протестантом Иоанном Рокитою и лютеранским священником во время Ливонской войны.


[Закрыть], отклонил это: «Мы с тобой говорить готовы, – сказал он, – только не наедине: нам без ближних людей в это время как быть? Да и то порассуди: ты, по наказу наивышнего папы и своею службою, между нами и Стефаном королем мирное постановление заключил, и теперь между нами, дал Бог, христианство в покое; а если мы станем говорить о вере, то каждый по своей вере ревнитель, каждый свою веру будет хвалить, пойдет спор, и мы боимся, чтобы оттого вражда не воздвиглась». Антоний, однако, настаивал и уверял, что если царь перейдет в латинство, то получит не только Киев, но и царьградский стол. Иоанн не прельстился и этим и отвечал: «Нам с вами не сойтись о вере: наша вера Христианская с из давних лет была сама по себе, а Римская церковь сама по себе; мы в Христианской вере родились и Божиею благодатью дошли до совершенного возраста; нам уже 50 лет с годом, нам уже не для чего переменяться и на большое государство хотеть… Ты говоришь, что ваша вера Римская с Греческою одна: но мы держим веру истинную Христианскую, а не Греческую; Греческая слывет потому, что еще пророк Давид пророчествовал: от Ефиопии предварит рука ее к Богу, а Ефиопия все равно что Византия[10]10
  Здесь Иоанн высказывает мнение, господствовавшее на Руси в XVI веке.


[Закрыть]; Византия же просияла в Христианстве, потому и Греческая слывет вера, а мы веру истинную Христианскую исповедуем, и с нашей верой Христианской Римская вера во многом не сойдется, но мы об этом говорить не хотим, чтобы не было супротивных слов…».

Несмотря на такой ответ, Поссевин все же продолжал просить государя продолжать разговор о вере. Тогда Иоанн ему сказал: «Мы о больших делах говорить с тобой не хотим, чтобы тебе не было досадно; а вот малое дело: у тебя борода подсеченная, а бороду подсекать и подбривать не велено не только попу, но и мирским людям; ты в Римской вере поп, а бороду сечешь, и ты нам скажи, от кого это ты взял, из которого учения». Иезуит смутился и объявил, что он бороды не бреет, а она у него смолоду не растет. Тогда царь продолжал: «Сказывал нам наш парубок, который был послан в Рим, что папу Григория носят на престоле, а на сапоге у папы крест, и вот первое, в чем нашей вере Христианской с Римской будет разница: в нашей вере крест Христов на врагов победа, чтим его, у нас не водится крест ниже пояса носить». Поссевин смутился еще более и отвечал: «Папу достойно величать: он глава Христиан, учитель всех Государей, сопрестольник апостола Петра, Христова сопрестольника. Вот и ты, Государь великий, и прародитель твой был на Киеве великий князь Владимир: и вас, Государей, как нам не величать и не славить и в ноги не припадать». Промолвив это, иезуит поклонился Иоанну в ноги.

Но государь с укоризною отвечал Поссевину: «Говоришь про Григория папу слова хвастливые, что он сопрестольник Христу и Петру апостолу, говоришь это мудрствуя о себе, а не по заповедям Господним… Нас пригоже почитать по Царскому величию, а святителям всем, апостольским ученикам, должно смирение показывать, а не возноситься превыше Царей гордостью.

Б. Ольшанский. Посольский двор

Папа не Христос; престол, на котором его носят, не облако; те, которые его носят, не ангелы. Папе Григорию не следует Христу уподобляться и сопрестольником ему быть, да и Петра апостола равнять Христу не следует же. Который папа по Христову учению, по преданию апостолов и прежних пап – от Сильвестра до Адриана – ходит, тот папа сопрестольник этим великим папам и апостолам, а который папа не по Христову учению и не по апостольскому преданию жить станет, тот папа – волк, а не пастырь». Так закончил свой ответ увлеченный спором Иоанн. «Если уже папа волк, то мне нечего больше и говорить», – ответил обидевшийся иезуит и замолчал. Успокоившись, Грозный сказал ему: «Вот я говорил, что нам нельзя говорить о вере. Без раздорных слов не обойдется. Оставим это».

Видя неудачу в своем главном деле, Поссевин стал просить отпустить несколько русских людей в Рим – изучать латинский язык, очевидно, с целью совратить их в иезуитской школе в католичество и затем вести через них пропаганду на Руси. Иоанн понял это и отвечал: «Теперь вскорости таких людей собрать нельзя, которые бы к этому делу были пригодны… а что ты говорил о Венецианах, то им вольно приезжать в наше Государство и попам их с ними, только бы они учения своего между Русскими людьми не плодили и костелов не ставили; пусть каждый остается в своей вере; в нашем Государстве много разных вер; мы ни у кого воли не отнимаем, живут все по своей воле, как кто хочет, а церквей иноверных до сих пор еще в нашем Государстве не ставливали».

4 марта, в воскресенье Великого поста, государь пригласил Поссевина идти в церковь смотреть наше богослужение. Последний, не желая показать своим присутствием в храме уважение к православию, нехотя согласился и постарался тотчас же незаметно скрыться из церкви. Все думали, что Иоанн разгневается; но он потер себе только лоб и сказал: «Ну, пусть делает, как знает». Вскоре затем иезуит уехал в Рим. Сопровождавшему его гонцу было вручено любезное письмо от Иоанна на имя папы и, кроме того, наказано: «Если папа или его советники начнут говорить: Государь ваш папу назвал волком и хищником, то отвечать, что им слышать этого не случилось».

Мы видели, что Грозный согласился уступить Ливонию полякам с тем, чтобы сосредоточить все свои силы в борьбе со шведами для обратного завоевания Балтийского побережья – Эстонии. Однако, к великому сожалению, этого не случилось.

Несмотря на то что русские двукратно отбили приступ шведов к Орешку, которых водил туда наш изменник князь Афанасий Вельский, в августе 1583 года послы Иоанна заключили со шведами перемирие на три года, причем за ними остались русские города, незадолго перед тем взятые у нас: Ям, Иван-город и Копорье. Это крайне невыгодное для нас перемирие было вызвано, несомненно, ввиду опасения новой войны с Польшей, а также и весьма тревожными вестями о восстании луговой черемисы в Казанской области, что требовало посылки туда значительных воинских сил; восстание в Казанской области постоянно поддерживал крымский хан, хотя, к счастью для нас, в наступившие тяжелые годы борьбы Иоанна с Баторием крымские татары ничем другим нам вредить не могли, так как принимали участие, по приказанию султана, в войне с Персией.

Потеряв Ливонию и Балтийское побережье и убедившись, что поляки и шведы превосходят нас в ратном искусстве, Иоанн, несмотря на ужасные потрясения, пережитые им, отнюдь не оставлял мысли вновь стать твердой ногой на Балтийском море, причем рассчитывал достигнуть этого в союзе с каким-либо европейским государством, которое снабдило бы нас плодами западного искусства. Для этого он решил обратиться к своей давней приятельнице – Елизавете Английской, очень дорожившей дружескими отношениями с Иоанном и для поддержания их оказывавшей ему большие учтивости; так, летом 1581 года она прислала царю своего врача Роберта Якоби, причем писала: «Мужа искуснейшего в исцелении болезней уступаю тебе, моему брату кровному, не для того, чтобы он был не нужен мне, но для того, что тебе нужен. Можешь смело вверить ему свое здравие. Посылаю с ним, в угодность твою, аптекарей и цирюльников, волею и неволею, хотя мы сами имеем недостаток в таких людях».

Пользуясь этими добрыми отношениями с Елизаветой, Иоанн решил отправить к ней в августе 1582 года дворянина Феодора Писемского, которому было наказано предложить королеве наступательный союз против Польши, а также и начать дело о сватовстве самого царя к ее племяннице – 30-летней девице Марии Гастингс, на которую указал Грозному как на подходящую для него невесту прибывший из Англии лекарь Роберт Якоби. Посланный должен был по последнему поводу сказать Елизавете: «Ты бы, сестра наша любительная, Елизавета королевна, ту свою племянницу нашему послу Феодору показать велела и парсону б ее (изображение) к нам прислала на доске и на бумаге для того: будет она пригодиться к нашему Государскому чину, то мы с тобой, королевной, то дело станем делать, как будет пригоже». При этом Иоанн, с присущей ему обстоятельностью, приказал Писемскому взять меру роста Марии Гастингс и рассмотреть хорошенько, дородна ли она, бела или смугла, узнать, каких она лет и прочее. В случае, если скажут, что Иоанн уже женат на Марии Нагой, то Писемский должен был отвечать: «Государь наш по многим государствам посылал, чтобы по себе приискать невесту, да не случилось, и Государь взял за себя в своем Государстве боярскую дочь, да не по себе; и если королевнина племянница дородна и такого великого дела достойна, то Государь наш, свою отставя, сговорит за королевнину племянницу». Затем Писемский обязан был передать, что Мария непременно должна принять православие, равно как и те бояре и боярыни, что с ней приедут, иначе им нельзя будет жить при царском дворе; он должен был передать также, что после Иоанна на престол вступит сын его Феодор; дети же от Марии Гастингс получат уделы, а иначе делу статься нельзя.

Писемский был принят Елизаветой 4 ноября в ее загородном дворце Виндзоре отменно любезно; она с веселой улыбкой спрашивала посла о здоровье Иоанна, но затем очень долго заставила его ждать второго приема, хотя и оказывала ему разные знаки внимания. Между прочим, ее вельможи предложили ему поехать поохотиться на оленей на заповедные острова. На это Писемский вежливо и с достоинством отвечал: «На королевнине жалованье много челом бью, а гулять ездить теперь не приходится, потому: присланы мы от своего Государя к королевне по их великим делам; мы у королевны на посольстве были, а Государеву делу до сих пор и почину нет; да нынче же у нас пост, мяса мы не едим; и нам оленина к сему пригодится?» Но когда послу сказали, что его отказ огорчит королеву, то он поехал на охоту. Только в половине декабря в селе Гринвиче Писемский имел свидание с английскими министрами и говорил с ними о союзе против Польши, причем просил помощи как ратными людьми и казной, так и тем, чтобы королева велела отпускать к государю снаряд огнестрельный, доспехи, серу, нефть, медь, олово, свинец, мастеров всяких, ратных и рукодельных людей, за что обещал от имени Иоанна свободно пропускать всякие товары из Московского государства. Министры отвечали на это уклончиво: говорили, что на союз согласны, но вначале Елизавета должна попробовать примирить Иоанна с Баторием путем посредничества, и требовали за это, чтобы русские торговали исключительно с одними англичанами, а купцов других стран к себе не пускали. Конечно, в посредничестве Елизаветы не было надобности, так как мир с Баторием был уже заключен, а нам нужен был наступательный союз, с целью начать новую войну из-за Ливонии. На предложение же предоставить право исключительной торговли в России одним англичанам Писемский весьма основательно отвечал, что так как Англия не может жить только торговлей с одной Русской землею, «то и русским людям об одном английском торгу пробыть нельзя же».

Так же неудачно окончилось и дело о сватовстве. Елизавета, без сомнения, страшась отдавать племянницу за Грозного ввиду его нрава, а также и потому, что получила известие о рождении у Марии Нагой в это время сына – царевича Димитрия, отвечала Писемскому: «Любя брата своего, вашего Государя, я рада быть с ним в свойстве; но я слышала, что Государь ваш любит красивых девиц, а моя племянница некрасива, и Государь ваш навряд ее полюбит. Я Государю вашему челом бью, что, любя меня, хочет быть со мной в свойстве, но мне стыдно списать портрет с племянницы и послать его к Царю, потому что она некрасива, да и больна, лежала в оспе, лицо у нее теперь красное, ямоватое; как она теперь есть, нельзя с нее списывать портрета, хоть давай мне богатства всего света»[11]11
  По-видимому, в этом отношении Елизавета была искренна, так как в Англии нигде не сохранилось изображения Марии Гастингс.


[Закрыть]. Но Писемский объявил на это, желая в точности исполнить данный ему наказ, что будет ждать, пока Мария Гастингс вполне не оправится, и добился того, что в мае 1583 года он увидел ее в саду, где мог рассмотреть как следует. «Мария Гастингс, – доносил он Грозному, – ростом высока, тонка, лицом бела, глаза у нее серые, волосы русые, нос прямой, пальцы на руках тонкие и долгие». После смотрин Елизавета обратилась к нему со словами: «Думаю, что Государь ваш племянницы моей не полюбит; да и тебе, я думаю, она не понравилась?» Но Писемский отвечал на это: «Мне показалось, что племянница твоя красива; а ведь дело это становится судом Божиим».

При таких обстоятельствах хитроумная королева написала Иоанну самое ласковое письмо, которое поручила передать отъезжавшему Писемскому, но вместе с ним отправила и своего посла Боуса, давши ему очень трудный наказ: добиться от Иоанна права исключительной торговли для Англии и вместе с тем отклонить его как от заключения наступательного союза, так и от брака с Марией Гастингс.

Очевидно, посольство Боуса не могло окончиться удачно, тем более что и сам он был человеком грубым и невежливым. Когда он объявил Иоанну, что Мария Гастингс больна и от своей веры не откажется, то последний сказал ему: «Вижу, что ты приехал не дело делать, а отказывать; мы больше с тобой об этом деле и говорить не станем; дело это началось от задора доктора Робертса». Тогда Боус стал говорить: «Эта племянница королевне всех племянниц дальше в родстве, да и некрасива, а есть у королевны девиц с десять ближе ее в родстве». Но когда его спросили, кто именно эти девицы, то он отвечал, что ему наказа об них не давали, а без наказа он их имен объявить не может. Такие же неудовлетворительные ответы давал Боус и по вопросу о наступательном союзе против Польши и Швеции. Конечно, и Иоанн, в свою очередь, не мог согласиться предоставить исключительное право торговли с Россией, чего так добивалась Елизавета, одной только Англии. Таким образом, посольство Боуса не вызвало ничего, кроме взаимного неудовольства, и надежды государя на скорое возвращение потерянного побережья Балтийского моря должны были рухнуть.

Но в этих тяжелых обстоятельствах он был обрадован неожиданной вестью о блистательных подвигах русских людей, бивших ему челом новым огромным царством, без государева приказа и ведома завоеванным ими. Это было Сибирское царство.

М. Нестеров. Папские послы у Ивана Грозного. Эскиз

Мы видели, что еще при Иоанне III московские войска перешли через Каменный пояс, или Урал, куда до них проникали только небольшие партии смельчаков, и, неустрашимо пройдя в зимнюю стужу на оленях и собаках огромные пространства, вторглись вглубь Сибирского царства, составлявшего один из многих осколков бывшей обширной империи Чингисхана, причем взяли дань с тамошних князьков, властвовавших над сибирскими инородческими племенами.

С той поры Сибирь посещали только отдельные служилые люди Московского государства, из которых наибольшую славу по себе оставили два храбрейших и умнейших казака – атаманы Иван Петров и Бурнаш Ялычев. Грозный царь послал их в 1567 году за Сибирь, на юг, с дружественными грамотами: «к неизвестным властителям неизвестных народов». Получив такое трудное и неопределенное поручение, наши доблестные атаманы выполнили его с честью; они представили царю замечательно обстоятельное описание всех земель от Байкальского озера до Корейского моря, лично посетив Монголию и Китай, где побывали в Пекине, и собрав все доступные для них сведения о Туркестане, Бухарин, Кашгаре и Тибете.

Еще раньше их путешествия, в 1555 году, татарский князь Едигер – властитель Сибирской Орды, называвшейся так по имени столичного городка Сибири, заложенного подвластными ему татарами[12]12
  Эти сибирские татары находились, по-видимому, в ближайшем родстве с ногайскими.


[Закрыть], прислал к Иоанну своих послов поздравить его с покорением Казанского и Астраханского царств, а также просить, чтобы государь взял его под свою высокую руку для защиты от врагов, которыми были другие татарские князья, ведшие с Едигером борьбу из-за верховной власти над местными инородческими племенами – остяками, вогулами, башкирами и другими, заселявшими необъятные пространства, простиравшиеся к востоку от Каменного пояса. Царь милостиво принял посольство Едигера и согласился признать его своим подручником, за что последний обязался платить нам дань по соболю и по белке с каждого из своих черных людей, число коих он определил в 30 700 человек.

Несмотря на это, прочных отношений с Едигером у нас не установилось; он крайне неисправно платил дань, отговариваясь трудными временами, а Грозный, всецело отвлеченный борьбой на Западе, не высылал ему ратной помощи против его врагов. Скоро Едигер был убит своим противником, другим татарским князем – воинственным Кучумом, который обязался было тоже платить дань Иоанну, но затем, утвердившись в Сибири, стал проявлять явно враждебные против нас действия.

Но в это время близ самого Каменного пояса уже прочно и крепко сидели русские люди, не замедлившие не только дать дерзкому сибирскому князю отпор, но и положить начало покорению Сибири. Эти русские люди принадлежали к славному и отважному роду Строгановых, которые, по-видимому, издревле были богатыми новгородскими гостями; движимые отвагой и предприимчивостью, они, может быть, еще в XIV веке, перебрались в Двинскую землю; здесь, в дремучих лесах, по пустынным берегам диких рек и озер, Строгановы приобрели большие владения в Сольвычегодеком и Устюжском крае и наживали великие богатства, занимаясь соляным промыслом, рыбной ловлей, а также хлебопашеством и торговлею с инородцами – пермяками и югрою, у которых выменивали дорогие меха. Строгановы были при этом всегда верными слугами московских государей, и когда с великим князем Василием Темным случилась беда и он попал к татарам в плен во время Шемякиной смуты, то именно Строгановы ссудили его значительными деньгами на выкуп.

Конечно, и московские государи, ценя верность Строгановых и их высокополезную деятельность по заселению русскими людьми дальнего северо-востока, постоянно оказывали им свои милости.

При Иоанне Грозном главой этой замечательной семьи был Аникий Строганов, имевший трех сыновей: Якова, Григория и Семена; деятельность их в это время была уже распространена на Прикамский край, или на Великую Пермь, примыкавшую к Каменному поясу. В 1558 году Григорий Строганов бил челом государю, прося разрешения пожаловать ему дикие пространства, лежащие по Каме до реки Чусовой, за что обязывался поставить здесь городок и содержать в нем ратных людей, снабдив их пушками и пищалями. Царь согласился на уступку этих пространств, разрешив ставить слободы, варить соль, ловить рыбу и заселять их русскими людьми, не приписанными к другим городам и не несущими в других местах повинностей (не «письменными» и не «тяглыми» людьми), исключая воров и разбойников; все эти люди были освобождены на 20 лет от всяких повинностей и платежа податей, причем право суда над ними принадлежало Строгановым, которые сами были подсудны только одному царю и вошли потом, как мы видели, по собственной их просьбе, в состав опричнины. Если же Григорий Строганов «где найдет руду серебряную, или медную, или оловянную, – говорится в жалованной царской грамоте, – то дает знать об этом Царским казначеям, а самому ему тех руд не разрабатывать без Царского ведома». Самым важным правом, которое получил Григорий Строганов, было, разумеется, право содержать на свои средства ратных людей, что являлось совершенно необходимым для защиты новых владений от диких обитателей Приуралья и Зауралья.