Текст книги "Сказания о Русской земле. Книга 4"

Чтение же «Домостроя» показывает, что хотя его писал человек очень добродетельной жизни и весьма добросердечный и верующий, но вместе с тем человек, сильно привязанный ко всем мирским благам, который не прочь был пользоваться своей добродетелью и для приумножения этих мирских благ. Вот некоторые выдержки из «Малого Домостроя»:

«Сын мой! Ты имеешь на себе и святительское благословение, и жалованье Государя Царя, Государыни Царицы, братьев Царских и всех бояр, и с добрыми людьми водишься, и со многими иноземцами большая у тебя торговля и дружба; ты получил все доброе: так умей совершать о Боге, как начато при нашем попечении… Помни, сын, как мы жили: никогда никто не вышел из дому нашего тощ или скорбен… Жену люби и в законе с ней живи: что сам сделаешь, тому же и жену учи: всякому страху Божию, всякому знанию и промыслу, рукоделью и домашнему обиходу, всякому порядку. Умела б сама и печь и варить, всякую домашнюю порядню знала бы и всякое женское рукоделье; хмельного питья отнюдь не любила бы, да и дети и слуги у ней также бы его не любили; без рукоделья жена ни на минуту бы не была, также и слуги. С гостями у себя и в гостях отнюдь бы не была пьяна, с гостями вела бы беседу о рукодельи, о домашнем порядке, о законной христианской жизни, а не пересмеивала бы, не переговаривала бы ни о ком; в гостях и дома песней бесовских и всякого срамословия ни себе, ни слугам не позволяла бы; волхвов, кудесников и никакого чарования не знала бы. Если жена не слушается, всячески наказывай страхом, а не гневайся, наказывай наедине, да, наказав, примолви, и жалуй, и люби ее. Также детей и домочадцев учи страху Божию и всяким добрым делам… Ты видел, как я был от всех почитаем, всеми любим; всякому старался я угодить, ни перед кем не гордился, никому не прекословил, никого не осуждал, не просмеивал, не укорял, ни с кем не бранился; приходила от кого обида – терпел и на себя вину полагал; от того враги делались друзьями. Не пропускал я никогда церковного пения; нищего, странного, скорбного никогда не презрел; заключенных в темнице, пленных, должных выкупал, голодных кормил; рабов всех своих освободил и наделил, и чужих рабов выкупал… Также и мать твоя многих девиц, сирот и бедных воспитала, выучила и, наделив, замуж отдавала…

Поедешь куда в гости, поминки недорогие вези за любовь. На дороге, в пиру, в торговле отнюдь брани сам не начинай, а кто выбранит, терпи, Бога ради. Если людям твоим случится с кем-нибудь брань, то ты на своих бранись, а будет дело кручиновато, то и ударь своего, хотя бы он и прав был: тем брань утолишь, также убытка и вражды не будет…». Последние слова показывают – насколько Сильвестр, при всех своих добрых качествах, был человеком угодливым, себе на уме, почему он лаской и уступчивостью и мог собрать вокруг себя боярскую партию. Но так как всем угодить невозможно, то в конце концов он и навлек на себя гнев государя.

Нас неприятно поражают в приведенной выдержке советы сыну относительно жены, которая занимает в семье, по «Домострою», хотя и почетное положение хозяйки, но вместе с тем совершенно подчиненное по отношению к мужу; не то мы видели в древнерусском быте, изображенном в былинах. Это подчиненное положение женщины явилось, конечно, вследствие общего огрубения нравов, под влиянием татарщины; и Сильвестр, давая наставление, как наказывать жену – «наедине, да, наказав, примолви», говорит это, разумеется, с целью смягчить имевшую место в народе грубость обращения с женщиной, что, к несчастью, мы можем встретить иногда и в настоящее время.

С той же, конечно, целью – смягчить существовавшие нравы – высказывался и пространный «Домострой»: «Мужья должны учить жен своих с любовью и благорассудным наказанием. Если жена по мужнему научению не живет, то мужу надобно наказывать ее наедине и, наказав, пожаловать и примолвить, друг на друга не должны сердиться. Слуг и детей также, посмотря по вине, наказывать и раны возлагать, да, наказав, пожаловать, а хозяйке за слуг печаловаться: так слугам надежно. А только жены, сына или дочери слово или наказание неймет, то плетью постегать, а побить не перед людьми, наедине; а по уху, по лицу не бить, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колотить и ничем железным или деревянным. А если велика вина, то, сняв рубашку, плеткой вежливенько побить, за руки держа…». Нет сомнения, что эти советы применялись далеко не часто, и многие семьи жили мирно и дружно – во взаимной любви и уважении, примеры чему мы еще будем видеть в нашем последующем изложении.

Все приведенные выше письменные труды обращались во время Иоанна Грозного исключительно в рукописных списках. Книгопечатание, великое изобретение немца Гутенберга в конце XV века, появилось в Московском государстве лишь в 1553 году, хотя попытки к этому делались еще раньше; так, в 1548 году Иоанн поручил саксонцу Шлитте, про которого мы уже говорили, привезти в числе других мастеров и печатников, но их не пропустили к нам ливонские немцы. В 1553 же году, ввиду крайней надобности в исправных церковных книгах, по благословению митрополита Макария, царь решил открыть печатню, или типографию, в Москве, в которой сразу же стали заниматься 2 русских мастера – дьякон от Николы Гостунского – Иван Федоров да Петр Тимофеевич Мстиславец; они закончили к 1564 году печатание первой книги «Деяний Апостольских» и «Соборных посланий» вместе с «Посланиями апостола Павла». Книга по внешности была отпечатана отлично, но перевод не был сверен с греческими подлинниками, и в ней было много ошибок.

Появление труда наших славных московских первопечатников произвело большой переполох среди многочисленных переписчиков, для которых печатные книги были, конечно, прямым подрывом их заработка.

Они сумели возбудить чернь против Ивана Федорова и Петра Мстиславца, обвиняя их в каких-то ересях, и толпа подожгла печатные палаты; печатники же наши успели бежать в Литву. Однако дело, основанное ими, не погибло; его продолжал ученик их – Андроник Невежа. Мастера же наши, прибыв в Литву, напечатали много книг, работая под покровительством литовских вельмож, оставшихся еще верными православию: в местечке Заблудове, близ Белостока, у великого гетмана Григория Александровича Хоткевича и в городе Остроге, у знаменитого ревнителя православия – князя Константина Константиновича Острожского, у которого Иван Федоров успел напечатать: Псалтырь, Новый Завет, а затем и Ветхий. Работали наши первопечатники также на Волыни и во Львове, где православные обитатели их завели книгопечатни. Тем не менее ввиду сильного угнетения православия в Западной Руси жизнь обоих тружеников не могла быть завидною; известно, что Иван Федоров, человек семейный и больной, терпел страшную нужду. Он вынужден был заложить жидам все свои типографские снаряды за 411 злотых, и только после его смерти они были выкуплены Галицким епископом.

А. Любимов. Проект памятника первому русскому типографу Ивану Федорову в Москве

Западнорусское духовенство, особенно высшее, в описываемые времена уже во многом отличалось от своих собратьев в Московском государстве. Гибельное разделение митрополии при Казимире Ягайловиче, с постановлением Киевского митрополита в полную зависимость от литовско-польского короля, принесло свои плоды.

В дела Православной церкви стали все более и более вмешиваться католики: православными епископами короли часто назначали угодливых им и польской знати светских людей, только числившихся православными, по духу же совершенно преданных латинству и польщине; точно так же раздавались и игуменства в монастырях; все это, разумеется, вносило сильную порчу в нравы западнорусского духовенства, которое стало наполняться алчными и буйными людьми, ничего общего не имеющими с тем высоким званием, которое они носили. Конечно, падение нравов среди православных священнослужителей было известно всем, и иезуиты при каждом случае старались в своих проповедях унизить нашу веру, указывая на недостатки православного духовенства; с особенной же ненавистью относился к нему знаменитый ксендз Петр Скарга, всячески понося в своих страстных проповедях православие. К этому присоединились при Стефане Батории и открытые гонения на нашу церковь. «При Батории, – говорит наш известный историк СМ. Соловьев, – церковь в Литве сильно почувствовала, чего она должна ожидать впредь от католического противодействия и главных проводников его – иезуитов: в 1583 году король велел отобрать землю у всех полоцких церквей и монастырей, кроме владычных, и отдать их иезуитам. В 1584 году во Львове накануне Рождества Христова католики по приказанию архиепископа своего с оружием в руках напали на православные церкви и монастыри, выволокли священников из алтарей, одних уже по освящении даров, других перед самым причастием, запечатали церкви и настрого запретили отправлять в них богослужение».

Печатный знак Ивана Федорова

Но, несмотря на эти преследования и падение нравов среди духовенства, в Западной Руси не переводились крепкие духом и глубокой привязанностью к православию русские люди.

Среди уже сильно ополяченных русских вельмож горячим ревнителем православия был упомянутый нами князь Василий-Константин Константинович Острожский; он был сыном знаменитого гетмана Константина Ивановича Острожского, победителя под Оршею московской рати, и сам по приказанию Батория воевал с полками Иоанна в Северской Украине.

Таким образом, оба князя Острожские – отец и сын, будучи русскими людьми и горячо преданными православию, могли служить польским королям и при этом вести ожесточенную войну с православным Московским государством. Это показывает, конечно, что в XVI веке не все русские люди сознавали еще потребность соединиться под единою сильною рукою православного русского царя, почему, как увидим, наши государи должны были положить для этого немало трудов в последующие века.

Наряду с Константином Острожским, другим большим ревнителем православия в Польско-Литовском государстве был наш изменник – князь Андрей Курбский. Этот своевольный и высокомерный человек получил на Литве и Волыни большие земельные владения от Сигизмунда-Августа, в том числе город Ковель, и гордо величал себя князем Курбским и Ярославским. Однако своей изменой он не приобрел себе расположения и на новой родине; оставив в Московском государстве мать, жену и сына-ребенка, которые, по его словам, были заморены Иоанном, Курбский вскоре после своего бегства вступил в брак со вдовой от двух мужей – рожденной княжной Голшанской и крайне дурно жил с ней, причем оба они обвиняли друг друга во всевозможных преступлениях; затем брак их был расторгнут, и он женился в третий раз, уже на девушке. Замечательно, что Курбский, заклеймив свое имя гнусной изменой, ведя затем в Литве крайне бурную жизнь, ссорясь постоянно с окружающими и не гнушаясь прибегать к насилию над своими недругами, сохранил тем не менее самую горячую любовь к православной вере и всячески старался ее поддержать; он написал историю Флорентийского собора, перевел с латинского языка на славянский беседу Иоанна Златоуста «О вере, надежде и любви», а также горячо обличал лютеран и иезуитов в своих письмах к разным лицам, в том числе и к православным горожанам Вильны и Львова.

Среди этих православных горожан Западной Руси, состоявших большею частью из мелкого посадского люда, весьма отрадным явлением было в наступившие тяжкие времена для нашей веры образование православных братств, из коих самыми знаменитыми являлись: Львовское при Успенской церкви города Львова и Виленское при Виленском Свято-Троицком монастыре. Возникновение этих братств в западнорусских городах следует отнести к уже упомянутому нами глубоко трогательному древнерусскому обычаю – устраивать складчинные братские пиры по большим праздникам, в которых принимали участие на совершенно равных правах богатые и бедные, знатные и безродные. В западнорусских городах под влиянием притеснений православного населения католиками участники этих братских пиров начали входить друг с другом в более тесные отношения: они стали строить особые братские дома, в которых рассуждали о потребностях духовных и церковных, а также о нуждах больного и сирого люда; братства же и хоронили своих неимущих членов.

Для заведования делами и деньгами выбирались старосты, причем деятельность их определялась уставами братств. Так, по уставу Львовского братства всякий вступающий в него шляхтич или мещанин вносил в братскую кружку 6 грошей, а затем еще и известную ежегодную плату; за это братство обязано было приходить ему на помощь в случае нужды, провожать умерших братьев до могилы со свечами и так далее. Вместе с тем братство не только наблюдало за благочестием мирян и духовных лиц, но вскоре получило от Царьградского патриарха важное право – входить в пререкания с самим епископом, если он нарушал правила церкви. Конечно, это было весьма существенно в деле поддержания православия ввиду того, что, как мы говорили, в среду западнорусского духовенства, при благосклонном содействии польских королей и латинских вельмож, стали проникать люди сомнительной нравственности. Царьградский патриарх благословил также Львовское братство на открытие своей школы и печатни на славянском и греческом языках. Такие же школы и печатни возникли как в Вильне при Свято-Троицком братстве, так и в Остроге, на средства князя Василия-Константина Константиновича Острожского. В школах этих проходили языки латинский и греческий и другие науки, так что из них выходили столь же образованные люди, как из иезуитских коллегий и протестантских школ. Скоро братские школы дали ряд способнейших и горячих борцов на защиту православия, направивших свои силы против иезуитской пропаганды; в числе их необходимо упомянуть учителей Львовской братской школы Стефана Зизания и Кирилла Транквиллиона. Таким образом, городские братства в Западной Руси явились для мелкой шляхты и мещанства крепким оплотом православия в наступившие для него тяжкие времена.

Другим оплотом нашей веры в те времена в Польско-Литовском государстве служил, конечно, простой русский сельский люд, беззаветно державшийся веры своих отцов.

Наконец, славное днепровское казачество было также всецело предано святой нашей вере.

Это днепровское казачество, как мы уже говорили, делилось на городовое, или оседлое, и низовое, или вольное, подобное вольным донским казакам, причем первым атаманом низовых днепровских казаков был, как мы тоже указывали, Евстафий Дашкович.

Мы видели также, что служивший одно время у Грозного князь Димитрий Вишневецкий задумал основать на лежащем ниже порогов обширном острове Хортице укрепление, где могли бы держаться низовые казаки, что сильно встревожило турок и крымцев, которые после больших усилий заставили казаков уйти из Хортицы. Но, несмотря на эту неудачу, низовое казачество усиленно старалось утвердиться ниже порогов и скоро приобрело себе громкую известность под новым наименованием запорожских казаков. В Запорожье, так же как и в донское казачество, начал стекаться самый отважный и предприимчивый люд, недовольный тяжелыми условиями своей жизни на родине; отсюда казаки стали направлять свои лихие набеги на владения крымцев и турок, чем приводили их в великий ужас; зависимые от турок соседние с Поднепровьем области – Молдавия и Валахия – тоже сделались поприщем казацкой удали. Казацкие атаманы со своими дружинами являлись сюда или с тем, чтобы быть посредниками между различными воеводами, враждовавшими друг с другом, или же для того, чтобы самим захватить себе Молдавское воеводство.

В поисках этого воеводства погиб князь Димитрий Вишневецкий: он был посажен турками на кол. Затем на короткое время занял молдавский стол под видом наследника одного из бывших господарей славный казацкий атаман Иван Подкова, прославивший себя рядом геройских подвигов и стяжавший сочувствие даже среди поляков за свою великую удаль и доброту. Однако Стефан Баторий по настоянию турецкого султана велел брату своемседмиградскомуому воеводе, выступить против Подковы и двинул также против него несколько польских отрядов. Тогда Подкова вынужден был отступить из Молдавии, несмотря на ряд удачных действий против поляков. Затем, понадеявшись на ручательство в безопасности, данное ему от имени Батория, Подкова имел неосторожность передаться его воеводе – князю Николаю Збаражскому. Баторий, однако, слово свое нарушил и велел отрубить Подкове голову во Львове.

Так гибли в бою или на плахе многие отважные запорожские удальцы, но на смену погибшим являлись десятки других; и Баторий предугадывал, что здесь – на Днепре – скоро образуется грозная сила, с которой Польскому королевству придется вступить в тяжкую и продолжительную борьбу; поэтому, негодуя вместе с Яном Замойским на казаков, он постоянно старался подавлять их смелое своеволие и предавал их при всяком случае суровым казням.

Негодовали на днепровских казаков и хищные крымцы. «.. Казак – собака, – говорили их мурзы, – когда и на кораблях на них приходят турецкие стрельцы, то они и тут их побивают и корабли берут…».

Глава 3

Царствование Феодора Иоанновича ☨ Годунов-правитель ☨ Учреждение патриаршества ☨ Убиение царевича Аимитрия ☨ Царь Борис ☨ Брестская уния ☨ Самозванец на Литве и в Польше ☨ Его поход на Москву ☨ Царствование Лжедимитрия ☨ Брак его с Мариной Мнишек ☨ Гибель самозванца

Грозному царю наследовал смиренно-блаженный. Феодор Иоаннович, вступивший на родительский престол 27 лет от роду, был человеком небольшого роста, приземистым и опухлым, с ястребиным носом, нетвердой походкой и постоянной улыбкой на устах; он был очень прост, «бе бо», по словам «Временника дьяка Тимофеева», «естеством кроток и мног в милостех ко всем, и непорочен… паче же всего любя благочестие и благолепие церковное», но совершенно не склонен к занятиям государственными делами.

Очевидно, власть должна была перейти в руки тех, кто его окружали. Это были все близкие люди покойному государю, уцелевшие от разгрома, которому была подвергнута боярская среда, и выдвинутые или родственными связями с Грозным, или своею верною ему службою.

На первом месте стоял престарелый боярин Никита Романович Юрьев-Захарьин, родной дядя молодого царя по матери, отличавшийся, по общему отзыву современников, такими же светлыми душевными качествами, как и покойная сестра его – царица Анастасия Романовна. Лаже ливонские летописцы с восторгом рассказывали, как великодушный Никита Романович, взяв город Пернау, позволил его жителям удалиться со всем их имуществом. За ним следовали: князь Иван Феодорович Мстиславский, сын двоюродной сестры Грозного, очень родовитый, но незначительный сам по себе человек, и Борис Феодорович Годунов, шурин государя и брат царицы Ирины, к которой молодой царь питал беспредельную привязанность.

Важное значение имел также решительный, смелый и честолюбивый Богдан Вельский – воспитатель царевича Димитрия, выдвинувшийся своею службою в опричнине и родством с Малютой Скуратовым и Борисом Годуновым.

Затем шло несколько князей Шуйских, во главе со знаменитым защитником Пскова князем Иваном Петровичем, заслужившим доверие Грозного своею верною службою. Наконец, умные и хитрые думные дьяки – братья Андрей и Василий Щелкаловы – тоже принадлежали к самым близким людям царя Феодора.

Царь и великий князь Феодор Иоаннович Царский титулярник

Отдельно от описанного выше кружка держались Нагие, родные царицы Марии, матери царевича Димитрия.

По-видимому, окружающие царя Феодора опасались неприязненных действий со стороны Нагих; как только умер Грозный, то тотчас же они распорядились запереть все входы в Кремль, поставили на стенах стражу и держали пушки наготове с зажженными фитилями на случай народного движения в пользу младенца Димитрия. На другой день была принесена высшими чинами торжественная присяга Феодору, а Димитрия вместе с матерью и Нагими поспешили удалить в Углич, данный ему в удел. Это удаление не имело, однако, вида суровой опалы. Из Углича в день именин царевича, 19 октября, посылались по обычаю к государю и его семье пироги, а Феодор Иоаннович отдаривал царицу Марию Нагую дорогими мехами.

Богдан Бельский, воспитатель Димитрия, оставался после его удаления в Углич некоторое время в Москве, но скоро в народе разнесся слух, что он хочет извести царя Феодора. Чернь заволновалась. К ней пристали находившиеся в это время в столице влиятельные рязанские люди – Ляпуновы и Кикины; огромная толпа подступила к Спасским воротам в Кремле, навела на них пушку и требовала выдачи Бельского. Тогда царь велел объявить, что последний сослан им в Нижний Новгород, и народ успокоился. Был ли действительно виноват Бельский в какой-либо крамоле, или слух об этом был пущен недоброжелателями с целью вызвать его удаление от двора, неизвестно.

Первое время по воцарении Феодора наибольшее влияние на дела имел дядя его – боярин Никита Романович; вскоре, однако, он был разбит параличом, а затем и умер, вверив Борису Годунову перед кончиною своих детей от брака с Евдокией Александровной Горбатой-Шуйской – молодых братьев Никитичей, как их звали в народе, и взяв с него клятву на верность с ними «завещательному союзу дружбы».

После смерти Никиты Романовича Борис Годунов становится во главе правления и скоро сосредоточивает в своих руках небывалую власть над государством.

Жизнь этого человека, имевшего огромнейшее значение в судьбах Русской земли, замечательна. Потомок крещеного татарского мурзы Чета, приехавшего в Москву при Иоанне Калите, Борис Годунов уже в молодых годах был близким человеком к Грозному, состоя при царском саадаке (лук и колчан со стрелами), и быстро вошел в его полную доверенность, чему способствовала женитьба Годунова на дочери Малюты Скуратова, а затем и брак его сестры Ирины с Феодором Иоанновичем.

Личные качества Бориса как нельзя более соответствовали тем благоприятным обстоятельствам, в которых он очутился. По общим отзывам современников, даже и его злейших врагов, Борис, оставаясь неграмотным до конца своей жизни, «грамотичного учения не сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе», отличался тем не менее большими дарованиями: «он цвел благолепием, видом и умом, всех людей превзошел; муж чудный и сладкоречивый, много устроил он в государстве достохвальных вещей, ненавидел мздоимство, старался искоренить разбои, воровство, корчемство; был милостив и нищелюбив, но в военном деле был неискусен. Цвел он как финик листвием добродетели, и если бы терн завистной злобы не помрачал его добродетели, то мог бы древним царям уподобиться». В последних словах заключается вся разгадка души Бориса. Основной ее чертой было ненасытное честолюбие, готовое, как увидим, для своего удовлетворения идти на самые страшные преступления; при этом оно лицемерно прикрывалось личиною всевозможных человеческих добродетелей. При таких свойствах души и имея поддержку в безгранично преданной себе сестре, умной царице Ирине, всецело овладевшей чувствами и помыслами царя Феодора, Борис Годунов мог рассчитывать достигнуть всего.

В то самое время, когда Грозный царь, сидя за столом с шахматами, испустил свой дух, присутствовавший при этом Борис, предвкушая сладость своего будущего положения при смиренном Феодоре, с веселым видом обратился к бывшему тут же англичанину Горсею и сказал ему: «Будь верен мне и не бойся».

Захват Борисом власти не обошелся, разумеется, без борьбы, но долгая служба в опричнине выучила Годунова не стесняться в средствах при ее ведении. Приближенные люди при царе Феодоре разделились за несколько времени до смерти Никиты Романовича на две партии: во главе одной был Борис Годунов, сблизившийся с братьями Щелкаловыми, верно оценившими, что сила на его стороне, причем Андрея Щелкалова Борис назвал даже себе отцом, хотя незадолго перед этим он назвал себе отцом и князя И.Ф. Мстиславского; к другой партии принадлежали: упомянутый князь И.Ф. Мстиславский, князь Воротынский, Головины, Колычевы и князья Шуйские, очень любимые всем московским населением – купцами, горожанами и чернью.

Говорят, что Мстиславский после долгих отказов согласился извести Годунова отравой у себя на пиру; но это было вовремя открыто; его схватили и насильно постригли в Кирилло-Белозерском монастыре, где он и умер. Воротынские же, Головины, Колычевы и многие другие были заточены по разным городам или отправлены в ссылку; при этом один из Головиных – Михайло – бежал за рубеж к королю Стефану Баторию.

Шуйских Борис пока не тронул, опасаясь, очевидно, большой любви к ним со стороны московских жителей; он даже пошел с ними на мировую. Посредником в этом был митрополит Дионисий, человек тонкого ума и сладкоречивый, но достойный и добрый пастырь, искренно служивший делу умиротворения. Когда после примирения своего с Годуновым князь Иван Петрович Шуйский вышел из Грановитой палаты, то был встречен на площади толпой торговых людей, причем два купца подошли к нему и сказали: «Помирились вы нашими головами; и вам от Бориса пропасть, да и нам погибнуть».

Слова их оправдались: оба купца были в ту же ночь схвачены и сосланы неизвестно куда, а затем скоро наступил черед и Шуйских. Произошло это следующим образом: Феодор не имел детей от царицы Ирины, так как все роды ее были неудачны. Понимая, что могущество Годунова основано всецело на привязанности государя к Ирине, Шуйские с другими боярами и всеми московскими купцами решили подать царю челобитную, в которой просили его «прияти бы ему второй брак, а Царицу первого брака – Ирину Феодоровну – пожаловати отпустит в иноческий чин; и брак учинити ему Царьского ради чадородия». При этом была намечена и невеста для государя – дочь заточенного в Кирилло-Белозерском монастыре князя И.Ф. Мстиславского. Однако Борис, имея повсюду своих лазутчиков, вовремя узнал о готовящемся ему ударе и поспешил уговорить митрополита Дионисия, бывшего, по-видимому, на стороне Шуйских, не начинать дела о разводе; при этом он указывал, что царь Феодор и Ирина молоды и могут еще иметь детей; в случае же бездетности у Феодора имеется и прямой наследник, живущий в Угличе, – брат его царевич Димитрий.

Так пал вопрос о разводе царя. Годунов удовольствовался на первое время одной только жертвой: несчастная княжна Мстиславская, как возможная соперница его сестры, была насильно пострижена; но страшный удар обрушился вскоре и на Шуйских.

По рассказу летописца, Борис, злобясь на Шуйских, научил их дворовых людей – Феодора Старкова с товарищами – обвинить своих господ в «измене». Шуйские были перехвачены вместе с своими друзьями – князьями Урусовыми, Колычевыми, Быкасовыми и другими. Началось следствие, сопровождавшееся страшными пытками и великим кровопролитием, ничего, однако, не обнаружившее. Кроме перечисленных выше лиц, пытали также 7 человек московских гостей, но и они ничего не показали.

С. Иванов. Царь

После следствия доблестный князь Иван Петрович Шуйский был отправлен на Белоозеро и там, по свидетельству летописца, удавлен; другой Шуйский – князь Андрей Иванович, по тому же свидетельству, был удавлен в Каргополе; сторонники Шуйских были разосланы по разным городам и тюрьмам, а семи московским гостям были отрублены головы.

«Лилась кровь на пытках, на плахе; лилась кровь в усобице боярской, – говорит историк С. Соловьев, – и вот митрополит Дионисий вспомнил свою обязанность печалования; видя многое убийство и кровопролитие неповинных, он вместе с Крутицким архиепископом (в Москве) Варлаамом начал говорить Царю о многих неправдах Годунова». Но что могли сделать эти пастыри, когда на стороне Бориса были его сестра и государь, во всем доверившийся своему шурину? Доблестно исполнив святой долг свой – печалования за невинных, Дионисий и Варлаам были свергнуты, обнесенные Годуновым, и заточены в Новгородские монастыри. Вместо же Дионисия митрополитом был поставлен Ростовский епископ Иов, человек, всецело преданный Борису.

Таким образом, после низвержения Дионисия Годунов освободился от всех опасных себе людей и безгранично захватил власть в свои руки. Это было достигнуто им в течение трех с небольшим лет. Во всех отраслях управления, как в Москве, так и в городах, были поставлены люди, на безусловную преданность которых он мог рассчитывать. Английский посол Флетчер, прибывший в Москву в начале 1589 года, говорит по этому поводу, что «в настоящее время многие из этих важных мест занимают и вместе с тем правят почти всем государством Годуновы и их приспешники».

Патриарх Иов. Икона

Вместе с тем, чтобы выделиться от всех остальных подданных, Борис создал для себя несколько весьма пышных наименований и величался: «Царский шурин и правитель, конюший боярин, и дворовый воевода, и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского». Доходы его были огромны: он получал до 93 700 рублей ежегодно и, говорят, мог с родственниками, которые все были щедро наделены, выставить со своих имений до 100 000 вооруженных людей.

Кроме того, для вселения в народе как можно больше уважения к царице Ирине и к ее роду Борис создал целый полк, весьма нарядно одетый, особых царицыных телохранителей, сопровождавших ее вместе со знатнейшими боярынями на всех выходах и во время богомольных походов. Наконец, по приговорам Боярской думы в 1588 и 1589 годах, Годунов получил важное право сноситься с иностранными государями от собственного имени, и в Посольском приказе были заведены особые «книги, а в них писаны ссылки Царского величества шурина» с иностранными правительствами.

Двор Бориса представлял точное подобие царского. Он с теми же обрядами, как и царь, принимал иностранных послов и, как истый выскочка, при всяком удобном случае давал им ясно понять, что собственно все зависит не от государя, а от его воли. Ловкие иностранцы, разумеется, быстро сообразили, с кем имеют дело] они рассыпались перед ним в льстивых выражениях, величали его «пресветлейшим вельможеством» и «пресветлым величеством» и получали от восхищенного этим Бориса огромные льготы, зачастую прямо в ущерб русским выгодам, причем на их челобитные ответ писался «по поведению великого Государя, а по приказу Царского величества шурина».

Конечно, вступить при создавшейся обстановке в борьбу с Борисом никто не мог и думать, хотя, разумеется, в глубине души многие таили на него недовольство. «Мне грустно было видеть, – говорит про это время облагодетельствованный Борисом и очень преданный ему Горсей, – как в сердцах и мнениях большинства возрастала ненависть к правителю за его лицемерие и жестокость, которую еще более преувеличивали».