Текст книги "Сказания о Русской земле. Книга 4"

Несмотря, однако, на упомянутые выше казни и жестокость Бориса-правителя, царствование Феодора Иоанновича почиталось летописцами очень счастливым, особенно по сравнению с печальными временами, наступившими в последние годы жизни его отца, когда Баторий, а затем и шведы нанесли нам ряд тяжких ударов.

«И умилосердися Господь на люди своя, – говорит по этому поводу один из современников, князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский, – и время благополучно подаде, и возвеличи Царя и люди, и повеле ему державствовати тихо и безмятежно, во благонравии живуще. Началницы же Московского Государства, князи и бояре и воеводы, вкупе и все Православное христианство, начаша от скорби бывшия утешатися и тихо и безмятежно житии, хваля всещедрого Бога за благодеяние Его».

Тишина и сравнительно мирное житие, наступившие с воцарением Феодора Иоанновича, во многом зависели от ряда удачных для нас перемен, произошедших в это время в соседних государствах, главным же образом в Польско-Литовском.

Стефан Баторий после кончины Грозного не только не думал прекратить борьбу с Москвой, но, напротив, вместе с своим сподвижником Яном Замойским питал обширнейшие замыслы о нанесении нам последнего решительного удара. К счастью для нас, все эти замыслы разбились о противодействие его могущественных панов, которые вовсе не желали тяжелой и разорительной войны, опасаясь, в случае ее удачного для Польши исхода, усиления королевской власти над ними. При этом Замойский возбудил против себя обширную партию во главе со знатным паном Зборовским, и вместо дружной подготовки к большому походу на Москву почти вся Польша разделилась на два лагеря – Замойского и Зборовского, причем дело доходило и до кровопролития.

Тем не менее по воцарении Феодора Баторий послал в Москву своего посла Льва Сапегу, который, чтобы застращать нас, объявил, что султан собирается воевать с Москвой, и требовал возвращения всех литовских пленников без выкупа, а за наших пленных запросил 120 000 золотых. В Москве очень не желали возобновления войны с Польшей, но отвечали послу Батория с достоинством: «Москва теперь не старая, и на Москве молодых таких много, что хотят биться и мирное постановление разорвать; да что прибыли, что с обеих сторон кровь христианская разливаться станет». В отношении же польских пленных Феодор Иоаннович, следуя внушению своего жалостливого сердца, поступил совершенно по-царски: он выпустил всех их без всякого выкупа, а о своих пленных приказал сказать, что предает решение вопроса об их участи на волю короля Стефана.

Баторий, однако, этим не удовлетворился: он обращался крайне грубо с нашим послом Измайловым, не отпустил русских пленных и продолжал упорно требовать Смоленска, Северской земли, Новгорода и Пскова; во всем этом его поддерживал уже упомянутый нами Михаил Головин, который, убегая в Польшу от злобы Годунова, не постыдился стать там врагом своей земли и уверял Батория, что в Москве идет такая рознь, что ему нипочем будет одержать над нами победу. Впрочем, прибывшие скоро в Польшу новые московские послы, князь Троекуров и думный дворянин Безник, сумели подорвать доверие к Михаилу Головину; один из их слуг подружился с польским приставом, пил с ним вместе и, будто под пьяную руку, сообщил ему за великую тайну, что Михаил Головин – наш лазутчик, умышленно морочащий короля. Паны и шляхта, и без того сильно не желавшие войны, охотно поверили этому, тем более что ввиду плохого здоровья Батория (у него открылись старые раны на ногах) можно было ожидать скорой его смерти, что влекло за собой необходимость избрания нового короля.

Посланный в это время из Москвы через Польшу к немецкому императору Лука Новосильцев доносил, что встреченный им по дороге Польский архиепископ, примас Карнковский, говорил ему, между прочим, за обедом: «А слышал я от пленников литовских, что Государь ваш набожный и милостивый и Государыня разумная и милостивая не только до своих людей, но и до пленных милостива; пленных всех Государь ваш освободил и отпустил даром. И мы, и послы (выбранные в сейм) со всех уездов королю отказали, что с земель своих поборов не дадим, на что рать нанимать, а захочешь с Государем Московским воеваться идти, нанимай ратных людей на свои деньги, и уговорили короля мириться на 2 года. И о том королю говорили, чтобы отпустил пленников так же, как и Государь Московский… Король наш нам непрочен, а вперед думаем быть с вами вместе под Государя вашего рукою, потому что Государь ваш набожный, христианский».

Слова архиепископа о соединении польской короны с Москвой имели за собой весьма большое основание. В Польше в это время прошел слух, очень крепко державшийся, что ввиду бездетности Феодора Иоанновича Австрийский двор хлопочет об избрании после него на московский стол брата императора Рудольфа – эрцгерцога Максимилиана. Если бы это случилось, то Польша была бы окружена австрийским владычеством со всех сторон и после смерти Батория должна была бы тоже выбрать в короли кого-либо из членов Австрийского дома, чего не хотел ни сам Баторий. ни Замойский, вместе с очень многими поляками.

И вот, чтобы противодействовать замыслам Венского двора, в Москву был отправлен послом очень любимый и притом православный литовец пан Михаил Гарабурда с предложением заключить прочный мир, но с тем условием, что если первым скончается Баторий, то Феодор становится королем польским; в случае же, если прежде умрет Феодор, то на его место царем московским избирается Баторий.

Папа Сикст V

На это своеобразное предложение московские бояре отвечали с обычным своим достоинством и умением: «Нам про Государя своего таких слов, что ты говорил, и помянуть непригоже; это дело к доброму делу не годится… Как нам про Государя своего говорить? У нас Государи прирожденные изначала, и мы их холопы прирожденные; а вы себе выбираете государей: кого выбираете, тот вам и государь… Как нам про Государя своего и помыслить это, не только что говорить? Мы и про вашего государя говорить этого не хотим… Ты, посол великого государя, пришел к великому Государю нашему и такие непригожие слова говоришь о их Государской смерти? Кто нас не осудит, когда мы при Государе, видя его Государское здоровье, будем говорить такие слова?»

Гарабурда уехал из Москвы ни с чем. Баторий же продолжал напрягать все свои усилия, чтобы иметь возможность начать новую войну с нами; кроме Замойского, он имел в этом отношении другого деятельного пособника: это был уже знакомый нам иезуит Антоний Поссевин, считавшийся духовником старой жены Батория Анны Ягеллонки и усердно сносившийся с Римом, чтобы завлечь нового папу Сикста V в замыслы короля против Москвы. Поссевин успел в этом, и Сикст У несмотря на свою страшную скупость, послал Баторию щедрое вспомоществование для войны с нами (250 000 скудий).

Но в самый разгар приготовлений к этой войне, 12 ноября 1586 года, Баторий умер, а с его смертью рухнули, разумеется, и все его замыслы.

В Польше же снова наступило бескоролевье, ознаменовавшееся крайне обостренной борьбой между партиями Замойского и Зборовского. Зборовские стояли за избрание в короли брата немецкого императора Рудольфа – эрцгерцога Максимилиана, того самого, про которого был пущен в Польше слух, что его хотят избрать московские бояре после Феодора Иоанновича, а Замойские выставляли своим избранником королевича Сигизмунда, сына известной Екатерины Ягеллонки и Иоганна Шведского.

Обе партии расположились военными станами под Варшавой на левом берегу Вислы, готовые, в случае нужды, поддержать с оружием в руках своих ставленников; в это же время на правом берегу Вислы расположилась особым станом и третья партия – литовская, выставив своим избранником царя Феодора Иоанновича.

Московское правительство было очень озабочено возможностью избрания королевича Сигизмунда, который должен был наследовать после короля Иоганна и шведский престол и соединить, таким образом, в своем лице обоих наших врагов – Польско-Литовское королевство и Швецию. Ввиду этого в Варшаву на избирательный сейм решено было отправить большое посольство во главе с боярином Степаном Годуновым, князем Феодором Троекуровым и дьяком Василием Щелкаловым, которое должно было заявить, что в случае избрания Феодора Иоанновича польско-литовским королем Литва и Польша будут пользоваться полным внутренним самоуправлением и, кроме того, Москва уплатит все долги, сделанные Баторием на содержание войска. Это посольство встретило очень радушный прием в Варшаве со стороны многих, но крупной его ошибкой было, что оно не привезло с собою денег.

«Надо было вам промыслить сейчас же, – посылали сказать паны радные литовские нашим послам – выдать с тысяч двести рублей для того, чтобы нам людей от Зборовского и от воеводы Познанского Гурки и от канцлера, Яна Замойского, приворотить к себе на выбор вашего Государя; как увидят рыцарские люди гроши вашего Государя, то все от Зборовских и от канцлера к нам приступят, а только деньгами не промыслить, то доброму делу никак не бывать, а будут говорить про вас все: что же это за послы, когда деньгами не могут промыслить…».

Однако и без денег московская сторона была очень сильна не только среди Литвы, но и между поляками. Многие поляки высоко оценили милостивый поступок царя Феодора, отпустившего всех пленных без выкупа, и, конечно, тогда уже сознавали выгоды соединения двух родственных славянских государств. Когда выставили в поле три знамени – московское с изображением шапки, австрийское с немецкой шляпою и шведское с сельдью, то под русскою шапкою оказалось такое громадное большинство, что, по словам Н.М. Карамзина – «друзья Австрии и шведов, видя свою малочисленность, от стыда присоединились к нашим».

Но иначе строились обстоятельства на собрании вельмож – в «рыцарском коле», когда дело коснулось, по выражению литовских панов, «трех колод», которые надо было пересечь. Поляки требовали: 1) чтобы государь короновался в Кракове в костеле; 2) чтобы в титуле он писался прежде королем польским и великим князем литовским, а потом уже царем московским и 3) чтобы он перешел в латинство.

Разумеется, послы наши не могли согласиться на эти требования – «хотя бы, – говорили они, – и Рим старый, и Рим новый, царствующий град Византия начали прикладываться к нашему государю, то как ему можно свое государство Московское ниже какого-нибудь государства поставить?»

Переговоры с поляками об избрании кончились ничем.

Литовские же паны продолжали еще некоторое время настаивать на избрании Феодора Иоанновича; воевода виленский Христоф Радзивилл и трокский Ян Глебович тайно говорили нашим послам: «У нас писанное дело, что немецкий язык славянскому языку никак добра не смыслит: и нам как немца взять себе в государи?.. Если поляки на избрание вашего государя не согласятся, то мы, Литва, Киев, Волынь, Подолье, Подляшье и Мазовия, хотим от Польши отодраться…».

Между тем борьба Замойских и Зборовских продолжалась; наконец каждая из партий провозгласила королем своего избранника: Зборовские – эрцгерцога Максимилиана, а Замойские – королевича Сигизмунда. Скоро Сигизмунд, переплыв море, высадился в Данциге; в это же время Максимилиан с отрядом войска подходил к самому Кракову. Но деятельный Замойский не дремал: он быстро двинулся против Максимилиана, разбил его, а затем и взял в плен. Сигизмунд же, между тем, прибыл в Краков и короновался. Таким образом, сбылось то, чего более всего опасалась Москва, – соединение Польско-Литовского государства и Швеции.

Н. Некрасов. Прием послов

Замойский торжествовал и строил обширнейшие замыслы о том, как совместными усилиями поляки и шведы обрушатся на Москву и завершат дело, начатое им и Баторием, сокрушив навсегда наше могущество.

Однако Замойский жестоко ошибся. Сигизмунд оказался крайне ограниченным в умственном отношении человеком, всецело преданным папе и латинству, и при этом очень высокомерным и вероломным.

При первом же свидании с ним Замойский был поражен его надменною холодностью и упорным молчанием. «Что за немого прислали нам черти», – сказал он с досадой. Вслед за тем Замойский не замедлил испытать лично на себе самую черную неблагодарность со стороны избранного исключительно благодаря его стараниям нового короля. Нашлись люди, которые стали нашептывать Сигизмунду, что Замойский затмевает его личность, и тот стал показывать столь явное пренебрежение своему старому канцлеру, что последний должен был совершенно отдалиться от двора. Сигизмунд ом же всецело завладели иезуиты с не раз упомянутым нами Петром Скаргою во главе.

В Польше скоро разгадали нового короля, как об этом доносил подьячий, посланный в Литву для собирания сведений. «Короля Сигизмунда держат ни во что, – писал он, – потому что от него Земле прибыли нет никакой: владеют всем паны…».

Создавшееся таким образом положение вещей в Польше с избранием Сигизмунда было, разумеется, на руку Москве и позволило нам быть более настойчивыми в переговорах со шведами, с которыми было много неоконченных счетов.

В 1586 году у нас было заключено с ними перемирие на 4 года; не желая иметь в это время войны, мы временно оставили за шведами Нарву, Ивангород, Яму, Копорье и Корелу. При этом во время перемирных переговоров утонул, переправляясь через Нарову, наш злейший враг, известный Понтус Делагарди.

Теперь, по истечении срока перемирия, в 1589 году, Москва настойчиво потребовала от Швеции Нарвы, Ивангорода, Ямы, Копорья и Корелы. «Государю нашему, не отыскав своей отчины, городов Ливонской и Новгородской земли, с вашим государем для чего мириться? Теперь уже вашему государю пригоже отдавать нам все города; да и за подъем Государю нашему заплатите, что он укажет». Шведы отвечали отказом, и мы объявили им войну.

В январе 1590 года сильная русская рать двинулась к шведским границам; ее вел сам царь, а при нем в качестве ближних воевод были: Борис Годунов и двоюродный брат государя – Феодор Никитич Романов. Поход увенчался успехом: удалой начальник передового полка, князь Хворостинин, разбил шведского генерала Банера у Нарвы, и затем наши войска осадили самый город. Опасаясь потерять его, шведы предложили годовое перемирие, с уступкой нам Ивангорода, Ямы и Копорья. Мы потребовали также и Нарвы, но затем согласились на предложенные перемирные условия, оставив за шведами Нарву и Корелу; нет сомнения, что Нарва была бы нами взята, но, как мы говорили, Годунов, вершивший все дела, не обладал военными дарованиями.

Во всяком случае, поход этот принес немалые плоды: Польша и Швеция увидели, что Московское государство после неудач, испытанных в последние годы Грозного, вновь оправилось. В следующем же 1591 году мы заключили 12-летнее перемирие с Польшей, а со шведами война возобновилась и тянулась до смерти короля Иоганна. После нее сын его, Сигизмунд Польский, стал и королем шведским, однако не надолго. Он сейчас же вступил в борьбу с дядей своим Карлом, оставшимся правителем Швеции, и в скором времени вызвал к себе общую ненависть за крайнюю вражду, внушенную ему иезуитами, к лютеранскому населению Швеции, а затем лишился и отцовского престола, который занял Карл, с наименованием IX. Карл этот заключил с Москвой перемирие в 1593 году, а в 1595 году вечный мир; Нарва была оставлена за шведами, а мы, кроме Ивангорода, Ямы и Копорья, получили Корелу до города Колы; вместе с тем между обоими государствами была установлена вольная торговля.

Так благополучно сложились при царе Феодоре наши отношения с Польшей и Швецией.

Царь Феодор Иоаннович

Не менее благополучно сложились в первые годы его царствования и наши дела с Крымом; там поднялись жестокие усобицы, причем о нападении на Москву не было и речи. Вместе с тем усилившееся казачество – запорожское, донское и терское – постоянно отвлекало своими нападениями татар от похода на Москву.

Только в 1591 году, когда в Крыму прочно утвердился хан Казы-Гирей, последний задумал совершить внезапный набег на Москву. В июне неожиданно пришло известие, что он идет с 1500 человек прямо к столице. Тогда воеводам, стоявшим на Оке, спешно велено было тоже идти к самой Москве, и к 1 июля у Данилова монастыря войска наши сосредоточились в лагере, укрепленном телегами, или в так называемом «обозе». В этом лагере соорудили церковь во имя Святого Сергия и поставили икону Божией Матери, бывшую с Димитрием Донским на Куликовом поле. Вокруг же всех дальних городских слобод и посадов были поспешно заложены деревянные стены с воротами и башнями; этот деревянный город был метко прозван народом Скородомом или Скородумом.

Государь сам объезжал войска, жаловал воевод и всех ратных людей милостивыми словами, а затем, по обыкновению, удалился молиться.

4 июля татары появились под Москвой, начали жечь окрестности и вступили в мелкие стычки с передовыми нашими войсками. Все находились в тревожном ожидании; один только царь был совершенно спокоен и, увидев слезы на глазах боярина Григория Годунова, сказал ему, чтобы он утешился, так как татар завтра же не будет. Слова его оправдались.

Хан, расположившийся на Воробьевых горах, был встревожен ночью большим шумом в Москве и выстрелами из множества пушек; он поверил сообщению пленных, что к нам пришла подмога из Новгорода, и опрометью побежал назад, не дождавшись рассвета.

Радость была общая; в память отражения хана был заложен Донской монастырь, и несколько дней подряд шли пиры в Грановитой палате; честь же победы над татарами была почти всецело приписана Борису Годунову; кроме множества подарков, он получил, вдобавок ко всем своим пышным наименованиям, звание слуги, пожалованное до него, как мы помним, только трем лицам: князю Семену Ряполовскому, отец которого спас юного Иоанна III от злобы Шемяки, князю Ивану Воротынскому – за знаменитую Ведрошскую победу над Литвой, и при Грозном – князю Михаилу Воротынскому, отличившемуся при взятии Казани и нанесшему поражение крымцам на Донце.

Скоро убежавший из-под Москвы хан Казы-Гирей стал смиренно просить государя простить ему его набег, что, впрочем, было только хитростью; в следующем же 1592 году он послал своего калгу (наследного царевича) произвести внезапное нападение на наши Рязанские и Тульские владения, откуда было уведено много пленных. Однако необходимость помогать туркам в войне последних с австрийцами заставила хана искать с нами прочного мира, и в 1594 году он выдал московскому послу князю Щербатову шертную грамоту.

Пересылки с турками при Феодоре Иоанновиче происходили, главным образом, из-за казаков. Усиление казачества, особенно же постоянные набеги донцов под турецкий город Азов, беспокоили султана, который требовал их усмирения и уничтожения московской крепости на реке Тереке. На эти требования московский посол в Константинополе Благов неизменно отвечал: «Сами знаете, что на Тереке и на Дону живут воры, беглые люди, без ведома государева, не слушают они никого, и мне до казаков какое дело!»

В 1586 году к царю Феодору явились послы от кахетинского (в Грузии) князя Александра, которому одновременно грозили турки и персы; Александр просил принять его в наше подданство и прислать ратную помощь, вследствие чего царь дважды посылал свое войско против его недруга и соседа – шамхала Тарковского, но воевать с турками Москва отказалась, хотя и вела переговоры об этом со знаменитым персидским шахом Абасом Великим.

Вел с нами переговоры о войне с турками и немецкий император Рудольф II; он неоднократно посылал под этим предлогом своих послов к Феодору, из коих один – Варкоч – оставил весьма любопытные записки о своих поездках в Москву; однако истинной целью этих посольств была не война с турками, а желание получить от богатого московского государя крупное денежное вспомоществование. Денег в Москве Рудольфу не дали, но помогли иным образом. В 1595 году в Прагу прибыл целый караван с «вспоможением» от государя, который, «по прошению и челобитью шурина своего Бориса Феод оровича Годунова», прислал множество шкур соболей, куниц, лисиц, белок, бобров и лосиных кож, занявших в императорском дворце до 20 комнат.

Пражские купцы оценили посылку в 400 000 рублей, кроме трех сортов соболей, которым не умели наложить цены по их дороговизне.

Папы Григорий XIII, Сикст V и Климент VIII также вели пересылку с Москвой; они старались склонить ее к войне с турками и повторяли свои попытки о введении унии, причем предлагали вновь прислать уже знакомого нам иезуита Антония Поссевина, зорко следившего за всем, что делается в Москве.

Мы видели, что под конец царствования Грозного отношения наши с Англией испортились. Но честолюбивый Борис Годунов, заискивавший в расположении иностранных государей, и умная и ловкая Елизавета Английская, искавшая выгод для своих купцов, быстро их поправили.

Елизавета ласково называла Годунова в письмах «своим самым дорогим и любимым двоюродным братом» и прислала своих врачей и бабку его неплодной сестре царице Ирине, а Годунов в угоду ей дал огромные преимущества английским купцам и освободил их от всякой пошлины, в явный ущерб государству, лишив при этом нашу казну, по исчислению Н.М. Карамзина, более 20 000 ежегодного дохода.

Царь и самодержец всероссийский Федор Иоаннович. Гравюра

О том, насколько Годунов ухаживал за англичанами, можно судить по следующим словам их же соотечественника Гакльюта, составившего описание путешествий англичан в Россию: «Способ последнего отправления (из Московского государства) мистера Горсея в Англию был так почетен, что следует описать его. Ему дали открытый лист на почтовых лошадей для него самого и прислуги, запасы и все нужное для такого продолжительного путешествия. В каждом городе, через которые он проезжал от Москвы до Вологды, на расстоянии 500 верст по сухопутью, его щедро снабжали лошадьми и всем нужным, также и по реке Двине, на протяжении 1000 верст, он везде получал свежие запасы от царских чиновников. Когда он прибыл в новоукрепленный город Архангельск, его встретил, по царскому приказу, князь Василий Андреевич Звенигородский; стрельцы были расставлены по обычаю рядами, и его прибытие праздновалось великолепно. Отсюда, снабдив его запасами и деньгами, отправили на княжеском судне с сотнею гребцов, а также с сотнею стрельцов, ехавших с их головою из дворян на других судах. Когда они доехали до места, где стояли на якоре английские, датские и французские корабли, стрельцы дали залп, а корабли выстрелили в свою очередь из 46 орудий; затем Горсея доставили на место жительства в Английский дом на Роз-Эйланд. Полнейшим и окончательным доказательством расположения царя и Бориса Феодоровича к мистеру Горсею было то, что на следующий день ему послали дальнейшие припасы на дорогу, которые заключались в следующем: 16 живых быков, 70 овец, 600 кур, 25 окороков, 80 четвериков муки, 600 караваев хлеба, 2000 яиц, 10 гусей, 2 журавля, 2 лебедя, 65 талонов меду, 40 галенок водки, 60 галенок пива, 3 молодых медведя, 4 сокола, запас луку и чесноку, 10 свежих семг и дикого кабана. Все это было доставлено Горсею одним дворянином от имени государя, а другим от Бориса Феодоровича».

Видя такую угодливость Годунова к англичанам, королева Елизавета стала требовать, чтобы мы запретили торговать в нашей земле всем другим иноземцам, и даже англичанам, не принадлежащим к Английской торговой компании. На это, однако, ей отвечали из Москвы: «Это дело нестаточное и ни в каких государствах этого не ведется; если Елизавета королевна к Государю об этом приказывает, то этим нелюбье свое объявляет Царскому Величеству, к убытку Государевой Земли хочет дорогу в нее затворить… которую дорогу Бог устроил – великое море океан, и ту дорогу как можно затворить…».

А. Васнецов. Москва в середине XVII века

А. Волков. Рассвет над Москвой-рекой

Оживленную переписку с Москвой по торговым делам вел также и знаменитый министр Елизаветы – лорд Вильям Сесиль Бэрлей, величавшийся Годуновым в своих грамотах к нему: «Вилим Сисель, честнейшего чина рычард Подвязочный» (он имел английский орден Подвязки, жалуемый обыкновенно владетельным особам).

Удачно сложившиеся внешние отношения при царе Феодоре внесли, как мы говорили, по общему отзыву современников, большое успокоение в жизнь страны и дали возможность правительству заняться устройством внутренних дел.

Царь Феодор хотя и часто сидел в думе, но, как мы знаем, делами не занимался, а или молился Богу, или же по праздничным дням тешился зрелищем боя человека с медведем, причем щедро награждал отважных молодцов, вступавших в борьбу со страшным зверем. Царица Ирина всецело отдалась самой щедрой благотворительности и широко оказывала милости заключенным в тюрьмах, пользуясь для этого всяким подходящим случаем. Всеми же делами правил, хотя и при посредстве Боярской думы, Борис Годунов, и правил ими, по общим отзывам, хорошо.

При этом для решения многих вопросов очень часто созывались соборы по тому же порядку, как и во времена Грозного; при открытии этих соборов всегда присутствовал сам царь Феодор.

Борису Годунову обыкновенно приписывают, в бытность его правителем, прикрепление крестьян к земле, приведшее к известному крепостному праву. Как выяснили новейшие исследования, это не верно. Мы видели, в какое расстройство пришло земельное хозяйство в Московском государстве от крутой землевладельческой переборки, произведенной Иоанном Грозным по учреждении опричнины. С другой стороны, мы видели, раньше Грозного, был ряд распоряжений Московского правительства, начавшихся еще в XV веке, для затруднения перехода крестьян от одного владельца к другому, ввиду того, что эти переходы отражались крайне гибельно на хозяйстве. Меры Бориса Годунова, чтобы поднять народное благоустройство, сильно упавшее в последние годы Грозного, шли в том же направлении – в стеснении перехода крестьян от одного владельца к другому; полное же их прикрепление к земле последовало при царе Василии Ивановиче Шуйском, причем главной причиной этого прикрепления были те крупные долговые обязательства, которые связывали крестьян с землевладельцами. При царе Феодоре государство для управления было разделено на четыре чети: Посольскую, Разрядную или Военную, Поместную и Казанского дворца. Четями ведали дьяки, причем первыми двумя – братья Щелкаловы. Кроме четей, остались и приказы, во главе которых стояли бояре; Дворцовый приказ, заведовавший царскими вотчинами, был поручен боярину Григорию Васильевичу Годунову; ежегодный доход, поступавший в царскую казну, доходил при нем до 1 430 000 рублей.

В царствование Феодора было построено множество новых городов, особенно со стороны степи, для ограждения наших границ от татарских набегов. Так, были построены: Курск, Ливны, Кромы, Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйки; затем в Волжской стороне: Санчурск, Саратов, Переволока, Царицын; на Урале был поставлен город Яицк для сидевших здесь казаков, а в 1584 году был заложен на Белом море Архангельск, Астрахань и Смоленск были обведены каменными стенами; как увидим, это оказалось весьма предусмотрительным по отношению Смоленска, «этого ожерелья» государства, по определению Н.М. Карамзина. Москва тоже укреплялась, для чего был заложен Белый, или Царев, город. Кроме того, как мы говорили в предыдущей главе, в Сибири, окончательно приведенной под власть Москвы при царе Феодоре, было тоже заложено несколько городов.

Для заселения вновь приобретенных обширных Сибирских владений русскими людьми правительство прилагало большие заботы. Так, до нас дошло распоряжение, что в 1590 году велено было выбрать в Сольвычегодске для отправления в Сибирь на житье 30 человек пашенных людей с женами и детьми и со всем имением, «а у всякого человека было бы по три мерина добрых, да по три коровы, да по две козы, да по три свиньи, да по пяти овец, да по двое гусей, да по пяти кур, да по двое утят, да на год хлеба, да соха со всем для пашни, да телега, да сани, и всякая рухлядь, а на подмогу Сольвычегодские посадские и уездные люди должны были им дать по 25 рублей на человека», деньги громадные по тому времени.

Усердно строились при царе Феодоре и церкви, главным образом, конечно, в недавно приобретенных владениях; в деле этом особенно выдавался Казанский епископ Гермоген, ревностно насаждавший православие среди татар, черемис и чувашей.

В. Васнецов. Царская потеха. Бой человека с медведем

При царе же Феодоре произошло и важное событие в русской церковной жизни – учреждение патриаршего стола в Москве.

Мы видели, что после взятия турками Царьграда московские митрополиты получили совершенно самостоятельное значение и, начиная со святого Ионы, ставились собором русских епископов. Наследство и заветы Византии, перешедшие в Москву после брака Иоанна III с Софией Фоминичной, и самый рост Московского государства давно уже показывали, что в Москве, Третьем Риме, сохранившем в чистоте древнее православие, естественно подобает быть и патриаршему столу.

Но как наши государи не торопились с принятием царского титула, так не торопились они с возведением митрополита Московского в патриархи.

Это совершилось только при царе Феодоре. В 1586 году в Москву приехал Антиохиискии патриарх Иоахим и предложил переговорить об этом деле с другими восточными патриархами, после чего через два года к нам прибыл Царьградский патриарх Иеремия в сопровождении митрополита Монемвасийского Иерофея и архиепископа Елассонского Арсения, оставивших записки об этой поездке в Москву.

Иеремия, терпя большую тесноту в Царьграде от султана, сам хотел быть у нас патриархом. Но Борис Годунов желал, конечно, провести в московские патриархи своего человека, преданного ему митрополита Иова, и для этого, с обычным своим лицемерием, прибегнул к следующему: Московское правительство предложило Иеремии занять патриарший стол, но поставило непременным условием, чтобы он жил не в Москве, а в городе Владимире-на-Клязьме, потерявшем в это время всякое значение, то есть вдали от царя и всех государственных дел.

Конечно, при такой постановке вопроса Иеремия должен был отказаться от своего желания остаться у нас и согласился на поставление патриарха из русских святителей; созванный для этого Церковный собор наметил трех лиц, из числа коих царь выбрал, разумеется по совету Годунова, Иова. Торжественное посвящение его в патриархи последовало 26 января 1589 года; вместе с тем архиепископы Новгородский, Казанский, Ростовский и Крутицкий были возведены в митрополиты, а 6 епископов получили звание архиепископов: Владимирский, Суздальский, Нижегородский, Смоленский, Рязанский и Тверской. После торжества в Успенском соборе был пир в Государевом дворце, во время которого Иов, встав из-за стола, отправился в сопровождении большой свиты на осляти вокруг Кремля, осеняя крестом и кропя водой стены, а затем вернулся к обеду. На другой день он объехал опять на осляти только что построенный большой каменный, или Белый, город, причем его осля часть пути вел сам Борис Годунов.