Текст книги "Сказания о Русской земле. Книга 4"

Сам царь Василий Иванович, хотя и проливал слезы радости при встрече племянника 12 марта, но в Москве слезам этим никто не верил, зная, во-первых, его подозрительность, а затем и ввиду событий, разыгравшихся за некоторое время до этого, когда Скопин был еще в Александровской слободе, куда к нему неожиданно прибыли посланные от страстного и нетерпеливого Прокофия Ляпунова, еще недавно принесшего повинную Василию Ивановичу за свой легкомысленный союз с Золотниковым и пожалованного за раскаяние в думные дворяне. Теперь Ляпунов, восхищенный успехами Скопина, прислал ему грамоту, где он назвал его царем, а Василия Ивановича осыпал укоризнами. Скопин в порыве негодования разорвал эту грамоту, а посланных приказал схватить и отправить в Москву. Но затем он дал себя умилостивить и разрешил им вернуться в Рязань. Об этом, конечно, тотчас же донесли в Москву люди, приставленные Василием Ивановичем следить за племянником, и с этого времени, говорит летописец, царь Василий и братья его начали против Скопина «держать мнение».

Делагарди, слыша доходившие до него слухи о недоброжелательстве царя с братьями к своему молодому другу, предостерегал его и уговаривал как можно скорее выступить из Москвы, чтобы идти против Сигизмунда к Смоленску.

Сигизмунд находился в это время, ввиду геройской защиты смольнян, в очень затруднительном положении и решил вступить в сношение с Вором, засевшим в Калуге, для чего к нему должен был поехать из королевского стана брат Марины – староста Саноцкий. В то же время король пытался вновь завести переговоры и с царем Василием Ивановичем, но последний, гордясь успехами племянника, прежде всего потребовал, чтобы король вышел из пределов Московского государства.

Неожиданная смерть Скопина разом изменила все положение дел. 23 апреля он был на крестинах у князя Ивана Михайловича Воротынского, после чего заболел кровотечением из носа и скончался через две недели.

«Мнози же на Москве говоряху то, – рассказывает летописец, – что испортила ево тетка, княгиня Катерина князь Лмитреева Шуйскова (она, как мы уже указывали, была дочерью Малюты Скуратова и приходилась родной сестрой задушенной Молчановым царице Марии Григорьевне Годуновой), а подлинно то единому Богу (известно)».

Действительно, улик против княгини Екатерины Григорьевны в смерти племянника, а тем более против Василия Ивановича Шуйского у современников не имелось; но, во всяком случае, кончина князя Михаила была роковой для нелюбимого всеми царя. «Его смертью, – говорит С. Соловьев, – порвана была связь русских людей с Шуйским».

Первым поднял против него голос тот же страстный Прокофий Ляпунов и начал громко требовать его смещения. Но кем заменить Василия Ивановича – Ляпунов еще не решил; подняв восстание в Рязани против Шуйского, он стал сноситься с Вором в Калуге и вместе с тем вошел в переговоры с умным и честолюбивым соперником Шуйского – с князем Василием Васильевичем Голицыным. Князья Мстиславский и И.С. Куракин тоже не ладили с Шуйским и находили, что лучше всего будет свергнуть его и избрать государя из какого-нибудь иноземного владетельного рода, а не из своей среды.

При таких зловещих для себя обстоятельствах царь двинул к Смоленску против Сигизмунда 40 000 московского войска и 8000 шведских наемников, вручив главное начальствование своему бездарному брату князю Димитрию Ивановичу, ненавидимому, кроме того, всеми ратниками за непомерную гордость. Сигизмунд же отправил ему навстречу своего искусного гетмана Жолкевского. Последний осадил частью сил Царево Займище, где заперлись князь Елецкий и храбрый Волуев, а с остальными своими войсками встретил 24 июня 1610 года Димитрия Шуйского под Клушиным (недалеко от Гжатска) и наголову разбил его; один из польских отрядов напал на шведов, Делагарди и Горна и заставил их отступить, а главные силы гетмана обрушились на московскую конницу и смяли ее. Пехота Шуйского засела в самом Клушине и вначале наносила большой урон полякам, которых сильно задержал большой плетень, но русских предали наемные немцы; они стали покидать наши ряды сперва поодиночке, а потом все большими и большими частями. «Поляки подъезжали к их полкам, – говорит С. Соловьев, – кричали "кум-кум" (приди-приди), и Немцы прилетали, как птицы, на клич». Видя проигрыш боя, «князь Димитрий, – по словам Жолкевского, – бежал поспешно, хотя немногие его преследовали; он увязил своего коня в болоте, потерял также обувь и босой на тощей крестьянской кляче приехал под Можайск в монастырь».

С. Иванов. Смута

Достав здесь лошадь, он немедленно отправился в Москву, откуда «изыде со множеством воин, но со срамом возвратися, – говорит летописец, – был он воевода сердца не храброго, обложенный женствующими вещами, любящий грамоту и пищу, а не луков натягивание». После Клушинского поражения шведские войска очутились отрезанными от московских; часть из них передалась Сигизмунду, а другие с Делагарди отступили на север в Новгородскую область. Московские же ратные люди разбежались по домам и не хотели возвращаться в столицу, несмотря на то, что их туда усиленно звал царь Василий Иванович.

После своей победы Жолкевский, нагруженный огромной добычей, вернулся под Царево Займище и предложил Елецкому и Волуеву сдаться. Те долго на это не соглашались, но в конце концов должны были целовать крест королевичу Владиславу, заставив в свою очередь присягнуть Жолкевского о сохранении в полной неприкосновенности православия, обычаев, порядков и границ Московского государства: «.. как даст Бог, добьет челом государю наияснейшему королевичу Владиславу Жигмонтовичу город Смоленск, то Жигмонту королю идти от Смоленска прочь… А городам всем порубежным быть к Московскому Государству по-прежнему».

Овладев Царевым Займищем, умный гетман, понимая, что дни царствования Шуйского сочтены, двинулся на Москву, отправляя туда во множестве грамоты и подметные письма с приглашением жителей передаться королевичу; вместе с тем он приглашал прибыть к Москве и самого Сигизмунда из-под Смоленска. При наступлении Жолкевского к Москве к нему примкнуло до 10 000 русского войска, это были отряды из городов Можайска, Борисова, Боровска, Ржева и других, последовавших примеру Царева Займища и присягнувших Владиславу. Со своей стороны и Вор, сведав про разгром царского войска под Клушиным, двинулся также из Калуги на Москву через Медынь, Боровск и Серпухов и скоро расположился в 15 верстах от нее в Николо-Угрешском монастыре, у него было до 3000 русских и казаков да отряд Яна Сапеги, которого он переманил к себе за деньги. Вор рассчитывал иметь успех перед Владиславом ввиду того, что многие русские люди, сидевшие в Москве и желавшие низложения Шуйского, сомневались в том, что королевич Владислав примет православие; калужский же царик выставлял себя самым горячим и ревностным православным, хотя в действительности, как мы говорили, едва ли он не был жидом.

При движении к Москве Вору сдались Коломна, Кашира и отряд, оборонявший монастырь Пафнутия Боровского, кроме доблестного воеводы последнего, князя Михаила Волконского. Увидя, что войска царика ворвались в обитель, Волконский бросился в церковь, стал в ее дверях и со словами: «Умру у гроба Пафнутия чудотворца» бился до тех пор, пока не был убит. Не сдался Вору и город Зарайск, находившийся по пути его следования к Москве. Здесь сидел воеводой уже знакомый нам князь Димитрий Михайлович Пожарский. Еще до подхода Вора он отклонил предложение Прокофия Ляпунова встать против Шуйского; когда же граждане Зарайска начали уговаривать его целовать крест царику, то он наотрез отказался и заперся с немногими людьми в кремле, приняв благословение Никольского протопопа Димитрия умереть за православие и законного государя. Мужественное поведение Пожарского подействовало на жителей, и они заключили с ним такой договор: «Будет на Московском государстве по-старому царь Василий, то ему и служить, а будет кто другой, и тому тоже служить». После этого зарайцы так укрепились духом, что смело ходили побивать воровских людей и даже вернули обратно город Коломну царю Василию Ивановичу.

Польский коронный гетман Станислав Жолкевский

Между тем жители Москвы, видя, что им опять грозят осада и борьба с поляками и ворами, окончательно потеряли веру в своего нелюбимого царя, который «седя на царстве своем, многие беды прия, и позор и лай».

Когда воровские войска подошли к столице, то его вожди стали подсылать к москвичам с такими речами: «Вы убо оставите своего царя Василия, и мы такожде своего оставим, и изберем вкупе всею землею царя и станем обще на Литву». Москвичам понравилось это предложение, и 17 июля они подняли мятеж; вожаками его были: грубый и буйный Захар Ляпунов – брат Прокофия, Феодор Хомутов и Иван Никитич Салтыков. Князья Василий Васильевич Голицын, Мстиславский, Куракин и другие в мятеже прямого участия не принимали, но ничем ему не противодействовали.

Толпа заговорщиков ворвалась во дворец, и Захар Ляпунов стал дерзко говорить Шуйскому, чтобы он сложил с себя царское звание, «а мы уже о себе как-нибудь промыслим». Шуйский не смутился этой речью; он грозно прикрикнул на Ляпунова и выхватил нож, чтобы защититься от мятежников. Громадный Ляпунов тоже не испугался движения царя и отвечал ему: «Не тронь меня; вот возьму тебя в руки, так и сомну всего». Но остальные заговорщики стали кричать: «Пойдем прочь отсюда» и двинулись на Лобное место, а затем в сопровождении толпы сбегавшегося отовсюду народа направились к Серпуховским воротам, причем «взяша и патриарха Ермогена насильством… и начата вопити, чтоб Царя Василья отставши. Патриарх же Ермоген укрепляше их и заклинаше. Они же отнюдь не уклоняхусь и на том положиша, что свести с царства царя Василья. Бояре ж немногие постояху за него, и те тут же уклонишась…».

С этого веча царский свояк, князь Иван Михайлович Воротынский, отправился во дворец объявить Шуйскому о решении народа и просил его оставить царство, взяв себе в удел Нижний Новгород. Василий Иванович должен был, конечно, на это согласиться, и сейчас же переехал с женой в свой прежний боярский двор.

Между тем тушинцы и не думали следовать примеру москвичей. Когда им послали объявить, что Василий уже низложен и теперь очередь за сведением Вора, то они, по словам летописца, «посмеяшеся Московским люд ем и позоряху их и глаголаху им: "Что вы не помните государева крестного целования, царя своего с царства ссадили; а нам-де за своего помереть"…».

Это обстоятельство дало надежду низложенному Шуйскому на возвращение к власти, и он завел пересылку со стрельцами и многими московскими людьми. Гермоген также громко требовал, чтобы Василий Иванович был опять посажен на царство. Но зачинщики заговора решили предупредить это. 19 июля тот же Захар Ляпунов с князьями Засекиным, Тюфякиным, Мерином-Волконским и другими лицами, взяв с собой монахов Чудова монастыря, явились к Шуйскому и потребовали его немедленного пострижения. Шуйский наотрез отказался. Тогда его схватили и, несмотря на отчаянное сопротивление, насильно постригли. Ляпунов с товарищами держал его в своих дюжих руках, а князь Тюфякин давал за Василия Ивановича обеты пострижения, который не переставал кричать: «Несть моево желания и обещания к постриганью».

С. Шухвостов. Внутренний вид Алексеевской церкви Чудова монастыря

Гермоген, всеми силами противившийся свержению Шуйского, тотчас же признал это пострижение недействительным и заявил, что монахом стал Тюфякин, а не Шуйский. Тем не менее последнего заключили в Чудовом монастыре, а затем постригли и его жену; братьев же взяли под стражу. «Свержение Московского Государя, – говорил С.Ф. Платонов, – было последним ударом Московскому государственному порядку. На деле этого порядка уже не существовало; в лице же Царя Василия исчезал и его внешний символ… Западные окраины государства были в обладании иноземцев, юг давно отпал в „воровство“; под столицей стояли два вражеских войска, готовых ее осадить. Остальные области государства не знали, кого им слушать и кому служить…».

Москва тоже совершенно растерялась и не могла решить: кто же должен быть царем. Захар Ляпунов и его рязанцы начали «в голос говорити, штоб князя Василия Голицына на господарстве поставити». Патриарх Гермоген был тоже за избрание царя из своих русских людей: или князя Василия Васильевича Голицына, или сына Филарета Никитича – 14-летнего Михаила Феодоровича Романова. Боярин, князь Ф.И. Мстиславский не хотел сам сесть на царство, так как всегда говорил, что если его выберут, то он сейчас же пострижется в монахи; но он не хотел также и выбора кого-либо из своей братьи, и его взглядов держался, по-видимому, и боярин князь И.С. Куракин. Многие русские люди, побывавшие в Тушине, а затем завязавшие сношения с королем, настаивали на избрании Владислава; чернь стояла за Вора; наконец, нашлись и такие, которые были не прочь видеть государем Яна-Петра Сапегу.

Огромная толпа народа собралась за Арбатскими воротами, и после многих прений и криков постановления этого «веча» свелись к тому, что никого из своих не выбирать. Вопрос же об избрании Владислава оставался пока открытым до заключения с ним договора о принятии православия и прочих условий, обеспечивающих неприкосновенность старых порядков Московского государства. Во всяком случае, в это время большинство склонялось на сторону королевича, как это ясно видно из слов летописца: «На Москве же бояре и вси люди Московские не сослався з городами изобраша на Московское государство Литовского королевича Владислава… Патриарх же Ермоген им з запрещением глаголаше: "Аще будет креститься и будет в православной християнской вере и аз вас благословляю; аще не будет креститься, то нарушение будет всему Московскому государству и православной христианской вере, да не буди на вас наше благословение". Бояре же послаша к етману (Жолкевскому) о съезде. Етман же нача с ними съезжатись говорит о королевиче Владиславе. И на том уговоришась, что им королевича на царство Московское дати и ему креститися в православную христианскую веру. Етман же Жолкевский говорил Московским людям, что "даст-де король на царство сына своего Владислава, а о крещенье-де пошлете бити челом королю послов". Патриарх же Гермоген укрепляше их, чтоб отнюдь без крещенья на царство его не сажали; и о том укрепишася и записи на том написаша, что дати им королевича на Московское государство, а Литве в Москву не входити: стоять етману Жолкевскому с Литовскими людьми в Новом Девичьем монастыре, а иным полковником стоять в Можайску. И на том укрепишася и крест целовали им всею Москвой».

Вслед за этим Жолкевский подошел к самой Москве; власть же, до решения вопроса об избрании царя, перешла в руки Боярской думы, получившей известность под именем Семибоярщины, так как в состав ее входило семь лиц, вероятно, князья Ф.И. Мстиславский, И.М. Воротынский, А.В. Трубецкой и А.В. Голицын, И.Н. Романов, Ф.И. Шереметев и князь Б.М. Лыков. Кроме того, летом 1610 года в нее, говорит С.Ф. Платонов, «входил, без сомнения, и кн. В.В. Голицын. Был ли он восьмым, или же при нем не бывал в думе кто-либо из семи прочих лиц, мы не знаем». Лума эта, как увидим, к сожалению, не оказалась на высоте своего трудного положения: «Прияша власть государства Русского, – рассказывает один современник, – седмь московских бояринов, но ничто же им правльшим, точию два месяца власти насладишася».

Решению Москвы выбрать царем Владислава, конечно, сильно способствовало присутствие Вора под стенами столицы; он стал добывать ее со стороны села Коломенского, одновременно с подходом Жолкевского к Новодевичьему монастырю. «Лучше служить королевичу, – говорили московские люди, – чем быть побитыми от своих холопов и в вечной работе у них мучиться».

Святой Гермоген, патриарх Московский. Икона

Вор между тем пытался войти в сношение с королем, чтобы освободиться от такого опасного соперника, как Владислав, и через Сапегу предлагал выплатить Сигизмунду, Владиславу и Речи Посполитой огромные деньги, уступить Северскую землю, а также помогать против шведов, как только он воцарится на Москве. Жолкевскому он послал подарки. Последний от них отказался, но пропустил воровских послов под Смоленск к Сигизмунду.

В первых числах августа гетман помог боярам отбить нападение Вора на столицу, после чего переговоры об избрании Владислава значительно подвинулись вперед. При этом Жолкевский решительно заявил, что принимает только те условия, на которых Михаил Салтыков с другими тушинскими послами целовали крест Сигизмунду под Смоленском об избрании королевича. Что же касается вопроса о принятии Владиславом православия, на чем настаивали бояре, то вопрос этот должен быть передан на решение короля. И бояре – сдали и согласились не включать это основное требование в составленные ими условия договора об избрании Владислава, которые были, по-видимому, переданы ими на обсуждение «земского собора случайного состава», по выражению С.Ф. Платонова, из лиц от земли, находившихся по тому или другому случаю в это время в Москве.

Главнейшие условия этого договора, заключенного 17 августа между боярами и Жолкевским, заключались в следующем: Владислав венчается на царство патриархом и православным духовенством; он обязывается блюсти и чтить храмы, иконы и мощи святых и не вмешиваться в церковное управление, равно не отымать у монастырей и церквей их имений и доходов] в латинство никого не совращать и католических и иных храмов не строить; въезд жидам в государство не разрешать; старых обычаев не менять; все бояре и чиновники будут одни только русские; во всех государственных делах советоваться с думой Боярской и Земской; королю Сигизмунду тотчас же снять осаду Смоленска и вывести свои войска в Польшу; Сапегу отвести от Вора; Марине Мнишек вернуться домой и вперед московской государыней не именоваться. Для представления же королю челобитья о дозволении Владиславу креститься в православную веру должны были отправиться большие послы из Москвы под Смоленск.

Заключение этого договора происходило на середине дороги между Москвой и польским станом. После присяги бояр и Жолкевского в соблюдении его условий в этот же день 17 августа присягнуло на верность Владиславу 10 000 человек.

На следующий день присяга происходила в Успенском соборе в присутствии Гермогена. Сюда же прибыли из-под Смоленска и русские тушинцы во главе с Михаилом Салтыковым, князем Василием Рубцом-Мосальским и Михаилом Молчановым, которые, по благосклонному отзыву о них Сигизмунда, «почали служить преж всех» королю.

«Патриарх же их не благословляше и нача им говорить: "Будет пришли вы в соборную апостольскую церковь правдою, а не с лестью и будет в вашем умысле не будет нарушение православной христианской вере, то будет на вас благословение от всего вселенского собору и мое грешное благословение, а будет вы пришли с лестию и нарушение будет в вашем умысле православной християнской истинной вере, то не буди на вас милость Божия и Пречистая Богородицы и бутте прокляты ото всего вселенского собору". Якоже тако и збысться слово его. Той же боярин Михайло Салтыков с лестию и со слезами глаголаше патриарху, что будет прямой истинный государь. Он же их благослови крестом». Но когда к кресту подошел Михайло Молчанов, то Гермоген возмутился «и повел его ис церкви выбити вон безчестне».

Предчувствия Гермогена были вполне справедливы. Целуя крест боярам в соблюдении условий об избрании Владислава, Жолкевский отлично знал, что Сигизмунд сам хочет завладеть Московским государством, а Владислав был выставлен только для виду. Старый гетман ясно видел, что царем может быть только Владислав и притом лишь при условии принятия им православия; тем не менее, зная истинные намерения короля, Жолкевскии тщательно скрывал их от бояр и, как увидим, действовал очень искусно в выгодах своего повелителя. Через два дня к гетману приехали из-под Смоленска Федор Андронов и Гонсевский и привезли приказ – приводить москвичей к присяге не Владиславу, а непосредственно самому королю. Но Гонсевский сам увидал, что это дело невозможное, и счел за нужное «не открывать этого, боясь, чтобы Москвитяне (коим имя его величества короля было ненавистно), – читаем мы в "Записках" Жолкевского, – не восстали и не обратили желаний своих к самозванцу или к кому-нибудь другому».

Скрывая от бояр полученное приказание короля, Жолкевскии приступил к выполнению своего обещания отвести Сапегу от Вора; вместе с тем гетман обещал Вору, если он покорится Сигизмунду, выхлопотать ему у сейма Самбор и Гродно для кормления. «Но он (Вор) не думал сим удовольствоваться, – говорит Жолкевскии в своих "Записках", – а тем более жена его (Марина), которая, будучи женщиной властолюбивой, довольно грубо отозвалась: "Пусть его величество король уступит его величеству царю Краков, и его величество царь отдаст королю Варшаву". – Марина приказала так ответить на предложение гетмана, без сомнения, обнадеженная в успехе Вора тем обстоятельством, что Суздаль, Владимир, Юрьев, Галич и Ростов стали тайно пересылаться с ним, проведав, что вопрос о принятии Владиславом православия отложен.

Сапега отвечал Жолкевскому уклончиво, что сам он готов отстать от Лжедимитрия, но товарищи не хотят этого. Ввиду этого Жолкевскии вместе с московским отрядом выступил против Сапеги, причем первый боярин, князь Ф.И. Мстиславский, стоявший во главе временного правительства, не постыдился поступить под начальство гетмана. Завидя отряд Сапеги, наши хотели сейчас же на него ударить, но Жолкевскии, не желая проливать крови своих же поляков, вызвал Сапегу для переговоров, и тот обещал ему покинуть Вора. Чтобы отогнать последнего от столицы, гетман, по согласию с боярами, провел ночью свое войско через Москву и, соединившись с русской ратью, появился перед воровским отрядом, в котором по-прежнему были и сапежинцы. На этот раз дело опять не дошло до боя, а ограничилось переговорами. Однако Вор, не надеясь больше на Сапегу, решил отступить в Калугу, где к нему присоединился и атаман донских казаков Заруцкий. Сапега же отошел в Северскую землю для действий будто бы против Вора, но на самом деле, с соизволения Сигизмунда, он опять завязал с цариком тайные сношения, чтобы отвлекать москвичей от замыслов короля.

При своем движении ночью через Москву против Вора Жолкевский мог, конечно, захватить почти беззащитную столицу, но не сделал этого и тем приобрел большое доверие у бояр. После удаления Вора последовали взаимные угощения: Жолкевский задал пир боярам, а те отвечали ему тем же. Затем гетман начал торопить отправление большого посольства под Смоленск, согласно договору 17 августа, для избрания королевича, и очень ловко повел дело так, что удалил вместе с ним из Москвы самых опасных для короля людей: умного и деятельного князя В.В. Голицына, который сам имел виды на престол, и не менее умного и крепкого русского человека Филарета Никитича Романова. Жолкевский уговорил бояр поставить во главе посольства Голицына, а Филарет должен был ехать под Смоленск представителем всего православного духовенства.

В состав посольства входили, кроме того: окольничий князь Мезецкий, думный дьяк Томила Луговскои, Захар Ляпунов, троицкий келарь Авраамии Палицын и другие; всего было до 1200 человек вместе со слугами. Такое большое количество членов посольства объясняется тем обстоятельством, что вместе с послами под Смоленск отправилась и большая часть того «случайного собора», из людей от земли, которые находились в Москве при выработке условий 17 августа об избрании Владислава. Посольство покинуло Москву 11 сентября. «Патриарх же митрополита (Филарета) и бояр благословляше и укрепляше, чтобы постояли за православную, за истинную християнскую веру, ни на какие б прелести бояре не прельстилися. Митрополит же Филарет даде ему обет, что умрет за православную за христианскую веру». Филарет должен был потребовать, чтобы королевич немедленно крестился у него и у Смоленского архиепископа Сергия.

Удаливши из Москвы Голицына и Филарета Никитича, Жолкевский поспешил сделать то же самое и относительно инока поневоле, бывшего царя Василия Ивановича Шуйского; по настоянию гетмана последний был переведен в Иосифо-Волоколамский монастырь, а его братья в Белую; царицу же Марию заточили в суздальском Покровском монастыре.

Чтобы подготовить легчайший захват Москвы королем, Жолкевскому оставалось сделать еще один шаг: занять столицу и Кремль польскими отрядами, о чем его просили сами бояре, «начата мыслити, како бы пустити Литву в город, и начата вмещати в люди, что будто черные люди хотят впустить в Москву Вора… Уведа же то патриарх Ермоген и посла по бояр и по всех людей и нача им говорити со умилением и с великим запрещением, чтобы не пустити Литвы в город. Они же ево не послушаша и пустиша етмана с Литовскими людьми в город».

Жолкевский, зная малочисленность своего отряда и хорошо помня судьбу поляков в кровавую ночь, когда был убит первый Лжедимитрий, «хотел стать по слободам около столицы». «Мне кажется, гораздо лучше разместить войско по слободам, около столицы, – говорил он представителям своего войска, – которая будет таким образом как будто в осаде». Но с ним не согласились его подчиненные, желавшие скорее добраться до царской казны и других сокровищ, хранящихся в Москве. «Напрасно ваша милость считает Москву такою могущественною, как была она во время Димитрия, а нас такими слабыми, как были те, которые приехали к нему на свадьбу, – отвечал ему пан Мархоцкий. – Спросите у самих Москвичей, и они вам скажут, что от прихода Рожинского до настоящего времени погибло 300 000 детей боярских… Мы теперь приехали на войну, а не на свадьбу…"».

С другой стороны, бояре, боясь черни, также не переставали просить Жолкевского ввести поляков в город; на возражения же по этому поводу Гермогена обыкновенно столь бесцветный князь Ф.И. Мстиславский отвечал ему, по некоторым сведениям, с сердцем: «Чтобы он смотрел за церковью, а в мирские дела на вмешивался». В ночь с 20 на 21 сентября была совершена крупнейшая из всех ошибок, содеянных Седмибоярской думой: поляки были впущены в столицу и заняли Кремль,

Китай и Белый город; кроме того, их отряды расположились в Можайске, Белой и Верее для поддержания сообщений с королем. Москвичи встретили вступление поляков в столицу совершенно спокойно, так как перед этим Салтыков, Шереметев, Андрей Голицын и дьяк Грамотин беспрерывно разъезжали по городу и уговаривали жителей ничего не предпринимать против ляхов. Заняв Москву, Жолкевский завел тотчас строгие порядки: все распри между жителями и его воинами должны были разбираться равным числом судей от поляков и русских. Когда один пьяный поляк выстрелил в надворотную икону Божией Матери, то он был приговорен к отсечению рук и сожжен. Умный гетман старался всех обворожить своей приветливостью и беспристрастием и вполне успел в этом; по его словам, даже суровый Гермоген начал с ним видеться и отзываться о нем одобрительно. Жолкевскому удалось также привлечь на свою сторону московских стрельцов, и по его предложению бояре вручили начальство над ними пану Александру Гонсевскому, на что и сами стрельцы добровольно согласились, «ибо гетман всевозможною обходительностью, – читаем мы в "Записках" Жолкевского, – подарками и угощеньями так привлек их к себе, что мужичье это готово было на всякое его мановение».

Устроив так блистательно польские дела в Москве, Жолкевский спешил ее покинуть; он отлично понимал, что отправленное посольство под Смоленск не будет иметь успеха, и знал, что весть об этом вызовет среди жителей столицы большие волнения. Чтобы избегнуть столь трудного для себя положения и не омрачить своей долголетней славы неудачей, он и решил как можно скорее выехать под Смоленск, надеясь, что ему, может быть, удастся своим личным присутствием повлиять на короля и уговорить его приступить к точному выполнению договора 17 августа; советники же Сигизмунда, как об этом хорошо знал гетман, во главе с Яном Потоцким доказывали королю, что овладение всем Московским государством, с подчинением непосредственно ему, является делом весьма нетрудным. Ввиду этих причин, несмотря на усиленные просьбы бояр, Жолкевский покинул Москву во второй половине октября, сдав главное начальствование над польскими войсками Гонсевскому. По дороге он захватил пленного царя Василия Ивановича Шуйского с братьями из Иосифо-Волоколамского монастыря и Белой и с торжеством привез их в королевский стан. Патриарх Гермоген, по-видимому, предчувствовал своим чутким сердцем этот поступок Жолкевского, так как настаивал, чтобы Шуйские были сосланы в Соловки, но его не послушали.

«Етман же приде с царем Василием х королю под Смоленск, – говорит летописец, – и поставиша их перед королем и объявляху ему свою службу. Царь же Василий ста и не поклонися королю. Они же ему все рекоша: "Поклонися королю". Он же крепко мужественным своим разумом напоследок живота своего даде честь Московскому государству и рече им всем: "Не довлеет Московскому царю поклонится королю; то судьбами есть праведными и Божиими, что приведен я в плен; не вашими руками взят бых, но от Московских изменников, от своих раб отдан бых". Король же и вся рада паны удивишася его ответа».

Жолкевский верно оценил положение московского посольства под Смоленском.

Уже с дороги послы писали в Москву, что королевские войска разорили Ржевский и Зубцовский уезды, но не смогли овладеть Осташковым; русских же людей, приезжающих в Смоленск, заставляют присягать не Владиславу, а королю: кто на это соглашается, тех отпускают с грамотами на вотчины и имения, а упорствующих держат под стражей. Вместе с тем послы доносили, что вопреки договору с Жолкевским Сигизмунд всячески старается овладеть Смоленском.

Посольство прибыло в распоряжение королевских войск 7 октября, причем король «начал с того, – говорит И.Е. Забелин, – что не давал послам кормов и поставил их в поле, в шатрах, как будто была летняя пора».

12 октября посольство било челом Сигизмунду, чтобы он отпустил Владислава на царство. На это им весьма уклончиво отвечал великий канцлер Лев Сапега, что король хочет водворить спокойствие в Московском государстве, а для переговоров назначит время.

Часть поляков, бывших под Смоленском, считала нужным исполнить договор, подписанный Жолкевским, и отпустить Владислава в Москву, говоря, «что раз король обещал и гетман присягнул, то нельзя сделать клятвопреступником короля, гетмана и целое войско».

И. Бродский. Боярская эпоха