Текст книги "Сказания о Русской земле. Книга 4"

Но против этого возражали другие, во главе со Львом Сапегой; они находили, что необходимо прежде всего овладеть Смоленском, а затем покорить Московское государство, и, ввиду молодости Владислава, полагали, что он не может самостоятельно управлять столь большой державою без руководителей, а подыскать таковых будет невозможно: «Если назначить Поляков, Москвитяне оскорбятся, ибо народ Московский иностранцев не терпит… Вверить королевича Московским воспитателям – трудно, во-первых, уже потому, что там нет таких людей, которые бы умели воспитывать государя как следует; если станут воспитывать его в своих обычаях, то погрузят в грубость государя, подающего такие надежды… Соединить Поляков с Москвитянами? Но, чтобы они ужились, потребно содействие Духа Святого, потребны люди с умереннейшими характерами… Попы имеют огромное значение; они главы народных движений; с ними и у старика голова закружится, с ними надобно покончить, в противном случае яа останется без лекарства… Говорят, что королевич окрестится, хорошо же думают они о своем избраннике: что за кусок хлеба согласится быть отступником и быть в поругании у всех народов и у них. Говорят, что это условие патриарх внес, тем хуже… Всего бы лучше, если бы взяли в государи короля, мужа лет зрелых и опытного в управлении. Но предложить им это опасно: возбудится их подозрительность, взволнуется духовенство их, которое хорошо знает, что король ревностный католик… Итак, предложить им прямо короля нельзя: но в добром деле открытый путь не всегда приносит пользу, особенно когда имеем дело с людьми неоткровенными; если неудобно дать королю сейчас же Царского титула, то по крайней мере управление Государством при нас останется, а со временем откроется дорога и к тому, что нам нужно. Мы не будем им отказывать в королевиче, будем стоять при прежнем обещании, а думе боярской покажем причины, почему мы не можем отпустить к ним сейчас же королевича, указав, что препятствия к тому не с нашей, но с их стороны… причем нужно различать знатных людей от простого народа: одним нужно говорить одно, другому – другое… Если бы они согласились отсрочить приезд королевича, то говорить, что в это время Государство не может быть без головы, а кого же ближе признать этой главою, как не короля, единственного опекуна сына своего… Говорить об этом с послами, которые теперь у нас (Филарет и Голицын), не следует: их выслали из Москвы как людей подозрительных; лучше отправить послов в Москву и там толковать с добрыми людьми; но если кто из этих послов склонится к нам, то хорошо будет также послать в Москву».

На этом и было порешено в королевском совете. Съезды послов с польскими представителями начались 15 октября, и на них послы тотчас же убедились, что Сигизмунд и не думает выполнять условий, на которых целовал крест 17 августа Жолкевский. Послы прежде всего, на основании этих условий и клятвы, данной гетманом Волуеву и Елецкому, при сдаче ими Царева Займища, просили о снятии королем осады Смоленска. Поляки же, напротив, первым делом требовали, чтобы Смоленск был уступлен Сигизмунду: «Для чего, – говорили они послам, – вы не оказали королю до сих пор никакой почести и разделяете сына с отцом, за что до сих пор не отдадите королю Смоленска? Вы бы велели Смольнянам присягнуть королю и королевичу, вместе с тем бы оказали почесть королю… Не взяв государю нашему Смоленска, прочь не отхаживать».

Неизвестный художник

Король польский Владислав

На каждом последующем съезде речи поляков становились все резче и резче. 20 октября они заявили послам, что если бы король и согласился отступить от Смоленска, «то они, паны и все рыцарство, на то не согласятся и скорее помрут, а вековечную свою отчину достанут». Когда же послы стали читать в ответ на это договор, заключенный с гетманом, то поляки на них закричали: «Не раз вам говорено, что нам до гетмановской записи дела нет».

По главному делу – о том, даст ли Сигизмунд королевича на царство и примет ли последний православие, – послам было отвечено, что королевич будет отпущен не ранее созыва сейма, а что касается перехода в православие, то «в вере и женитьбе королевича волен Бог и он сам». Конечно, последний ответ никого не мог удовлетворить, и Филарет Никитич завел жаркий разговор по этому поводу со Львом Сапегою. Сапега отвечал ему по обыкновению уклончиво, но Филарет настойчиво требовал крещения Владислава: «А тебе, Льву Ивановичу, и больше всех надо радеть, – говорил он Сапеге, – чтобы Государь наш королевич Владислав Жигимонтович был в нашей Православной вере Греческого закона, потому что дед твой и отец и ты сам и иные вашего рода многие были в нашей Православной Христианской вере Греческого закона, и неведомо, каким обычаем ты с нами теперь разрознился: так тебе по нашей вере пригоже поборать».

Конечно, Сапега не внял этим словам. Поляки же начали пугать послов известиями об успехах Вора, а также и шведов на севере Московского государства. Действительно, между воровским станом в Калуге и Москвой опять завелись перелеты, а шведы, ввиду выбора королевича Владислава, сына врага их короля, превратились из наших союзников в противников, и недавнишний друг князя М.В. Скопина-Шуйского Яков Делагарди «после несчастной Клушинской битвы, – говорит Н.М. Карамзин, – отступая к Финляндским границам, уже действовал как неприятель: занял Ладогу, осадил Кексгольм и горстью воинов мыслил отнять царство у Владислава»… «Видите сами, – говорили поляки послам, – сколько на ваше Государство недругов смотрят, всякий хочет что-нибудь сорвать…», и настаивали на сдаче Смоленска: «Вы королевича называете своим государем, а короля отца его бесчестите: чего вам стоит поклониться его величеству Смоленском, которым он хочет овладеть не для себя, а для своего же сына». Но послы твердо стояли на наказе, полученном из Москвы, и говорили: «Просим позволения отписать в Москву к патриарху, боярам и ко всем людям, чтобы вперед делать нам по их приказу, а без того ни на что согласиться не можем», и просили при этом кормов, так как сами терпели крайнюю нужду, а их лошади уже почти все пали от бескормицы. На это паны отвечали им: «Всему этому вы сами причина: если бы вы исполнили королевскую волю, то и вам и дворянам вашим было бы всего довольно», и опять настойчиво требовали сдачи Смоленска. Послы, разумеется, не соглашались. Тогда взбешенные паны стали кричать им: «Когда так, то Смоленску пришел конец».

При этих обстоятельствах в королевский стан прибыл Жолкевский с царем Василием Ивановичем Шуйским и его братьями.

Послы очень обрадовались приезду гетмана, помня его крестное целование и обещания в Москве. Но, прибыв в Смоленск, Жолкевский сразу понял, что здесь царит совершенно другое настроение, и тоже стал уговаривать послов, чтобы они согласились на сдачу Смоленска: «Если же вы этого Смольнянам не прикажете, то наши сенаторы говорят, что король за честь свою станет мстить, а мы за честь государя своего помереть готовы, и потому Смоленску будет худо…».

«Попомни Бога и душу свою, Станислав Станиславович, – отвечали послы, опечаленные этою переменой в гетмане, и стали припоминать ему его договор 17 августа и условия, заключенные с Волуевым и Елецким при Царевом Займище, которые начал тут же читать вслух думный дьяк Томила Луговской. Но Лев Сапега не позволил Луговскому продолжать чтение этого договора и грубо крикнул ему: «Вам давно запрещено вспоминать про эту запись, вы хотите ею только позорить пана гетмана. Если еще раз будете говорить об этой записи, то вам будет худо». На эту выходку Сапеги Жолкевский со своей стороны прибавил: «Я готов присягнуть, что ничего не помню, что в этой записи писано; писали ее Русские люди, которые были со мной, и ее мне поднесли, я, не читавши, руку свою и печать приложил, и потому лучше эту запись оставить…».

Затем Лев Сапега и Жолкевский снова приступили с настойчивыми требованиями к послам, чтобы они приказали Шеину сдать Смоленск. В свою очередь и послы опасались за участь города, где свирепствовали болезни, и просили гетмана уговорить короля снять осаду.

Хитрый Жолкевский предложил им на это впустить в Смоленск польских ратных людей, как в Москву, говоря, что тогда, может быть, король позволит смольнянам не целовать ему креста. За мысль эту ухватился также Лев Сапега и паны радные и настоятельно требовали немедленного впуска в осажденный город польского отряда, грозя в противном случае тотчас же взять его приступом и уверяя, что Шеин и смольняне держат сторону Вора.

Филарета не было по болезни при этих переговорах. Когда послы вернулись со съезда в свои шатры и сообщили ему об угрозах поляков – немедленно же идти на приступ города, если в него не впустят польский отряд, то доблестный Филарет Никитич отвечал: «Того никакими мерами учинить нельзя, чтобы в Смоленск королевских людей впустить; если раз и немногие королевские люди в Смоленске будут, то нам Смоленска не видать; а если король и возьмет Смоленск приступом мимо крестного целования, то положиться на судьбу Божию, только бы нам своею слабостью не отдать города».

Затем были спрошены все посольские люди: «Если Смоленск возьмут приступом, то они, послы от патриарха, бояр и всех людей Московского государства, не будут ли в проклятии и ненависти?» Посольские люди отвечали: «Хотя бы в Смоленске были наши матери, жены и дети, то пусть бы погибли. Ла и сами Смольняне думают то же, и скорее все помрут, но не сдадутся».

Послы объявили это решение полякам и вместе с тем со слезами просили их не брать города. Но поляки отвечали им отказом и 21 ноября повели приступ: они зажгли порох в выкопанном ими подкопе, взорвали каменную башню и часть городской стены и затем три раза врывались в город, но все три раза были повсеместно отбиты мужественным Шейным и защитниками города.

2 декабря Лев Сапега объявил послам, что Смоленск не взят только снисходя на просьбы гетмана и их, и добавил: «Государь вас жалует, позволил вам писать в Москву, только пишите правду, лишнего не прибавляйте».

Вследствие этого 6 декабря они послали в Москву подробную грамоту о всем происшедшем и просили решения всей земли, как быть с непомерными требованиями короля; в ожидании же ответа, несмотря на декабрьские морозы, продолжали жить в своих шатрах.

Между тем, видя, что главные послы – Филарет Никитич, князь Василий Васильевич Голицын и думный дьяк Томила Луговской – непоколебимо стоят на полученном ими наказе, Сигизмунд стал принимать ряд мер, чтобы добыть себе Московское государство иным путем, помимо больших послов.

Мы видели, что переговоры с послами начались 15 октября, а уже на другой день Сигизмунд пожаловал первого боярина Семибоярщины Ф.И. Мстиславского «первенствующим чином Государева конюшего, за верные и добрые службы к королю и королевичу», – говорит И.Е. Забелин. Князь Юрий Трубецкой был пожалован Сигизмундом боярином. Король и Лев Сапега старались всячески склонить на свою сторону возможно больше лиц из членов посольства, награждая их жалованными грамотами на поместья и щедрыми обещаниями. К стыду русских людей, весьма многие прельстились этим, причем одним из первых следует назвать знаменитого келаря Троице-Сергиевой лавры Авраамия Палицына, отличавшегося особым искательством перед Сигизмундом. Затем изменили члены посольства – дьяк Сыдавный-Васильев и думный дворянин Василий Сукин, которые сами вызвались привести Москву к присяге прямо королю и сообщали ему заранее все, что собирались говорить послы на съездах с поляками. Захар Ляпунов завел тоже дружбу с рыцарством, осаждавшим город, и с пренебрежением отзывался о больших послах. Всех купленных королем посольских людей было более 40 человек. Он соблазнял их уехать из-под Смоленска домой, с целью раздробить присланное посольство и лишить его всякого значения, а потом подготовить в Москве из угодных себе людей «новый собор от всея Земли», который избрал бы уже его самого на царство.

Сильно старались Сигизмунд и Сапега склонить к измене и доблестного дьяка Томилу Луговского, но это им не удалось. Когда 8 декабря Сукин, Сыдавный и другие собирались уже совсем ехать в Москву, то Сапега позвал к себе Луговского и, указывая ему на отъезжающих, одетых в богатые платья, объявил, что они едут в Москву по домам, «так как Сукин стар, а прочие, живучи здесь, проелись».

Услышав это, Луговской тотчас же понял, к чему поведет раздробление посольства, и стал с жаром говорить Сапеге: «Лев Иванович! Не слыхано того нигде, чтобы так послы делывали, как делают Василий и Сыдавный. Покинув Государское и Земское дело и товарищей своих, с кем посланы, едут к Москве. Как им посмотреть на чудотворный образ Пречистыя Богородицы, от которой отпущены… Хотя бы Василия Сукина и прямо постигла болезнь, и ему бы лучше тут умереть, где послан, а от дела не отъехати. И старее его живут, а дел не мечут. Также и Сыдавному: хотя бы он и прожился, а еще можно жить… Как они к Москве приедут, я ожидаю, что во всех людях будет сумненье и скорбь. Да и в городах, как только про то услышат, и там, должно надеяться, будет большая шатость. Где это слыхано, чтобы послы так делали, как они делают! Да и митрополиту (Филарету) и князю Василию Васильевичу с товарищи вперед нельзя будет ничего делать. Послано с митрополитом духовного чину пять человек, а нас послов с князем Василием Васильевичем также пять человек: и половину отпусти, а другую оставь…И в том волен Бог да государь Жигимонт король, а нам впредь никакими мерами нельзя ничего делать».

Сапега отвечал на это, что оставшиеся и одни посольское дело править могут… «И от приезда их в Москву, кроме добра, никакого худа быть не может… Авось, на них глядя, и из вас кто захочет также послужить верою и правдою. Государь и их также пожалует великим своим жалованием, поместьями и вотчинами…». – «Надобно, – отвечал Луговской, – Лев Иванович, просить у Бога и у короля, чтобы кровь христианская литься перестала, чтобы Государство успокоилось… А присланы мы к королевскому величеству не о себе бить челом и промышлять, но обо всем Московском Государстве».

Сапега долго уговаривал Томилу послужить королю «прямым сердцем» и наконец обещал от имени Сигизмунда, что он наградит его всем «чего только пожелаешь». Услышав это, Луговской вежливо поблагодарил его за королевскую ласку, а Сапега, думая, что тот уже склонился на польскую сторону, стал тотчас же предлагать ему отправиться вместе с Сукиным в Смоленск, чтобы уговорить Шеина и смольнян поцеловать крест королю и впустить в город польские войска. Но Луговской отвечал с негодованием: «Никакими мерами этого мне сделать нельзя. Без совету послов не только что того сделать, и помыслить о том нельзя, Лев Иванович! Как мне такое дело сделать, которым на себя вовеки проклятие навести. Не токмо Господь Бог и люди Московского Государства мне не потерпят, и земля меня не понесет] Я прислан от Московского Государства в челобитчиках, а мне первому же соблазн в люди положить. Нет, по Христову слову, лучше навязать на себя камень и вринути себя в море, нежели соблазн такой учинить. Ла и королевскому делу, Лев Иванович, в том прибыли не будет. Я знаю подлинно, что под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, а они и тех не послушали. А если мы поедем и объявимся ложью, то они вперед и крепчае того будут и никого уже не станут слушать».

«Ты только съезди и себя им покажи, а говорить с ними будет Василий Сукин. Он ждет тебя и давно готов», – настаивал Сапега.

«Без митрополита и без князя мне ехать нельзя, – повторял ему Луговской. – Ла и Василью ехать непригоже, и от Бога ему не пройдет. Коли хочет, пусть едет, в том его воля».

Узнав от Томилы его разговор с Сапегой, большие послы стали всеми силами противиться коварному умыслу Сигизмунда – раздробить их посольство, так как ясно поняли, что дело сведется к его упразднению. «На другой день после разговора Сапега с Луговским прямые послы, – говорит И.Е. Забелин, – призвали своих кривых товарищей-изменников и говорили им, чтобы они помнили Бога и души свои, да и то, как они отпущены из соборного храма Пречистая Богородицы от чудотворного Ее образа… и не метали бы Государского Земского дела, к Москве бы не ездили; промышляли бы о спасении родной Земли, ибо обстоятельства безвыходны: сами видят, как Государство разоряется, кровь льется беспрестанно и неведомо, как уймется; что, видя все это, как им ехать в Москву, покинуть такое великое дело. «А у нас, – прибавляли послы, – не то что кончается, а дело (уговор с королем) еще и не начиналось». – «Послал нас король с грамотами, как нам не ехать», – ответили кривые, вовсе не помышляя о том, что король еще не был их государем и не мог, по правам посольства, распоряжаться чужими послами». Затем кривые, награжденные великим жалованием короля, уехали из-под Смоленска.

А. Васнецов. Старорусский город

Н. Тютрюмов. Портрет патриарха Филарета (Федора Никитича Романова)

Таким образом, в начале декабря последовало распадение великого посольства в королевском стане; оставшиеся в нем «прямые» послы продолжали терпеть холод и голод и были скорее на положении нищих, чем послов; тем не менее они непоколебимо оставались на страже православия и русской народности и, несмотря на бдительный надзор, умели сноситься с Шейным и поддерживали в нем решимость продолжать защиту города до последних сил.

Одновременно с этим распалось и боярское правительство в Москве. «Оно было заменено, – говорит С.Ф. Платонов, – совершенно новым правительственным кружком», действовавшим уже всецело в угоду Сигизмунда.

Мы видели, что еще в бытность Жолкевского в Москве в столицу стали прибывать из королевского стана под Смоленском бывшие тушинские бояре – «те враги богаотметники Михайло Салтыков да князь Василий Мосальский с товарыщи». Вслед за тем приехал в Москву также верный слуга короля – торговый мужик, кожевник Федор Андронов. Сигизмунд, разумеется, всячески покровительствовал этим изменникам, прямо державшим его сторону, и приказывал Боярской думе устраивать все их частные дела.

Со своей стороны и бояре также были в высшей степени угодливы по отношению к королю. Как мы видели, Мстиславский был пожалован им в конюшие «за дружбу и радение», а Ф.И. Шереметев не стыдился писать унизительные письма к Льву Сапеге, чтобы он бил челом королю и королевичу об его вотчинных деревнишках. Били челом королю о пожаловании их землею и прочими милостями и множество других людей: бывший дьяк Василий Щелкалов, Афанасий Власьев, старица-инокиня Марфа Нагая и другие. Таким путем, часть московских правящих людей постепенно стала признавать короля властителем государства, в ожидании, пока прибудет королевич, что, как мы видели, вполне совпадало с намерениями Сигизмунда, не замедлившего необыкновенно щедро раздавать прямо от своего имени жалованные грамоты всем обращавшимся к нему за милостями. Более всего был награжден его ревностный слуга Михаил Глебович Салтыков с сыном Иваном; им были пожалованы богатейшие волости: Чаранда, Тотьма, Красное, Решма и Вага, бывшие прежде в обладании семей Годуновых и Шуйских, когда те находились у власти.

Другим ревностным слугой короля был торговый мужик Федор Андронов. Сигизмунд решил приставить его к царской казне. «Федор Андронов, – писал он боярам, – нам и сыну нашему верою служил и до сих пор служит, и мы за такую службу хотим его жаловать, приказываем вам, чтобы вы ему велели быть в товарищах с казначеем нашим Василием Петровичем Головиным». Иначе выражается про Андронова летописец: «А король прислал в казначеи Московского изменника, торгового мужика гостиной сотни Федьку Андронникова. Он же ноипаче Московским людям пакость делаше».

Скоро Андронов с «боярином» Гонсевским стали распоряжаться царской казной как своей собственной. Лучшие вещи отправлялись королю под Смоленск, но хорошо нагрел себе руки около этой казны и Гонсевский[21]21
  В числе царских драгоценностей было литое из золота изображение Спасителя, ценой в 30 000 золотых. Гонсевский и Андронов разбили его на куски, чтобы продать.


[Закрыть].

По приезде в Москву усердный Андронов стал тотчас давать советы королю – что необходимо держать под Москвой польский отряд в полной готовности против жителей, а затем посадить во все приказы «надежных людей» из бывших тушинцев, преданных Сигизмунду. Про тех же, которые держали сторону патриарха и стояли за охрану православия и старого уклада Московского государства, Андронов писал: «А когда приберем их к рукам, тогда и штуки их эти мало помогут: надеемся на Бога, что со временем все их штуки уничтожим и умысел их на иную сторону обратим, на правдивую».

Король внял совету Андронова и отдал распоряжение, чтобы все важнейшие должности в столице были заняты вполне благонадежными людьми. «Москвой, – говорит С.Ф. Платонов, – должны были управлять именем короля Тушинские воровские бояре и дьяки».

Сам Андронов сел, как мы видели, рядом с именитыми боярами в их думе, с важным званием казначея. Все же остальные «верные слуги» Сигизмунда из бывших тушинцев были распределены по московским приказам распоряжением короля от 10 января 1611 года: Михайло Молчанов – на Панский; князь Ю. Хворостинин – на Пушкарский; дьяк И. Грамотин – на Посольский, получив звание великого печатника, Иван Салтыков – в Казанском дворце и так далее.

Еще ранее этого, в середине октября 1610 года, какой-то поп, не то Харитон, не то Никон, показал на пытке Гонсевскому, что бояре сносятся с Вором и хотят сообща с ним изгнать поляков из Москвы. Дело это представляется очень темным и притом маловероятным ввиду боязни бояр влияния Вора на чернь и их угодливости по отношению к Сигизмунду, но Гонсевский поспешил воспользоваться этим оговором и с той поры перестал стесняться с боярами; он ввел в Кремль несколько немецких наемников, расставил пушки по стенам и окончательно взял управление городом в свои руки. «Он даже, – говорит С.Ф. Платонов, – арестовал князей А.В. Голицына, И.М. Воротынского, и А.Ф. Засекина. Остальные же бояре, хотя и не были даны "за приставов", однако, чувствовали себя "все равно, что в плену", и делали то, что им приказывал Гонсевский и его приятели; от имени бояр составлялись грамоты: боярам же приказывали руки прикладывать – и они прикладывали». «Гонсевский с людьми, присягнувшими королю, – читаем мы в "Истории" С. Соловьева, – управлял всем: когда он ехал в думу, то ему подавали множество челобитных; он приносил их к боярам, но бояре их не видали, потому что подле Гонсевского садились Михаил Салтыков, князь Василий Мосальский, Федор Андронов, Иван Грамотин; бояре и не слыхали, что он говорил с этими своими советниками, что приговаривал…».

Особенно оскорбляло бояр, что выше их в думе сидит торговый мужик Федор Андронов. Но не был доволен высоким положением Федора Андронова и другой изменник – Михайло Салтыков; между обоими немедленно возникла жестокая вражда, и оба наперерыв старались писать друг на друга доносы Сапеге для доклада королю.

Так к началу 1611 года после распада великого посольства под Смоленском распалось и боярское правительство в Москве и заменилось властью польского воеводы Гонсевского и кружком русских изменников, исключительно преследовавших свои личные цели и уже продавших Родину Сигизмунду за полученные от него и обещанные в будущем выгоды.

По мнению С.Ф. Платонова, королю оставалось сделать всего один шаг, чтобы объявить себя вместо сына московским царем: надо было образовать в Москве покорный себе «совет всея Земли», который его бы и избрал на царство.

К счастью, однако, до этого дело не дошло. Жители Москвы становились все более и более недовольными поляками, которые начали держать себя вызывающе и нагло, хотя и соблюдали величайшую осторожность, причем для предупреждения возможности восстания Гонсевский вывел 18 000 стрельцов из Москвы под предлогом направления их против шведов. Во многих городах тоже не хотели целовать крест Владиславу, так как польские и литовские люди везде грабили, жгли и бесчинствовали. Новгородцы отказались принять сына Михаила Салтыкова, Ивана, прибывшего к ним с войском для защиты их от шведов, у которых он отнял вскоре Ладогу, и только после полученного увещания из Москвы от бояр впустили его к себе с одними русскими людьми. Вятка и Казань прямо присягнули Вору, причем в Казани был убит сидевший там воеводой знаменитый Богдан Вельский. Наконец другие города тоже стали сноситься между собой о присяге Вору.

А между тем 11 декабря 1610 года случилось происшествие, имевшее большое значение для дальнейшего хода событий в Московском государстве. Калужский царик неожиданно окончил свою жизнь. Незадолго до этого Вор приказал умертвить бывшего у него касимовского хана Урмамета, за что крещеный татарин Петр Урусов решил ему отомстить. Урусов пригласил 11 декабря царика поохотиться за зайцами и там со своими товарищами убил его, после чего бежал в Крым. Неизменный друг Вора, шут Кошелев, прискакал с этим известием в Калугу. Марина в отчаянии стала призывать всех к мести, но убийцы были уже далеко. Через несколько же дней Марина родила сына, получившего известность под печальным наименованием Воренка: «А Сендормирского дочь, – говорит летописец, – Маринка, которая была у Вора, родила сына Ивашка. Колужские ж люди все тому обрадовались и называху его царевичем и крестиша ево честно». Однако радость калужан была непродолжительна. Скоро к ним прибыл из Москвы князь Юрий Трубецкой с отрядом и заставил их целовать крест Владиславу, чему они нехотя подчинились. Марина же с сыном была заключена в тюрьму.

После смерти Вора «лучшие люди, которые согласились признать царем Владислава, – говорит С. Соловьев, – из страха покориться казацкому царю, теперь освобождались от этого страха и могли действовать свободнее против Поляков. Как только на Москве узнали, что Вор убит, то, по словам современного известия, Русские люди обрадовались и стали друг с другом говорить, как бы всей Земле, всем людям соединиться и стать против Литовских людей, чтобы они из Земли Московской вышли все до одного, на чем крест целовали».

Патриарх Гермоген, извещенный тайной грамотой от Филарета и Голицына об истинных замыслах Сигизмунда, также начал во второй половине декабря 1610 года открыто призывать к изгнанию ляхов из пределов Московского государства, «повелевати на кровь дерзнути», и стал рассылать по городам грамоты, в которых объявлял об измене короля, разрешил всех от присяги королевичу и призывал, чтобы «собрався все в збор со всеми городы, шли к Москве на Литовских людей».

Из земских людей первым откликнулся на призыв патриарха пылкий Прокофий Ляпунов, верно служивший Владиславу до смерти Вора; уже в самом начале января 1611 года он поднял своих рязанцев. Жители Нижнего Новгорода и Ярославля встали также тотчас же по призыву «второго Златоуста», святителя Гермогена, против поляков; нижегородские ходоки, «бесстрашные люди» – боярский сын Роман (Ратман) Пахомов и посадский человек Родион Мосеев – поддерживали сношения своего городского мира с Гермогеном и успешно проникали к нему несмотря на то, что московские изменники во главе с Михаилом Салтыковым и Федором Андроновым всячески теснили святителя; изменники эти не замедлили послать Сигизмунду донос о действиях Прокофия Ляпунова и патриарха, и чтобы лишить Гермогена возможности сноситься с городами, употребили против него насилие, разграбили его двор и отобрали всех дьяков, подьячих и дворовых людей. Сам же Гермоген пребывал все время под неослабным надзором в Кремле, «аки птица в заклепе».

Но великий старец продолжал неуклонно свое святое служение Родине и мощным словом призывал всех немедля ополчаться на ляхов. Слух о чинимых ему насилиях быстро разнесся по земле и послужил к еще большему одушевлению всех крепких русских людей – встать против врагов веры и отечества.

Города опять начали деятельно пересылаться между собой, и чтение их отписок поразительно напоминает послания друг к другу христианских общин первых веков.

Смольняне из-под королевского стана писали к: «Господам братьям нашим всего Московского государьства. – Братия есми и сродницы, понеже от святыя купели святым крещением породихомся и обещахомся веровати во святую и единосущную Троицу, Богу живу, истинну, вси православнии крестьяне… Во всех городех и в уездех, где завладели Литовские люди, не поругана ли наша крестьянская вера и не разорены ли Божия церкви… Вас же всех московских людей Литовские люди зовут собе противниками и врагами собе… Не будете толко ныне в соединении, обще со всею землею, горько будет плакати и рыдати неутешимым вечным плачем; переменена будет вера крестьянская в латынство и разорятся Божественныя церкви со всею лепотою… Не помните того и не смышляйте никоторыми делы, что быть у нас на Москве королевичу Государем… все люди в Полше и в Литве никако того не поступятся, что дати королевича на Московское государство, мимо своего государьства; много о том было у Литвы на соймище думы со всею землею да и положено на том, чтоб вывесть лутчих людей и опустошить всю землю, и владети всею землею Московскою. Зде мы немало премя живем и подлинно про то ведаем, для того и пишем к вам. Для Бога, положите о том крепкой совет меж собы: пошлите в Новгород, и на Вологду, и в Нижний нашу грамотку, списав, и свой совет к ним отпишите, чтоб всем было ведомо, всею землею обще стати за православную крестьянскую веру, покаместа еще свободны, а не в работе и в плен не розведены…».

Московские люди горячо откликнулись на призыв смольнян: они стали пересылать их грамоту в другие города и сами писали, прося прийти на выручку столицы от поляков: «Пишем мы к вам, православным крестьяном, общим всем народом Московского государьства, господам братьям своим, православным крестьяном… Здесь образ Божия Матере, вечныя заступницы крестьянския, Богородицы, ея же Евангелист Лука написал; и великие светилники и хранители, Петр и Алексей и Иона Чюдотворцы; или вам, православным крестьяном, то ни во что ж поставить?.. Писали к нам истину братья наша, и нынеча мы сами видим вере крестьянской переменение в Латынство и церквам Божьим разоренье… И вам бы однолично, для всемилостивого Бога, на него ж имеем надежду, чтобы послать грамоту тое, что писана к вам от братьи нашей из-под Смоленска, и сю нашу грамоту, и свой совет отпишите во все городы, чтоб было ведомо смертная наша погибель конечная. Поверте тому нашему писму: ей, поистине, немногие в след идут с предатели крестьянскими, с Михаилом Салтыковым да с Федором Ондроновым с своими советники! А у нас, православных крестьян, вначале Божия милости и Пречистая Богородицы и Московских Чюдотворцов, да первопрестолник Апостолныя церкви святейший Ермоген Патриарх прям яко сам пастырь, душу свою за веру крестьянскую полагает несуменно, а ему все крестьяне православные последуют, лише неявственно стоять…».