Текст книги "Сказания о Русской земле. Книга 4"

Таким образом, великое дело, задуманное Кузьмой Мининым и проведенное им в жизнь при помощи нижегородского протопопа Саввы и князя Л.М. Пожарского, стало быстро приносить свои плоды.

Между тем в конце января 1612 года боярскому правительству, сидевшему в Кремле под рукой поляков, осажденных в свою очередь казаками, удалось отправить грамоту в Кострому и Ярославль, увещая жителей оставаться верными царю Владиславу и не иметь никакого общения с казаками.

«Сами видите, – писали бояре, – Божию милость над великим государем нашим, его государскую правду и счастье: самого большого заводчика смуты, от которого христианская кровь начала литься, Прокофья Ляпунова, убили воры, которые с ним были в этом заводе, Ивашка Заруцкии с товарищами, и тело его держали собакам на съеденье на площади три дня. Теперь князь Димитрий Трубецкой да Иван Заруцкий стоят под Москвой на христианское кровопролитие и всем городам на конечное разоренье: ездят от них из табора по городам беспрестанно казаки, грабят, разбивают и невинную кровь христианскую проливают… а когда Ивашка Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь Божию разорили, и черниц – королеву, дочь князя Владимира Андреевича и Ольгу, дочь Царя Бориса, на которых прежде и взглянуть не смели, ограбили донага, а других бедных черниц и девицу грабили… А теперь вновь те же воры Ивашка Заруцкий с товарищами государей выбирают себе таких же воров казаков, называя государскими детьми: сына Калужского вора, о котором и поминать непригоже; а за другим вором под Псков послали таких же воров и бездушников, Казарина Бегичева да Нехорошка Лопухина с товарищами, а другой вор, также Димитрий, объявился в Астрахани у князя Петра Урусова, который Калужского убил… А великий государь Жигмонт король с большого сейма, по совету всей Польской и Литовской Земли, сына своего великого государя, королевича Владислава, на Владимирское и Московское Государство отпустил и сам до Смоленска его провожает со многой конной и пешей ратью, для большего успокоения Московского Государства, и мы его прихода к Москве ожидаем с радостью…».

В этой постыдной грамоте седмочисленных московских бояр истина была перемешана с ложью: Сигизмунд не думал отпускать сына в Москву, но сам действительно собирался идти на нее походом; правду говорили бояре и о казачьих насильствах, а также и о том, что казаки завели сношения с псковским вором Сидоркой. Посланный к нему Бегичев не постыдился тотчас же воскликнуть, увидя его: «Вот истинный государь наш Калужский», – а затем, 2 марта, весь подмосковный казачий стан с Заруцким и Трубецким во главе целовали крест Сидорке – «истинному» государю Димитрию Ивановичу.

Вместе с тем казаки, встревоженные известиями об успехах ополчения Пожарского и о рассылаемых им грамотах, в которых он не стеснялся называть их ворами, решили овладеть Ярославлем и заволжскими городами, чтобы отрезать Нижний от поморских городов, и снарядили для этого отряд атамана Просовецкого. Но ярославцы тотчас же дали знать в Нижний о приходе к ним «многих» казаков, за которыми следует и сам Просовецкий.

Сведения эти заставили поспешить Пожарского с выступлением и изменить свое первоначальное решение: идти через Суздаль прямо к Москве. Теперь, раньше чем выгнать поляков из Кремля, предстояло так или иначе покончить с казаками. Князь Димитрий Михайлович тотчас же выслал передовой отряд князя Лопаты-Пожарского к Ярославлю, которому удалось занять город до подхода Просовецкого и засадить в тюрьму найденных в нем казаков. Следом за Лопатою-Пожарским двинулись, напутствуемые благословениями духовенства и горячими пожеланиями жителей, главные силы Нижегородского ополчения, под начальством самого князя Димитрия Михайловича, с которым выступил и «выборный человек» Кузьма Минин в качестве заведующего всей казной.

Пользуясь еще стоявшим зимним путем, Пожарский пошел по правому берегу Волги на Балахну, Юрьевец, Кинешму и Кострому; в последний город Пожарского не хотел впускать воевода Иван Шереметев, присягнувший королевичу Владиславу, но костромичи схватили Шереметева и хотели его убить; только заступничество князя Димитрия Михайловича спасло Шереметева от смерти.

Из Костромы Пожарский выслал отряд для занятия Суздаля, чтобы казаки «Просовецкие Суздалю никакие пакости не сделали», и, усилившись прибывшими ополченцами из многих поволжских городов, подошел около 1 апреля к Ярославлю. Здесь он решил сделать продолжительную остановку: надо было окончательно образовать свою рать, определить отношения к казакам и, наконец, создать прочную правительственную власть над всем государством, начало чему, как мы видели, было еще положено в Нижнем.

По прибытии в Ярославль Пожарский и Минин вместе с бывшими с ним воеводами тотчас же получили Троицкую грамоту, в которой Дионисий и старцы уведомляли о новом воровстве казаков под Москвой: «по злому воровскому казачью заводу затеяли под Москвой в полкех крестное целование, целовали крест вору, которой во Пскове называется Царем Дмитреем», причем в грамоте добавлялось, очевидно, чтобы смягчить вину Трубецкого, большого благоприятеля Авраамия Палицына, что «боярина князя Дмитрея Тимофеевича Трубецкого и дворян и детей боярских и стрелцов и Московских жилецких людей привели ко кресту неволею, такоже целовали крест, по их воровскому заводу, бояся от них смертного убивства; да и нам то ведомо, боярин князь Лмитрей Тимофеевич и дворяне и дети боярские целовали неволею, и нынче, он, князь Лмитрей, у тех воровских заводцов живет в великом утеснении, а радеет соединенья с вами».

Вместе с тем троицкие власти сообщали скорбную новость о кончине «твердаго адаманта и непоколебимого столпа», патриарха Гермогена. Летописец рассказывает, что поляки и московские изменники, услышав о сборе Нижегородского ополчения, отправились в заточение к патриарху и потребовали, чтобы он послал грамоту о его роспуске. «Он же, новой великий государь исповедник, рече им: "Да будет те благословени, которые идут на очищение Московского государства; а вы, окаянные Московские изменники, будете прокляты". И оттоле начаша морити его гладом и умориша ево гладною смертию и предаст свою праведную душу в руне Божи в лето 7120 (1612) году, месяца Февраля в 17 день, и погребен бысть на Москве в монастыре чюда архистратига Михаила». По одному же польскому известию, великий святитель земли Русской был удушен.

А. Тыранов. Минин и Пожарский

Получив известия о событиях под Москвой, Пожарский и состоявший при нем Земский совет разослали 7 апреля грамоты «о всеобщем ополчении городов на защиту Отечества, о беззаконной присяге князя Трубецкого, Заруцкого и казаков новому самозванцу и о скорейшей присылке выборных людей в Ярославль для Земского совета и денежной казны на жалованье ратным людям». В грамоте этой сообщалось, между прочим, что «старые же заводчики великому злу, атаманы и казаки, которые служили в Тушине лжеименитому царю, умысля своим воровством с их началником, с Иваном Заруцким… Прокофья Ляпунова убили и учали совершати вся злая по своему казацкому воровскому обычаю… Да и из-под Москвы князь Дмитрей Трубецкой да Иван Заруцкой, и атаманы и казаки к нам и по всем городом писали, за своими руками, что они целовали крест на том, что им без совету всей земли Государя не выбирати, а вору, который ныне в Пскове, и Марине и сыну ее не служити; ныне же, позабыв свое крестное целование, целовали крест вору Сидорку, имянуя его бывшим своим царем… Как сатана омрачи очи их! При них Колужскои их царь убит и безглавен лежал всем на видение шесть недель, и о том они из Колуги к Москве и по всем городом писали, что их царь убит, и про то всем православным христьяном ведомо. И ныне, господа, мы все православные християне общим советом, сослався со всею землею, обет Богу и души свои дали на том, что нам их воровскому царю Сидорку, и Марине и сыну ее не служити и против врагов и разорителей веры христьянскои, Полских и Литовских людей, стояти в крепости неподвижно. – И вам, господа, пожаловати, помня Бога и свою православную христьянскую веру, советовать со всякими людми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разорение быти не безгосударным; чтобы нам, по совету всего государьства, выбрати общим советом Государя, кого нам милосердый Бог по праведному своему человеколюбию даст… И по всемирному своему совету пожаловати б вам прислати к нам, в Ярославль, изо всяких чинов людей человека по два, и с ними совет свой отписати, за своими руками. Ла отписати б, господа, вам от себя под Москву, в полки, к бояром и ко всем служивым людем, чтоб они от вора от Сидорка отстали, и с нами и со всей землею тем розни не чинили, и крови в государьстве не всчинали и были по-прежнему в соединенье, а под Москвой стояли безотступно…».

Под приведенной грамотой подписались все начальные люди. При этом, несмотря на то, что Пожарский был вождем ополчения, он из скромности подписался только десятым, уступая место людям более сановитым; на пятнадцатом же месте начертано: «В выборного человека всею землею, в Козмино место Минино князь Дмитрей Пожарский руку приложил». Очевидно, великий нижегородский муж не был обучен грамоте.

Выборные люди по приглашению Пожарского и его товарищей прибыли из городов в Ярославль к лету и составили таким образом Совет всея Земли, причем высшая власть была вверена в руки синклита из князя Димитрия Михайловича и двух воевод ополчения, имевших боярское звание, В.П. Морозова и князя В.Т. Долгорукого; синклит этот назывался также «бояре и воеводы». Вместе с тем образовано было и церковное управление – Освященный собор, во главе которого был поставлен пребывавший на покое старый Ростовский митрополит Кирилл. Затем были образованы и некоторые приказы.

Как мы видели из грамоты от 7 апреля, Пожарский с товарищами, правильно оценив положение, занятое казаками в Московском государстве, просили города образумить их, чтобы они отстали от воровства и были бы заодно со всем Земским ополчением. Но казаки от воровства не отстали, и Ярославскому правительству пришлось действовать против них силою: в Углич и Пошехонье, занятые казаками, были посланы отряды князей Черкасского и Лопаты-Пожарского, которые не замедлили нанести им поражение; после этого многие из казаков тотчас же отстали от воровства и соединились с Земским ополчением. Затем были отогнаны черкасы, или запорожские казаки, от Антониева монастыря в Бежецком уезде, и один из отрядов Заруцкого от Переславля-Залесского.

М. Скотти. Минин и Пожарский

В то время когда рать Пожарского стояла в Ярославле, шведы захватили уже Тихвин. Чтобы сосредоточить все свои силы против поляков, находившихся в Москве, и удержать шведов от дальнейших действий на нашем Поморье, Советом всея Земли решено было занять их переговорами, для чего из Ярославля было отправлено в Новгород к Якову Делагарди посольство Степана Татищева, которое должно было заключить со шведами мир и поднять вопрос об избрании на Московское государство шведского королевича при условии, что последний крестится в православную веру. «А писаху к ним для того и посылаху, – говорит летописец, – как пойдут под Москву на очищенья Московского государства, чтоб Немцы не пошли воевати в Поморские городы».

Новгородский воевода князь Одоевский и Делагарди объявили Татищеву, что они сами снарядят посольство в Ярославль, и сообщили, что в Новгороде уже ожидается брат нового шведского короля, столь знаменитого впоследствии Густава-Адольфа, – королевич Карл-Филипп, изъявивший желание креститься в православную веру и сесть у них государем. Степан Татищев, вернувшись в Ярославль, объявил воеводам, что «отнюдь в Нове городе добра нечево ждати».

6 июня в Ярославль прислали повинную грамоту князь Димитрий Трубецкой и Иван Заруцкий от имени всех казаков, в которой каялись, «что своровали, целовав крест Сидорке Псковскому вору, а теперь они сыскали, что это прямой вор, отстали от него и целовали крест вперед другого вора не затевать и быть с Земским ополчением во всемирном совете». Это была, конечно, важная победа над казаками, хотя, как увидим, они далеко не искренно шли на мировую с «последними людьми» Московского государства.

Между тем в самом земском ополчении тоже стала рознь. Знакомый нам Иван Биркин привел рать из Казани и, как человек завистливый, начал заводить ссоры между начальниками. Только престарелому митрополиту Кириллу после отъезда Биркина из-под Ярославля удалось вновь умирить всех военачальников.

В конце июля к Пожарскому и его товарищам прибыло посольство из Новгорода: «с тем, что быти Московскому государству в соединении вместе с Ноугородцким государством и быти б под одним государем, а они изобрали на Новгородцкое государство Свицково королевича Филиппа». На это заявление Пожарский пристыдил прибывших словами: «При прежних великих государях послы и посланники прихаживали из иных государств, а теперь от Великого Новгорода вы послы! Искони, как начали быть Государи на Российском государстве, Великий Новгород от Российского Государства отлучен не бывал; так и теперь бы Новгород с Российским Государством был по-прежнему». Затем князь Димитрий Михайлович подробно рассказал послам, какие великие неправды учинил король Сигизмунд, к которому обратились московские люди для избрания его сына, и скромно заявил, что он только потому стал во главе движения против поляков, что люди более его достойные, большие послы, отправленные под Смоленск, находятся в польском плену, где «от нужды и бесчестья, будучи в чужой земле, погибают… Надобны были такие люди в нынешнее время: если бы теперь такой столп князь Василий Васильевич (Голицын) был здесь, то за него бы все держались, и я за такое великое дело мимо его не принялся бы; а то теперь меня к такому делу бояре и вся Земля силою приневолили. И видя то, что сделалось с Литовской стороны, в Швецию нам послов не посылывать и Государя не нашей Православной веры Греческого закона не хотеть».

Горячее слово Пожарского встретило живой отклик в сердцах новгородских послов; их представитель, князь Феодор Оболенский, с чувством отвечал ему: «Мы от истинной Православной веры не отпали, королевичу Филиппу-Карлу будем бить челом, чтобы он был в нашей Православной вере Греческого закона, и за то хотим все помереть: только Карл королевич не захочет быть в Православной христианской вере Греческого закона, то не только с вами боярами и воеводами и со всем Московским Государством вместе, хотя бы вы нас и покинули, мы одни за истинную нашу Православную веру хотим помереть, а не нашей, не Греческой веры Государя не хотим».

После этого между вождями Нижегородского ополчения и новгородскими послами утвердилось, конечно, полное единение, добрый совет и любовь. Решено было в Швецию послов не слать, но, чтобы не разрывать с нею, написать в Новгород «к Якову Пунтусову, будет королевич креститца в православную християнскую веру Греческого закона, и мы ему все ради». Таким образом, Нижегородское ополчение обеспечило на время северные области государства от неприязненных покушений со стороны шведов и получило возможность двинуться к Москве для очищения царствующего града от польских и литовских людей.

Но под Москвой стояли еще и казаки. Подписавшись с остальной «атаманьей» на грамоте, где казаки каялись в том, что своровали, вору Сидорке крест целовали, злодей Заруцкий стал затем думать со своими советниками, «хотяше тот збор благопоручной разорити… како бы убити в Ярославле князя Дмитрея Михайловича Пожарсково».

С этой целью в Ярославль были подосланы убийцы, казаки Обреска да Степанка, нашедшие себе сообщников и среди Нижегородского ополчения. Случай скоро представился для их замысла.

Однажды Пожарский стоял у дверей съезжей избы и смотрел пушечный наряд, отправляемый к Москве. Пользуясь теснотой, казак Степанка «хоте ударити ножем по брюху князя Дмитрея, хотя его зарезати». Но, как примечает летописец, «котораго человека Божия десница крыет, хто ево может погубити». Пожарского поддерживал под руку казак Роман; по-видимому, князь не мог еще ходить без посторонней помощи от полученных ран во время боя с поляками при сожжении ими Москвы. «Мимо же князь Дмитреева брюха минова нож и перереза тому казаку Роману ногу». Он повалился и застонал. В тесноте Пожарский и не заметил, что на него было совершено покушение, а подумал, что Романа притиснула толпа. Но другие обратили внимание, что Степанка пытался его зарезать, крикнули: «Тебя, князь, хотят убить», – и схватили убийцу, после чего стали его пытать. «Он же все рассказаше и товарищей своих всех сказа». Их тоже схватили и затем вывели пред всей ратью. «Они же предо всей ратью винишася, и их отпустиша. Князь Дмитрей же не дал убить их».

Так великодушно простил злодеев за свою личную обиду благородный Пожарский.

По-видимому, почти тотчас же вслед за этим случаем из-под Москвы прибыли посланные Трубецкого и Заруцкого с вестями, что гетман Хоткевич движется к ней на выручку засевшему в Кремле польскому гарнизону. Медлить было нельзя. Но, конечно, Нижегородское ополчение двинулось к стольному граду с очень тяжелым чувством под влиянием только что совершенного покушения, памятуя также убийство Прокофия Ляпунова и другие обиды и воровские дела казаков.

Ф. Солнцев. Сабля князя Пожарского и сабля гражданина Минина

К. Маковский. Воззвание Минина

Передовой отряд немедленно выступил из Ярославля под начальством Михаила Самсоновича Димитриева и Федора Левашева. Пожарский приказал им при подходе к столице в казачьи таборы отнюдь не входить, а стать отдельно у Петровских ворот, поставив здесь острожок. За ними двинулся наспех и другой отряд – князя Димитрия Петровича Лопаты-Пожарского и Семейки Самсонова; им также велено было стать отдельно от казаков – у Тверских ворот.

Отдельно же от казаков расположились под Москвой и отряды от украинских городов, выступивших на выручку царствующего града по призыву Нижегородского ополчения. Эти украинские отряды терпели великую тесноту от казаков и отправили в Ярославль своих посланцев, Кондырева и Бегичева, с просьбой, чтобы Земская рать шла как можно скорее. «И вот, – говорит И.Е. Забелин, – здесь в ярком свете обнаружилось разногласие полков подмосковных (собранных без должного руководительства и попечения и без всякого хозяйства) – от тех, которые шли из-под Нижнего с Козьмою Мининым. Пришли посланцы в Ярославль и увидели милость Божию: ратных людей пожалованных и во всем устроенных. Помянули свое утеснение от казаков и горько заплакали. Сквозь многих слез не могли и слова вымолвить. Воеводы и многие ратные, которым они прежде были знакомы, теперь едва их узнавали и сами плакали, видя их скорбь и нужду. Бедняков одарили жалованьем (деньгами) и сукнами на одежду и отпустили с вестью, что идут скоро».

Действительно, надо думать, что Пожарский с главной ратью выступил из Ярославля уже 27 июля, то есть на другой день после заключения договора с новгородскими послами.

Отойдя 29 верст от города, он отпустил рать дальше к Ростову с Кузьмой Мининым и князем Хованским, а сам с малой дружиной направился в Суздаль в Спасо-Ефимиевский монастырь, чтобы, по обычаю всех русских людей, готовящихся на великое и святое дело, помолиться и утвердиться у гробов своих родителей. Затем Пожарский прибыл к Ростову, где стояла уже рать, и отсюда он вместе с ней двинулся дальше по дороге к Троице-Сергиевой лавре. По всем данным, именно в это время он и Кузьма Минин получили благословение борисоглебского затворника преподобного Иринарха, вручившего им для укрепления Нижегородского ополчения и одоления врагов свой медный поклонный крест.

Движение Земской рати к столице произвело великое смущение в московских таборах под Москвой. Часть «атаманьи» прибыла в Ростов «для разведки, нет ли какого злого умысла над ними», и была, разумеется, отлично принята Пожарским и Мининым, которые одарили их «деньгами и сукнами».

Но Заруцкий не хотел вступать в какие бы то ни было соглашения с ненавистной ему земщиной. 28 июля он побежал из-под Москвы: «И пришед на Коломну, Маринку взяша и с Воренком, с ее сыном, и Коломну град выграбиша», после чего отправился в Рязанские места «и там многу пакость делаша». Трубецкой же с товарищами остался под Москвой в ожидании подхода рати Пожарского, причем против последней в казачьих таборах продолжало господствовать далеко не дружелюбное настроение.

Тем временем, послав с пути от Ростова отряд на Белоозеро для обеспечения себя со стороны шведов, «князь Дмитрей же Михайлович Пожарской и Кузма да с ним вся рать, поидоша от Переяслявля к Живоначальной Троице и приидоша к Троице». Это было 14 августа. «Власти же ево и воеводы встретиша с великой честию. И сташа у Троицы меж монастыря и слободы Клемянтьевской, а к Москве же не пошол для того, чтобы укрепитися с казаками, чтобы друг на друга никакова бы зла не умышляли».

Однако вслед за тем к Троице прибыли новые тревожные вести, «что етман Хаткеев вскоре будет под Москву». Поэтому Пожарский решил двинуться немедленно к столице, не ожидая договора с казаками, и тотчас же выслал вперед князя Туренина, приказав стать ему у Чертольских ворот. «Сам же князь Дмитрей и Кузма и все ратные люди того же дни после отпуску князь Василья Туренина пеша молебны у Живоначальные Троицы и у преподобных чюдотворцов Сергия и Никона и взяша благословение у архимарита Деонисия и у всее братьи, пойде с монастыря. Архимарит же Деонисей со всем собором взяша икону Живоначальные Троицы и великих чюдотворцов Сергия и Никона и честный крест и святую воду, поидоша за пруды и сташа на горе Московские дороги. Начальники же и все ратные люди быша в великой ужасти, како на таковое великое дело итти». Сильный встречный ветер со стороны Москвы дул выступавшему ополчению прямо в лицо, и это принято было всеми как крайне дурная примета. Но вдруг, к великой радости ратных людей, «в мгновение же ока преврати Бог ветр, и бысть в тыл всей рати, яко едва на лошедях сидяху: таков приде вихорь велий… и отложиша страх все ратные люди и охрабришася, идяху к Москве все, радующеся. И обещевахуся все, что помереть за дом Пречистая Богородицы и за православную християнскую веру».

Вечером 19 августа ополчение подошло к Москве и, заночевав в пяти верстах от нее на реке Яузе, выслало разъезды к Арбатским воротам, чтобы выбрать места для стоянки. Оставшийся после ухода Заруцкого старшим среди атаманов князь Лимитрий Тимофеевич Трубецкой беспрестанно присылал к Пожарскому и «зваше к себе стояти в таборы». Но «князь Дмитрей же и вся рать отказаша, что отнюдь тово не быти, что нам стать вместе с казаками».

Утром 20-го числа Пожарский со своими ратными людьми подошел к стенам столицы. Трубецкой с казаками вышел ему навстречу и снова стал звать к себе в таборы к Яузским воротам, на восточной стороне города. Но Пожарский опять отказался, «что отнюдь вместе с казаками не стаивать», и расположился на западной стороне Москвы, откуда и ожидался Хоткевич; «ста у Арбацких ворот и уставишася по станом подле Каменново города, подле стены, и зделаша острог и окопаша кругом ров и едва укрепитися успеша до етмансково приходу. Князь Дмитрей же Тимофеевич Трубецкой и казаки, – говорит летописец, – начаша на князь Дмитрея Михайловича Пожарсково и на Кузму и на ратных людей нелюбовь держати за то, что к ним в таборы не пошли».

«С какой целью, – спрашивает по этому поводу И.Е. Забелин, – Трубецкой звал ополченье стоять в своих таборах у Яузских ворот, с восточной стороны города, когда было всем известно, что Хоткевич идет с запасами по Можайской дороге, с запада, и, следовательно, легко может пробраться прямо в Кремль, куда назначались запасы. Явно, что здесь крылась измена, доброжелательство к Полякам… Видимо, что Трубецкой все еще думал о королевиче или о короле и вовсе не думал очищать Государство от Поляков».

Конечно, Пожарский предвидел все трудности, какие ему предстоят под Москвой; поэтому, всячески желая избегать ссор с казаками и укрепить их на предстоящий подвиг, он еще 29 июля от имени всего ополчения просил Казанского митрополита Ефрема, оставшегося после мученической кончины патриарха Гермогена старшим среди русских святителей, поставить как можно скорее Крутицким митрополитом (в Москве) игумена Сторожевского монастыря Исайю, который и должен был быть посредником и примирителем между земскими ратными людьми и казаками; пока же, до прибытия Исайи, таковым посредником являлся ловкий келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын, умевший, как мы говорили, снискать себе приятелей среди атаманьи и особенно друживший с Трубецким.

Вечером 21 августа Хоткевич подошел к Москве и стал на Поклонной горе. Он привел с собой, вероятно, не более четырех или пяти тысяч человек поляков, венгров и черкас. Немного осталось поляков и в Кремле. Еще в конце 1611 года они послали сказать королю, что, ввиду неприсылки им жалованья, они не останутся в Москве дольше 6 января 1612 года, и действительно, большинство из них покинуло ее. В ней оставалась только часть бывших сапежинцев и отряд, присланный из Смоленска Яковом Потоцким. Старшим начальником в Кремле вместо убывшего из него Гонсевского был назначен пан Николай Струе.

В польских войсках, как обычно, шли большие нелады. Потоцкий враждовал с Хоткевичем, и Струе, племянник Потоцкого по жене, был назначен начальником польских войск в Москве, главным образом с целью мешать гетману. Поэтому сами по себе поляки вовсе не представляли Нижегородскому ополчению большой опасности. Неизмеримо опаснее была вражда со стороны казаков, которая и не замедлила тотчас же сказаться, как только начался, на рассвете 22 августа, бой с подошедшим Хоткевичем.

По уговору с Трубецким Пожарский поставил свои войска на левом берегу Москвы-реки у Новодевичьего монастыря, а казаки расположились на правом – у Крымского двора. Затем Трубецкой прислал сказать Пожарскому, что ему необходимо несколько конных сотен. Ввиду этого последний тотчас же выбрал пять лучших своих сотен и отправил их Трубецкому; в данном случае Пожарский поступил так, как и надлежит всегда поступать в бою двум соседям, всячески оказывая друг другу взаимную помощь и выручку.

Но далеко не так держал себя Трубецкой. В первом часу по восходе солнца Хоткевич перешел Москву-реку у Новодевичьего монастыря и затем всеми силами завязал жаркий бой с ополчением Пожарского, продолжавшийся до восьмого часа; поляки из Кремля сделали за день тоже две вылазки в тыл русским войскам, бившимся с гетманом. При этом Хоткевич был особенно силен приведенными им с собою отлично обученными конными полками, а у Пожарского, как мы видели, пять лучших конных сотен были как раз переведены на другой берег Москвы-реки к Трубецкому. К вечеру дело стало принимать дурной оборот для Нижегородского ополчения: Хоткевич оттеснил его к Чертольским воротам, и только вылазки поляков из Кремля были отражены нашими с успехом.

«Что же в это время делал Трубецкой со своими казаками?» – вопрошает И.Е. Забелин. «А боярин князь Д.Т. Трубецкой, говорит сам Авраамий (Палицын), – продолжает он, – …со всеми своими полки тогда стоял за Москвою-рекою у Пречистая Богородицы Донския…». Для чего же он туда забрался, когда оттуда же должен был видеть горячую битву Пожарского с гетманскими полками и очень легко мог ударить в тыл этим полкам от Крымского брода, так как битва кипела у Пречистенских ворот. Но не у Донского монастыря, как погрешает старец (Авраамий), а именно за рекою у Крымского двора перед Крымским бродом и стоял Трубецкой… Итак, бился Пожарский одними своими конными. От Трубецкого ни один не вышел на помощь. Казаки только, как псы, лаяли и поносили нижегородцев, приговаривая: «Богаты и сыты пришли из Ярославля и одни могут отбиться от гетмана». Трубецкой не выпускал в бой даже и присланных сотен. Не ясен ли был его умысел обессилить Пожарского и именно конным войском, когда у Хоткевича только конные и были».

Однако головы тех конных сотен, которые были посланы Пожарским к Трубецкому, не смогли отнестись равнодушно к тому, чтобы поляки теснили их братьев на другом берегу реки: «головы же те, кои посланы ко князю Дмитрею Трубецкому, видя неизможение своим полком, – говорит летописец, – а от нево (Трубецкого) никоторые помочи нету, и поидоша от нево ис полку бес повеления скорым делом. Он же не похоте их пустить. Они же ево не послушаша, поидоша в свои полки и многую помощь учиниша».

Загорелись негодованием на предательское поведение Трубецкого и русские сердца некоторых из подвластной ему «атаманьи». «Атаманы ж Трубецково полку: Филат Межаков, Офонасей Коломна, Дружина Романов, Макар Козлов поидоша самовольством на помощь, и глаголаху князю Дмитрею Трубецкому, что в вашей нелюбви Московскому государству и ратным людем пагуба становитца. И придоша на помочь ко князь Дмитрею в полки и по милости всещедрого Бога етмана отбиша и многих Литовских людей побита».

Отбитый Хоткевич отступил с Поклонной горы, но ночью какой-то изменник Гриша Орлов прошел в Москву, проведя с собой 600 гайдуков.

23 августа гетман переводил свои войска на другой берег Москвы-реки к Донскому монастырю, чтобы вести наступление со стороны Замоскворечья. Поэтому в этот день был бой только с поляками, сидевшими в Кремле; они сделали удачную вылазку и, взяв русский острожок у церкви Святого Георгия (в Яндове), распустили на колокольне польское знамя.

Переведя свои войска на другой берег Москвы-реки, Хоткевич, вероятно, рассчитывал, что казаки не будут биться крепко, а Пожарский, в отместку за их бездействие 22 августа, помощи им не окажет и останется на левом берегу реки.

Однако сообразительный гетман ошибся. Пожарский не последовал примеру Трубецкого и, видя, что поляки перешли на правый берег Москвы-реки, сам поспешил с большею частью своего войска перейти туда же, оставив на левом берегу лишь обоз и свой казацкий отряд в острожке у церкви Святого Климента на Пятницкой.

Бой в Замоскворечье закипел с рассветом 24 августа. Пожарский выдвинул против Хоткевича «сотни многая», а воевод, прибывших из Ярославля, поставил вдоль рва, шедшего вокруг сожженного деревянного города в Замоскворечье. «Трубецкой с своей стороны, – говорит И.Е. Забелин, – вышел и стал от Москвы-реки, от Лужников, то есть у Троицы в Лужниках, где Кожевники, стало быть, на таком месте, которое оставалось вдали от дорог, где должен был идти гетман, направляясь от Донского монастыря. Трубецкому следовало встретить его от Серпуховских ворот, а он стал в версте от них».