Текст книги "Красная машина"

Глава 3
Двадцатые годы

В самом начале пятидесятых, еще при жизни Сталина, я, как, впрочем, и все тогда (не только сверстники, но и взрослые), был помешан на киноленте иностранного производства «Судьба солдата в Америке». Как выяснилось много позднее, советскими прокатчиками подразумевалось, что судьба эта никак уж не завидна. Однако большинство из нас, не сомневаюсь, всё бы отдали за такую судьбу. Гангстеры, красивый мордобой, роковые женщины…

Ничего подобного в нашем быту не обнаруживалось.

Кроме разве что мордобоя, правда, несравнимо менее красивого.

Фильм «Судьба солдата в Америке» на самом деле называется «Ревущие двадцатые». Я к тому, что и нашим двадцатым годам неплохо бы найти столь же меткое определение.

Авиалинии в Америку тогда еще не были проложены. Плавали пароходами. Но существовали-то мы в одной галактике. И наложение времен – наших на американские и американских на наши – не повредило бы.

В чем же проблема?

Допускаю – и даже не сомневаюсь, – что американцы в сугубо пропагандистских целях приукрашивали свою историю не меньше нашего. Но в Америке пропагандистская лента не обрывалась, как случилось у нас – и теперь их история прозрачнее. Оттого и кажется логичнее.

У нас же спортивная история никем не переписывалась в последние десятилетия – и на это ведь нет денег (насчет желания не знаю). А та, что нацеленно сочинялась за годы советской власти, вызывает сегодня сложные чувства. Почти не сомневаюсь, что относительно недавно они были совсем не такими сложными. Каждый, особенно из тех, кто помоложе, перелистав достаточно многочисленные брошюры и книжки, казенностью языка и плакатностью аргументации от брошюр почти не отличающиеся, подверг бы саркастическому осмеянию незатейливое советское бахвальство, откровенное вранье и сентенции большевистских оракулов, утверждавших, что путь к настоящей культуре возможен лишь через культуру физическую.

Но сегодня глуповато смеяться над убежденными людьми, наделенными колоссальной энергией, худо-бедно, а создавших систему государственного курирования спорта, поверивших в спорт как в приоритетное для новой власти дело в тот момент, когда в прочности и перспективах самой власти еще сильно можно было посомневаться. Энтузиазм легко вышучивать. Но когда его вовсе нет – и в депрессию впасть недолго.

Сравнения времен вообще-то не слишком корректны.

Но мы пережили времена, когда без параллелей хоть в какое-то утешение не выстоять. Разруха начала двадцатых вроде бы и не катастрофичнее последующих.

Правда, человеческий материал выглядит из грустной сегодняшней дали понадежнее, подобротнее, поосновательнее.

И уж точно свежее ложился на память пример налаженной жизни, разрушенной, однако, с варварским восторгом, столь органичным для российского характера. Или, как сказали бы теперь, менталитета. Хотя, на мой взгляд, менталитет проистекает из привычки к порядку в мыслях, а нам по душе, по сердцу, напротив, беспорядок, вдохновляющая к подвигам стихия…

Годы эти оказались не потерянными для натур, особенно богато одаренных. А некоторые из них и проявили себя наиболее ярко, словно вызов бросая всему неустройству жизненному, – и на вершину своей человеческой силы поднимались, можно сказать, из спортивного интереса, не рассчитывая в сложившихся обстоятельствах не только на достойное вознаграждение, но и на память сколько-нибудь благодарную.

Не исключено, что внутри талантов мощнее, чем когда-либо, срабатывал механизм инстинкта: люди вдохновения догадывались, что лучше им уже никогда не будет.

То есть будет – как и было в какой-то мере в образовавшейся реальности – лучше в смысле благоприятствующих условий, а то и минимума комфорта. Но исчезнет та иллюзия освобождения, какая непременно возникает при исторических переломах.

Когда претензии выдающейся личности на автономию в обществе вдруг представляются реальными.

Странно, но в жестокие, иногда и по-средневековому, 1920-е годы творцы в разных областях знания или, тем более, путешественники в незнаемое на миг почувствовали физическую раскованность, за которую едва ли не каждого из них ждала расплата.

Тянет сказать: противоречивые двадцатые. Но в нашей истории то же самое с теми же основаниями смело можно сказать про любое десятилетие.

Впрочем, противоречия 1920-х, пожалуй, острее символизировали все последовавшие противоречия, приглушаемые красноречием пропаганды.

Любопытно, хотя и закономерно, что победителям-большевикам нравилось отмечать свои успехи, отсчитывая от конца двадцатых, с 29-го, если уж конкретно, года, когда крестьянская суть России была уничтожена и голод на все последующие времена стал явлением перманентным. Вспоминали как заслугу удушение нэпа, но никогда про удачу нэпа, ни про золотой червонец не обмолвившись. Радовались пирровой победе над оппозицией, над инакомыслием, никогда не вымолвив ни полслова сожаления вслед изгнанным или загубленным талантам и умам. Тем более что почти до самого конца XX века по-настоящему не прочувствовалось: до чего же их не хватает России.

Выгоняли и убивали тех, кто не скрывал, что понимает, какие же глупости делаются, какой творится произвол…

Но не надо забывать, что и глупости делали, и произвол творили тоже очень часто люди огромных дарований. В том-то и главная трагедия – обреченность, выразившаяся в приходе безголовых на смену обезглавленным.

Для спорта в новой России, а затем в новой советской империи расширялась бескрайняя территория, небывалая строительная площадка. В спорт, существовавший прежде, вносилась, конечно, идеологическая корректива. Но она ни в какое сравнение не шла с топорными ударами, наносимыми вокруг.

Художественный театр, не рассчитывая и дальше спасаться от голода осетриной, отправился в зарубежные гастроли – поплыли в Америку на океанском гиганте «Мажестик». Не исключаю, что покидаемая родина казалась им «Титаником».

В двадцать четвертом году они вернулись – и не застали своего зрителя. Но голодная смерть им больше не грозила, рабоче-крестьянская власть взяла их на свой кошт.

Спорт российский никакого зрителя, в общем-то, не терял – цирковая аудитория сохранилась примерно в том же составе, недосчитавшись эмигрировавшего Куприна и умершего Блока, а у жанров намеренно элитарных взаимоотношения с массами и не могли быть налаженными.

Получалось, что спорт выигрывал вдвойне – власть, обратившая внимание на спорт как на зрелище принципиально демократическое, общедоступное, гарантировала в скором времени интерес народа, подчиняемого властью, кроме всего прочего, и организуемым ею зрелищам.

Правда, «Пролеткульт», вернее, его теоретики, и здесь наследили. Они требовали отказа от достижений прошлого – и более того, отрицали как культивируемые в буржуазном обществе спортивные жанры: бокс, футбол, спортивную гимнастику («Долой брусья», «Создадим свои пролетарские упражнения и снаряды»). Рекомендовали трудовые движения: типа ударов молотом по наковальне…

От пролеткультовских инициатив власть отмахнулась. Но и тени аполитичности тоже не допустила. Уже в двадцать пятом году вынесено было программное постановление «О задачах партии в области физической культуры».

1

Всевобуч, под чьей маркой и происходило становление советского с порта, и комсомол – ровесники.

Комсомол, как видим мы теперь, наиболее прогрессивная из социалистических мафий.

Сегодня можно всячески высмеивать политическое руководство спортом (при том, что все мы – и начальство, и публика – ждем от спорта политической поддержки). Но в тот момент открытием было – и единственной, наверное, возможностью – развивать спорт в необустроенной стране под государственной эгидой.

Конечно, интерес к физически тренированным людям не мог быть вполне бескорыстным, ждать рождественского доброхотства от государственных структур не приходится. Рационалист Ленин, прославляемый мемуаристами как шахматист, пловец и, кажется, городошник, видел в каждом физкультурнике потенциального воина.

Нетрудно заметить, что интерес к спорту в те времена не ограничивался жанрами, ставшими затем «партийными» и коммерческими.

Размах выражался и в сочинении новых форм – многодневных эстафет, массовых переходов и пробегов.

В пору безнадежного романтика Сергея Уточкина уже ощутим был авторитет военного летчика. В двадцатые годы организованная комсомолом молодежь – учлеты – не мыслила себя вне военной или полярной авиации.

Вероятно, очень многих бы увлекли технические жанры – мотоцикл, автомобиль, – у них же были и опыт, и легенды, и кумиры. Но в двадцатые годы отечественная промышленность ничего не могла предложить энтузиастам. А связи с зарубежными странами практически прекратились.

2

В схему того рационализма, каким пытаюсь я представить спорт двадцатых, не очень вмещаются парады.

Для масс, вовлекаемых в спорт, пребывание на людях в полуобнаженном виде вроде бы еще не могло стать нормой. Взорванная революцией Россия не могла вмиг перестать быть патриархальной.

Освобождение от мешающих одежд в момент состязания еще куда ни шло. Но просто шествие, особенно молодых девушек в трусах и майках перед множеством глаз невольно отдавало эксгибиционизмом, если бы понятие это было широко распространенным.

Конечно, революция настаивала на публичности, срывала покровы, распахивала двери, лишала человека прав на многое из того, что прежде считалось сугубо личным…

Спорт несомненно становился знаком, а то и знаменем времени. Символизировал обобществление чувств. Теперь мы можем сказать, что в парадах физкультурных была и политическая перспектива откровенной агрессии.

Собственно, чего же здесь удивительного – спортивные парады вели родословную от парадов военных.

И если уж мы заговорили про агрессию, то парады мускулистых юношей и стройных девушек – не самая ли мирная из интерпретаций, необходимых нации для самоутверждения в агрессивности?

Позднее к постановкам всех праздничных действ и шествий привлекали выдающихся театральных деятелей, именитейших хореографов. И когда мы дойдем в своем повествовании до тридцатых – сороковых годов, то обратимся с удовольствием к мемуарам Игоря Моисеева, к свидетельствам Валентина Плучека и другим увлекательным документам.

Очень может быть, что и о парадах двадцатых годов что-либо написано теми талантливыми людьми, кому доверялась постановка этих празднеств закаленного тела. Но мне их воспоминания почему-то не попадались – и я впечатлялся фотографиями. Долго рассматривал изображения литых фигур, чью энергетику впитала фотопленка, – и мысли, весьма далекие от привычно-пафосных, приходили мне в голову.

Что сталось с прекрасными экземплярами человеческой породы, тогда столь многочисленными? Что сталось с марширующими на стадионах, с прошедшими летящим шагом по брусчатке Красной площади в двадцать восьмом году (накануне коллективизации)? Через несколько лет Твардовский напишет: «Где ты, брат, что ты, брат, как ты, брат? На каком Беломорском канале?» А ведь кроме каналов, лагерей, расстрельных подвалов – еще и война…

Но из песни слов не выкинешь. Эстетическая необходимость в прелюдиях к спортивным состязаниям только возрастала.

Возьмите Олимпиады, возьмите чемпионаты мира по футболу… Церемонии открытий все более искусно театрализуются, костюмируются. И каждое последующее соревнование по художественному уровню превосходит предыдущие…

3

У Каверина в «Двух капитанах» зимою одного из ранних двадцатых годов герой-детдомовец приходит с девочкой Катей на каток – и видит, что лед сильно изрезан: тренировались хоккеисты.

Хоккей – русский, как тогда и долго потом его называли, – существовал на глазах зимнего футбола, и международную встречу провели на ленинградском льду в феврале двадцать седьмого гада. Сборная РСФСР выиграла 11:0 у рабочих-хоккеистов из Швеции.

Но ведущими жанрам русской зимы по-прежнему оставались коньки и лыжи.

Конькобежцы по инерции продолжали выступать на международной арене.

Впрочем, нельзя сказать, что и остальные спортсмены при советской власти сразу и напрочь отгородились от остального мира. Отгородились, если быть точными, от буржуазного мира. Причем, как принято считать, по инициативе самого того мира и отгородились. Страны, правительства которых были против большевистского строя, противоречили бы себе, соревнуясь с грозящими им самозванцами. Вместе с тем буржуи уже тогда дорожили демократическими ценностями. И вовсе не бывали строги с запретами посостязаться с большевиками тем наивным своим соотечественникам, которые сочувствовали Советам.

Соревнования со спортсменами из рабочих союзов проводились в двадцатые годы регулярно. Никак не скажешь, что атлеты из СССР не бывали за рубежом. А на первую Спартакиаду в Москву приехали более шестисот спортсменов из четырнадцати стран.

Соревнования такого рода проходили под знаком солидарности и товарищества. Но гордость от побед над соперниками, заведомо уступающими в классе нашим чемпионам и рекордсменам, входит в плоть пропаганды.

Маяковский торопится заявить: «Нужен нам не безголовый рекордист. Нужен массу поднимающий спортсмен…» Но массу, надо полагать, «поднимают» победы и рекорды. А тогда какой же резон в требованиях к интеллекту и грамотности спортсменов, обращение к их морали, на чем тот же Маяковский в достаточно прямолинейных агитках настаивает?

Знаменитый остроумец, артист эстрады Николай Смирнов-Сокольский, рассказывая в пятидесятые годы о прошлом, любил говорить: «Это было еще до морального облика». Имея в виду счастливые, как он считал, времена, когда к богеме не лезли в душу с той моралью, что легче осваивалась людьми «из публики», меньше подверженными пагубным страстям.

При всем изначально требуемом аскетизме в больших спортсменах, узнавших вкус широко растрезвоненного чемпионства, немало и от богемы. Но за их моральным обликом следить, пожалуй, стали раньше, чем за обликом актеров, писателей, художников. Они нагляднее представляли страну, соревнуясь с сочувствующими, но все же чужеземцами.

В соревнованиях на первенство Норвежского рабочего союза наши конькобежцы побеждают на всех дистанциях.

Григорий Кушин пробегает десять тысяч метров всего на семнадцать секунд хуже мирового рекорда норвежца Оскара Матисена. А Яков Мельников – первый советский зимний кумир – на трех оставшихся дистанциях показывает результат выше, чем Ивар Баллангруд на чемпионате мира в Тронхейме, разыгравшемся в те же самые дни, что и рабочее первенство.

В конце десятилетка на 1-й рабочей международной зимней Спартакиаде в Осло Яков Мельников обновляет рекорд катка «Бишлет» на десятикилометровой дистанции, а на пятикилометровой снова показывает результат выше, чем у Баллангруда, в том же двадцать восьмом году победивший на Олимпийских играх в швейцарском Санкт-Морице.

И после этого как должное была воспринята победа Мельникова на первенстве мира среди рабочих-спортсменов…

На международной зимней Спартакиаде неплохо смотрелись и лыжники. Дмитрий Васильев из Москвы в гонке на тридцать километров стал вторым, а в горной на семнадцать – первым, ленинградка Варвара Гусева победила на восьмикилометровой дистанции.

Но как-то повелось выше котировать достижения на лыжне политико-пропагандистской.

Начнем с того, что молодые лыжники – бойцы Петроградского военного округа участвовали в подавлении Кронштадтского мятежа. Здесь еще и трагически-спортивный синтез. Адмирал и мастер спорта, воспитанник всевобуча Юрий Пантелеев вспоминал, что лыжникам-карателям предстояла исключительная, с точки зрения «чистого» военного искусства, операция – штурм военно-морской крепости (причем первоклассной крепости!) по льду.

Рекордный тон был задан на все десятилетие – штурм состоялся, напомню, в марте двадцать первого года.

В январе двадцать седьмого года четыре московских спортсмена – Дмитрий Васильев, Борис Дементьев, Александр Немухин и Владимир Савин – финишируют в Осло, заканчивая лыжный переход по маршруту Москва – Хельсинки – Стокгольм – Осло. 2150 километров были пройдены ими за двадцать ходовых дней (среднесуточная скорость – 74 километра).

«Марафонский пробег русских лыжников нанес отрезвляющий удар нашему “самохвальству”, – писали в финских газетах. – Русские уже сейчас доказали, что в СССР показывают в физкультуре достижения, которые достойны оценки в какой угодно стране».

Деловые финны, очевидно, сделали соответствующие выводы: на той самой «незнаменитой войне» во время финской кампании у их бойцов-лыжников было все же преимущество перед нашими.

Между прочим, в шестидесятые годы я служил в редакции газеты «Советский спорт» (под названием «Красный спорт» это издание существует с двадцать четвертого года, и в нем подробно писалось о переходе из Москвы в Норвегию) вместе с Игорем Немухиным – сыном одного из участников перехода, великолепным обозревателем лыжного и велосипедного спорта.

В двадцать девятом году Реввоенсовет СССР наградил Почетной грамотой и золотыми часами командира взвода Андрея Куропаткина за рекордный военно-лыжный переход от Омска до Москвы.

В том же сезоне спортсмены-железнодорожники (всего их было двести пятьдесят человек) провели лыжную эстафету протяженностью 2250 километров по маршруту Тюмень– Москва.

4

В одном из своих рассказов Зощенко с присущими ему интонациями описывает тогдашнюю увлеченность страны спортом.

Автор спокойно констатирует, что в Ростове нет хулиганства в общепринятом понимании, поскольку все энергичные молодые люди отвлечены на плаванье, нырянье и эстафетный бег. А прыжки через мирно шагающих по улице граждан – просто тренировка в чехарде.

Говорит Зощенко и о разнообразии увлечений: одни плывут на яликах в Крым, а другие на цыпочках идут в Ташкент…

Ходьба на цыпочках – это, разумеется, шарж на простительную, в общем, рекордоманию.

1 июля 1924 года на Московском ипподроме был дан старт кругосветному путешествию, в которое отправлялись два студента Института физической культуры – Александр Князев и Илья Фрейдберг. Намечалось, что возвратятся они в Москву только в марте двадцать седьмого года, преодолев путь в сорок пять тысяч километров, из них двадцать пять тысяч – на велосипеде.

Путь молодых людей простирался от Москвы до Владивостока, далее – в Шанхай, Токио, на Гавайские острова, в Мексику, Колумбию, Венесуэлу, Гватемалу, Панаму, на Кубу, в Германию, Польшу.

В справочнике, откуда я узнал об этом факте из жизни страны и двух ее студентов, ничего не сказано о том, чем закончился поход, – или они не дошли до цели, или в двадцать седьмом году возвращение физкультурников уже не представляло интереса рядом с другими событиями. Например, Всесоюзным зимним праздником физической культуры, проходившим под лозунгом «Физическую культуру – на службу обороны СССР».

А вот сибиряков Павла Воронцова и Владимира Кекина, завершивших в августе двадцать шестого года в Москве на Красной площади велопробег Томск – Москва, принял в Кремле Всесоюзный староста дедушка Калинин.

5

Летом двадцать седьмого года от памятника Пушкину на Страстной площади по Бульварному кольцу «А» (москвичи называли так маршрут, по которому следовал трамвай «А» – «Аннушка») стартовали двадцать пять бегунов.

Так начиналась эстафета по Садовому кольцу на приз газеты «Вечерняя Москва», популярность которой оказалась очень долгой. В течение многих лет она оставалась главной рекламой, главной вывеской и витриной легкой атлетики вообще.

Легкая атлетика у нас в стране переживала приливы и отливы интереса. Спортом номер один она так никогда, пожалуй, и не стала, но с первых шагов своих в шиповках была на высочайшем уровне. И в общем остается по сей день.

В двадцатые годы выдвинулась спортсменка международного класса Мария Шаманова, чьи результаты в спринте впечатляли и за рубежом. И ее можно считать знаковой фигурой тех лет. Как Мельникова, о чьих достижениях мы уже говорили, или как футболиста Федора Селина, о котором еще скажем.

Первую Спартакиаду связывают с именами, которые не забыты и по сей день – например, стайера Алексея Максунова, соперничавшего с братьями Знаменскими, борца Алексея Катулина, долгожителя, уважаемого профессора Николая Озолина, до сорока лет не уступавшего в стране первенства по прыжкам с шестом (он стал чемпионом и на моей памяти – в 1950-м).

В чести были не только рекордсмены и чемпионы в классических дисциплинах, но и, например, метатели гранаты.

6

Еще в начале семидесятых я встречал у метро «Новокузнецкая» тяжело подволакивающего ногу старика-крепыша с выразительной челюстью и тяжелыми надбровными дугами.

Никто не обращал на него особого внимания, но я-то всегда долго смотрел ему вслед. Я видел его на Цветном бульваре в цирке, когда он секундировал Николаю Королеву, и знал, что зовут его Яков Браун и что в шестнадцать лет он стал победителем первого чемпионата по боксу наряду с Анкудиновым, Вяжлинским, Брестом…

Из этой чемпионской шеренги дольше всех помнили Константина Градополова.

Красавец Градополов снимался в кино: «Боксеры», «Кружева», «Частная жизнь Петра Виноградова». Но кроме замечательной внешности у него ничего для актерской карьеры не было, – и он вернулся в бокс. Стал тренером, теоретиком, закончил жизнь всеми уважаемым профессором. Некоторые из боксерских знаменитостей относились к Градополову с некоторой иронией, памятуя, что он и тридцати официальных боев не провел. Что, однако, из того? Своего исторического шанса Константин Васильевич не упустил. И большинству боксеров все же импонировало, что в их среде есть такой человек…

7

То, что боксера Градополова снимали в кино, вовсе не случайность. Такой типаж в духе тех времен. Бокс в киношколах обязательно изучался наряду с акробатикой. И все выдающиеся режиссеры 1920-х, даже Эйзенштейн, не были чужды спорта – видели в нем огромные выразительные возможности.

Для немого кинематографа пластика спортсменов была сущей находкой…

Всеволод Пудовкин – сам заядлый спортсмен, теннисист – снял короткометражный фильм о шахматах, которые если и являли собой спортивный жанр, то все же выносимый за скобки.

Но Пудовкина интересовала страсть, неудержимый азарт – он назвал свой фильм «Шахматной лихорадкой». И строил свою монтажную фантазию на реалиях московской жизни осенью двадцать пятого года.

В ноябре 1925 года советские шахматисты, шефствуемые наркомом юстиции Николаем Крыленко, впервые организовали Международный шахматный турнир с участием чемпиона мира Хосе Рауля Капабланки, экс-чемпиона мира Эмануила Лажера и других вельт-мастеров…

Повальное увлечение в СССР шахматами передано Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях» – мечта о Нью-Васюках оттуда перекочевала в реальность замыслов президента Калмыкии Кирсана Илюмжинова.

Родной брат одного из авторов «стульев» – Валентин Катаев – написал коротенький юмористический рассказ на тему международного турнира двадцать пятого года, где даже мало смыслящие в игре обыватели непрерывно рассуждают про шахматы.

А Пудовкин передал в фильме атмосферу этого прекрасного безумия, запечатлев заодно и великих гроссмейстеров…

8

Неожиданную – и надолго памятную, если бы удалась она ему, – роль чуть не сыграл Яков Мельников и в развитии советского тенниса.

Буржуазный вид спорта приобретал все большую массовость на заре советских времен. В чемпионате Москвы-25 играли уже несколько сот теннисистов.

И вот возникла идея играть круглый год.

Вернее, забрезжила возможность…

Группа ведущих теннисистов организовала в конце двадцать седьмого года тренировки в пустовавшем помещении Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, тогда располагавшейся напротив теперешнего парка Горького.

А комендантом выставки работал Мельников. Как мы видим из этого эпизода, не номинально. Он всячески старался помочь коллегам-спортсменам. И в нетопленном бараке удалось даже провести зимнее первенство Москвы.

В теннисной истории двадцатых годов есть и еще один характерный для того времени эпизод, но уже чисто спортивного толка.

В финале турнира на I Всесоюзной спартакиаде встретились безусловно сильнейший теннисист страны Евгений Кудрявцев и артист Художественного театра Всеволод Вербицкий.

Вербицкий тоже был известным игроком – и мы вспоминали о нем, когда повествовали о спортивных событиях десятых годов. Об игре артиста МХАТа знатоки (в частности, Александр Правдин) говорили, что она отмечена печатью теннисного гения. Но те же знатоки не оставляли ему шанса на серьезные победы, сознавая, что действующий и не последний актер академического театра еще и по складу характера никогда не уделит большому теннису того внимания, которого он неукоснительно требует от любого таланта.

Проиграв безоговорочно два сета Кудрявцеву, Вербицкий в третьем вдруг совершенно преобразился – не иначе как на него сошло вдохновение.

Тот же Правдин утверждает, что «мхатчик» использовал все средства современного большого тенниса: мощную подачу, игру с лета, дропшоты, свечи… Кудрявцев проиграл ему всухую.

И кто знает, если бы не пошел дождь, то, возможно, случилась бы величайшая из сенсаций, когда в официальном соревновании, точнее, в финале соревнования на звание первого игрока страны, спортсмен, готовый к поединку профессионально, уступил бы любителю – Вербицкий никакими другими видами спорта, кроме тенниса, не занимался, да и в теннис тренировался крайне нерегулярно.

Но заканчивалось третье десятилетие XX века, не предрасположенного к добрым чудесам. После дождя все стало на свои места – будущий народный артист республики без сопротивления сдался фавориту.

9

А футбол? Как сложилась судьба футбола?

Как и положено ей было. Футбол брал свое, ему предназначенное.

Мне не раз приходилось вслух замечать, что футбол начинается не с класса на поле (хотя класс на поле тоже обязателен), а с чуткости отклика на трибунах. По воспоминаниям самих же футболистов, в двадцатые годы они играли на публику. Тренеров в сегодняшнем понимании не было. И такая игра никем не возбранялась.

А иначе как бы мог появиться в Москве Федор Селин?

Как бы мог в конце десятилетия быть включенным в состав молодежной сборной Ленинграда Петр Дементьев?

В футбол уходили из добропорядочных семейств, как когда-то уходили в артисты.

Швейцаром в ресторане Дома Актера в шестидесятые-семидесятые годы работал Володя Троицкий (пожилого, представительного, сенаторски седовласого мужчину в темном костюме, почему-то все звали Володей, а вот фамилию привратника знали далеко не все из посетителей, а лишь завсегдатаи). После завершения тура футбольного розыгрыша да любил войти в зал и торжественно объявить счет в матчах…

Как-то Володя признался, что на футболе никогда не бывает: по вечерам у него уже сколько десятилетий всегда работа. «Но брат мой, – сказал он – играл за сборную СССР». Я, что называется, нашел справки – и подтвердилось, что в сборной двадцатых годов играл Николай Троицкий. Сын священника, между прочим.

И в те же двадцатые начиналась слава сыновей царского егеря, москвичей братцев Старостиных с Красной Пресни.

По-прежнему событием футбольной жизни становились матчи представителей двух школ – Москвы и Ленинграда с его лидерами Павлом Батыревым и Михаилом Бутусовым.

Но, что сегодня особенно интересно, в сборной страны игроки из разных шкот легко наводили полное взаимопонимание – при том, что тренеры выполняли скорее администраторские функции. И рабочих – не рабочих, а побеждала сборная СССР в международных встречах гораздо чаше, чем проигрывала.

Стокгольмский «Политикэн» подчеркивал: «…посланцев Москвы (против скандинавов играла сборная России. – А. Н.) называли красными агитаторами. Теперь, когда они победила наши лучшие команды, можно сказать: да, русские вели политпропаганду под красным флагом, но не словами, а победами на футбольном поле».

Трудно сказать, выдерживал ли вратарь Николай Соколов сравнение с испанцем Замарой и чехом Планичкой – лучшими голкиперами мира. Но популярность в стране у него была огромной. И когда в начале пятидесятых заговорили про Льва Яшина старенькая мама Старостиных спрашивала у сыновей: «Неужели он лучше, чем Соколов?»

10

Артисты, кино, театр напрямую связаны с внезапной популярностью волейбола в нашей стране. К первой Спартакиаде эта игра была уже не в новинку для многих городов и республик.

А начинался волейбол как здоровое развлечение артистов из московских театров. Играли в него и молодые знаменитости-мейерхольдовцы: Мария Бабанова, Николай Боголюбов, Игорь Ильинский…

В Америке волейбол родился в стенах технологического колледжа города Спрингфилда еще в XIX веке.

Первый же официальный матч в России был проведен в двадцать третьем году между командами Высших художественных театральных мастерских и Московского техникума кинематографии.

11

В апреле двадцать третьего года на Лубянке, уже превратившейся в улицу едва ли не самых трагических акций XX века в советской России, произведена была акция, которую смело можно отнести если не к самым мирным (учитывая политическую подкладку нашего спорта), то к самым популярным из деяний ЧК.

Под эгидой не просто государства, но самого грозного из его учреждений (ГПУ) возникает спортивное общество «Динамо». Почетным председателем общества избирается Феликс Дзержинский.

Наверное, грубоватой натяжкой было бы из сегодняшнего дня утверждать, что тень тайной полиции на стягах «Динамо» лежала изначально и навсегда, тем более что и спортсмены полиции явной объединялись под теми же стягами.

Все гораздо сложнее – и несомненная всенародность динамовского клуба в рамках ведомственной идеологии вряд ли поместилась бы…

Но непременный парадокс российской жизни и в том, что первый спортивный клуб с большой и долгой судьбой инициирован и образован именно пугающей всех и каждого Лубянкой.

Армейский, военный спортивный клуб – по всем идейным параметрам – был бы, наверное, естественней. Но мысль о нем возникла, когда уже десять дней существовало «Динамо», а десять дней – поверим Джону Риду – в определенной исторической ситуации существенный – и без намека на Лубянку – срок.

Динамовский и армейский клубы условно считаются ровесниками.

Но армейское новообразование затруднилось с выбором имени. А в имени, если судить по возникшему позднее «Спартаку», – характер и судьба.

В апреле двадцать третьего создается лишь Опытно-показательная спортивная площадка Всевобуча (ОППВ). И лишь пять лет спустя она превращается в клуб Центрального Дома Красной Армии: аббревиатуру-миф ЦДКА…

Только через двенадцать лет Старостины создадут третий, выражаясь по-современному, суперклуб – «Спартак».

Но, конечно же, идея «штатского», вневедомственного, хотя и покровительствуемого богатейшей организацией, вроде Промкооперации, клуба носилась в воздухе и тогда.