Текст книги "Красная машина"

Глава 6
Пятидесятые годы

Внутри этого десятилетия эпоха сменила эпоху, как у Пушкина заря зарю, дав нам, при всей видимой поспешности, хоть полчаса на переосмысление того, что произошло. Но пауза для размышлений во все времена советской и якобы постсоветской истории давалась лишь тем, кто не преуспел, не приобрел влияния, не вызвал ни малейшего интереса к своим (подчас очень здравым, а то и глубоким) мыслям – слушали и слышали всегда вовсе не тех, кого следовало. Что, кстати, никак не в оправдание недостучавшимся, недокричавшимся или горько и гордо отмолчавшимся, в крайнем случае прошептавшим. Почему-то силы, энергии, наглости и трезвого расчета оказывалось и оказывается больше у других – у тех, кого есть все основания судить за постоянство, вернее, повторяемость ошибок и совершаемых глупостей. Но именно они заметнее в нашей жизни и нашей истории.

Из сегодняшней дали очевидно, что эпоха эпоху не сменила, а с природным коварством продолжила. Вместе с тем, в каком еще десятилетии по такой резкой амплитуде раскачивались качели? Мах влево был с непривычки крут настолько, что про возврат и думать не хотелось. Правда, это тогда не хотелось – по неизжитой, вопреки всему, наивности. Сейчас – после маха старых качелей куда более крутого – перспектива возвращения к самому страшному из пройденного мало кому кажется невозможной. Начало пятидесятых обещало повторение тридцать седьмого.

После смерти Сталина никто, как у нас принято, вслух не задавался вопросом: а кого, кроме впавшего в кому необратимого одиночества вождя, которому, возможно, мерещилось возмездие (впрочем, вряд ли осуществимое его обреченным окружением), это повторение вдохновляло, кому продлевало власть! Ведь даже те, кому открывались вакансии уже откровенно опальных сталинских соратников, вроде Молотова или Микояна, слабо верили, что их приближение к престолу надолго. Режима сверхнапряжения уже никто не выдерживал. Принято считать, что ход советской жизни изменил XX съезд партии. Но кто жил тогда, конечно, помнит, что послабление мы почувствовали немедленно после сталинских похорон. Слезы оплакивавших горячо любимого мучителя, растерянность стада, потерявшего пастуха, тайная радость тех, кто все-таки мыслил, приведены были к общему знаменателю ощущения, что дышать стало легче, свободнее (свободнее даже тем, кто этого и вовсе не хотел и, казалось бы, не мог). А XX съезд, в общем, разрешил говорить о послаблениях вслух. К тому же, что очень существенно, и не сажали больше «ни за что», хотя критика строя каралась по прежним статьям кодекса. Но и не до критики в тот момент было – было только желание не вспугнуть ненароком начальственного либерализма. Столь искренних просоветских настроений не припомнишь в нашем обществе ни до, ни после середины пятидесятых. Правда, поддержание искренности очень скоро потребовало самовнушения. Люди уговаривали себя, что правильно травят поэта Пастернака, раз не репрессируют тех, кто против властей не бунтует. Что дикий срок, припаянный футболисту Стрельцову, в чем-то все же объяснимее, чем арест орденоносцев Старостиных (они вернулись в Москву после смерти Сталина), хотя и до сих пор широкая общественность вряд ли информирована о сути предъявленных братьям обвинений.

В советской эпохе мы нередко наталкиваемся на противоречия, позволяющие говорить о парадоксальности времен. Но когда обращаешься к этим временам с идеологическим лекалом, с убийственным огорчением понимаешь, что и неизбежные, спасительные парадоксы жизни каким-то образом учтены могучим ураганом начальственной воли.

Вроде бы на фоне вновь участившихся посадок и практически объявленной депортации евреев, насторожившей Запад, совсем уж неожиданно решение об участии в Олимпийских играх пятьдесят второго года. Но разве не ясен сегодня в решении Сталина подтекст готовности к новой мировой войне?

Пафос был аналогичен гитлеровскому – с той лишь разницей, что фашисты и саму Олимпиаду провели в Берлине, а коммунистам, отгородившимся от капиталистического мира железным занавесом, никак нельзя было пускать иностранцев в Москву (куда напуганные иностранцы не очень-то и рвались).

Могли ли спортсмены быть в претензии? По всей видимости, их существование становилось граждански осмысленным. Как люди, причастные к большой политике, они выходили на первый план. Портреты олимпийских чемпионов и призеров помещали в центральных газетах. Правда, награждение их высшими орденами произошло не при Сталине, а уже при Хрущеве.

Политика в прямой зависимости от личности главы государства менялась. Спортсмены в любом случае становились ее заложниками. По идее «хрушевская» Олимпиада-56 отличалась от «сталинской», прошедшей четырьмя годами раньше. И в том, и в другом случаях миру демонстрировалась мощь сверхдержавы, но в первом варианте она всем грозила, всех пугала, а во втором – показывала и готовность к общению.

Инициатива общекомандного подсчета очков исходила, конечно, с нашей стороны. К пятидесятым годам мы окончательно поверили в коллективизм как в главный свой козырь. Но интересно, что Олимпиада в Мельбурне все-таки выделила – по американскому образцу – героя: стайера Владимира Куца, победившего на двух дистанциях. «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». С одной стороны, оно, разумеется, так. Тем не менее герой нам требовался – отрицая на словах все американское, настаивая на обязательности соревнования с Америкой, мы невольно многое брали за образец, а то и копировали, особенно в кино и в спорте.

И герою нашему, в свою очередь, требовалась биография, безупречная по идеологическим параметрам.

Поэтому первым летчиком страны мог быть социально близкий Чкалов, а не Громов, происходивший из дворян.

Биография великого бегуна Куца вполне укладывалась в анкету национального героя. В четырнадцать лет он сразил автоматной очередью фашиста, защищая село, где родился. А после войны служил на военно-морской базе…

«Хрущевская» олимпиада выполнила задачу, поставленную перед «сталинской»: американцы были биты в командном зачете (в Хельсинки сборные СССР и США набрали равное количество очков, что выяснилось в последний момент, заставив поволноваться и спортивных руководителей, и тех, кто в ЦК партии отвечал за спорт). Можно ли говорить, что повлияли оттепельные настроения – спортсмены наши раскрепостились и выступили лучше? Нет, наверное. Просто сказался опыт, приобретенный в международных соревнованиях, и опыт предыдущей Олимпиаде в первую очередь.

В несменяемую советскую эпоху вошла, говоря словами опального Пастернака, как образ в образ, эпоха телевидения. Жизнь страны начала приобретать, выражаясь по-нынешнему, виртуальное измерение.

Спорт сразу занял в телевизионном репертуаре подобающее место.

Очень короткое время смотрели, правда, скорее телевизор, чем само спортивное соревнование. Но затем спорт вместился в плавную рамку экрана – и экранная его версия стала самой распространенной.

Большой спорт вступил в эпоху взаимоотношений с телезрителем. Он по-прежнему не мыслился без активного посредничества.

Но и не мыслился теперь без огромности «бесконтактной» аудитории.

1

Я чуть было не назвал это балом олимпийцев. Конечно, это был скорее концерт в их честь.

Концерт, собравший, по-моему, лучшие из тогдашних артистических сил, правда, с уклоном в сторону жанров полегче. Того, что теперь называют «попсой», в сталинские времена не то чтобы не существовало – видные эстрадники, вроде Утесова или Райкина, очень котировались, – однако в официальной концертной иерархии первых мест им никогда не отводили.

Тем не менее, насколько я помню, вернувшихся с победой из Мельбурна классической серьезностью решили не перегружать. То есть скрипка или виолончель наверняка солировали, но в памяти, повторяю, задержались остроты конферансье или пародии на Вертинского, еще тогда живого и стойко популярного, хотя пластинок его из педагогических соображений не выпускали.

Признаюсь, что самым интересным – для меня по крайней мере, – оказались сами олимпийцы.

Первые Олимпиады по телевидению не транслировались. И пожалуй, всю газетную и радиоинформацию (по тогдашней традиции, в достаточной степени протокольную, без психологических нюансов) мы впитывали в себя с большей жадностью и распаленной готовностью фантазии, чем позднее, – во времена абсолютной визуальной доступности.

Мне кажется, что телеоператоры, работавшие на концерте, проникались ситуацией и не упускали из внимания всех подробностей реакции аудитории.

Правда, реакция чемпионов чаще всего оказывалась предельно скупой – выплеск эмоций бывал, как правило, минимальным.

Олимпийцы выглядели не столько счастливыми, сколько сосредоточенными, упрямо погруженными в себя. А я – да и другие, не сомневаюсь – все пытался прочесть в их отчужденных лицах пережитое на аренах Мельбурна и Кортина д’Ампеццо (а кто-то из них ведь и в Играх пятьдесят второго года поучаствовал).

2

Книга бывшего спортивного министра Николая Николаевича Романова – особенно в первом издании – большинству показалась скучной. В сущности, развернутая справка. Но я несколько раз принимался за нее выборочно и все-таки одолел целиком. Во многом из уважения к Романову – единственному из министров, которого все спортсмены любили. А кроме того, всё надеялся что-нибудь прочесть между строк. Я встречался с Николаем Николаевичем в домашней обстановке – его сын служил вместе со мной в АПН, и впечатления сухого службиста он на меня не произвел.

Романов писал свою книжку сам, отказавшись от какой-либо литературной помощи.

Писал очень долго – и выпустил книжку в самое неподходящее время, в восемьдесят седьмом году, когда многое вокруг менялось. Выдающийся журналист Станислав Токарев заметил, что от нее веет мертвенным холодом. Слава, пожалуй, не совсем прав – мертвенным холодом веет не от страниц, а от реалий тогдашней жизни. Желая того или не желая, экс-министр добился эффекта правдоподобия. Спортсмены советской эпохи состояли на государственной службе, напоминавшей более всего военную, со всеми вытекающими последствиями.

Но никакая служба не властна над стихийностью чемпионских натур, всегда выходящих из-под контроля, если необходимость контроля им лично (как сказали бы теперь, профессионально) не осознана. Замечательный чиновник Романов сумел это понять и потому стал министром победителей. Николай Николаевич искренне любил в спортсмене талант, а не подчинение. При том, что подчинения, как прирожденный и призванный партией начальник, в нужный момент чаще всего добивался.

3

Мы не видели воочию ни проваленного, ни выигранного олимпийских турниров футболистов, не видели и чемпионата мира в Швеции. Тем не менее к пятьдесят второму году ТВ успело растиражировать в массовом сознании лучшие матчи, образы и манеру лучших игроков.

Олимпийская сборная-52 складывалась у нас на глазах не менее мучительно, чем сборная России последнего десятилетия. Тогда трудности происходили от богатства выбора, а не от позднейшей бедности.

Тренеров потом не без основания обвиняли в том, что сборная на Олимпиаде в Хельсинки получилась излишне «возрастной». Квоту для молодых можно было бы и расширить, не ограничиваясь лишь Нетто и Анатолием Ильиным…

Но ведь и нас, болельщиков, можно с таким же успехом обвинить за обожание армейских и динамовских звезд, без которых мы себе футбол не представляли. Телетрансляция матчей внутреннего чемпионата в начале пятидесятых только придала им популярности – раньше, скажем, провинция верила на слово Синявскому, а теперь сама убедилась в масштабе талантов Боброва, Трофимова, Бескова, Николаева, Дементьева… Да и, ей-богу, в товарищеских встречах со сборными из соцстран, включая будущих олимпийских чемпионов венгров, они смотрелись очень и очень неплохо…

Мы бы не поняли тренеров, откажись они от звезд.

Кстати, и в более поздние годы тренеры больше верили в славу, чем в свежесть. Миллион раз говорено, что в Швеции не поднялись выше из-за отцепления Стрельцова, Татушина, Огонькова. Но до полуфинала бы все равно дошли, доверяй Качалин больше резервистам, чем переутомленным игрокам основного состава.

Шок после поражения футболистов на первой для нас Олимпиаде прошел неожиданно быстро.

Да, поначалу трибуны на матчах продолженного первенства СССР какое-то время пустовали. Но вскоре заговорили про обновляющийся московский «Спартак», где к Симоняну, Нетто, Сальникову, Николаю Дементьеву, Анатолию Ильину присоединились правый край Татушин с правым инсайдом Исаевым. А в динамовских воротах появился Лев Яшин. И дальше – Валентин Иванов в «Торпедо». И следом за ним – Стрельцов.

С венграми в Москве уже через два года после Олимпиады свели вничью, причем отыгрывались чемпионы. Эфэргэшных немцев победили в Москве, где никто бы не простил поражения ни от каких чемпионов, раз пришлось всему стадиону выслушать перед игрой «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес», а с окончания войны с фашистской Германией прошло лишь десять лет. И в Ганновере, когда все немцы жаждали реванша, победили – начиналась лучшая полоса в биографиях Иванова и Стрельцова: они забили по голу.

4

В недавно вышедших дневниках Юрия Олеши есть запись, как стоят они возле Малого театра со знаменитым актером Максимом Штраухом и рассуждают о предстоящем мировом чемпионате по конькам в Москве И Штраух говорит, что и непосвященных впечатляет парад с флагами стольких стран.

Москва привыкала быть одной из спортивных столиц мира.

Еще при Сталине провели европейский чемпионат по баскетболу и мировые по волейболу. А дальше – больше: коньки, хоккей с шайбой. Шахматы – само собой: и чемпионы, и претенденты жили в Москве.

Не обходилось поначалу без вызывающей провинциальной безвкусицы – до сих пор помню атласные трусы на баскетболистках, выигравших без проблем первенство Европы.

Зато подлинно столичному размаху соответствовал стотысячный стадион в Лужниках. Спортивная география Москвы менялась. К Лужникам привыкли не сразу. Любопытство любопытством, тщеславие тщеславием, но динамовский стадион был уютнее, оставался «семейной» реликвией, как свадебный костюм.

5

В конце жизни Сталина кинокартин снимали совсем мало. Условия игры были простыми и жесткими. Если картина вождю нравилась, режиссер и артисты удостаивались Сталинских премий, если же нет, то с пленки смывали.

В кино работали замечательные режиссеры. Но одни и те же – несколько громких имен. Молодым прорваться в узкий круг ангажированных властью казалось малореальным.

Вдруг количество снимаемых картин резко увеличили. Прорвались новые таланты – их теперь уже причисляют к бесспорным классикам. Прорвались, однако, и люди малоодаренные.

Один из них снял фильм на спортивную тему – картину, в сравнении с которой «Первая перчатка» – по меньшей мере «Восемь с половиной».

Примечательно, что картина называлась «Чемпион мира». Очевидность идеологического заказа не стоит и комментировать. Но в посыле, может быть, и самое-то интересное.

О шахматном чемпионе картину в советских условиях невозможно и представить, отталкиваясь от реальности.

Футбол (если размечтаться) или волейбол – слишком много действующих лиц, а выделять кого-либо из коллектива возможно лишь в осуждение зазнавшегося героя.

Борец же подходил больше всего. Во-первых, богатырь, символизирующий советскую мощь. К тому же борцы, олимпийские чемпионы и чемпионы мира, были у нас и в натуре. Правда, по большей части кавказцы, а один даже еврей… Однако полного сходства с жизнью никто от искусства и не требовал.

Конечно, желательнее всего представлялся тяжеловес.

В спортивной реальности чемпионами-тяжеловесами у нас тогда становились люди не первой молодости и внешне напоминавшие Тараса Бульбу – Коткас, Мазур, боровшийся еще с Поддубным, Арсен Мекакишвили… Вроде бы и актера открывался шанс подобрать поопытнее и поизвестнее. И готовить его затем специально, как Чекана к «Борцу и клоуну».

Но режиссер «Чемпиона мира» нашел действующего борца Алексея Ванина с великолепной, прямо-таки плакатной внешностью. Сыграл он при такой внешности невыразительно.

За это, как показало время, ругать надо режиссера. У Шукшина тот же Ванин отлично снялся и в фильме «Ваш сын и брат», и в «Калине красной»…

И в вольной, и в классической борьбе уже были чемпионы – атлеты, по всей вероятности, великие или выдающиеся. Но культовой, знаковой фигуры, аналогичной Поддубному или Заикину в начале века, или Александру Карелину в конце, в пятидесятые годы не находилось.

В начале и в середине пятидесятых не было такой фигуры и среди штангистов. Тридцатитрехлетний Григорий Новак стал в Хельсинки серебряным призером, закончил спортивную карьеру и дальше работал в цирке. Аркадий Воробьев – чемпион Мельбурна, самородок Трофим Ломакин, победивший на первых для наших тяжелоатлетеов Играх, Юрий Дуганов, Федор Богдановский и другие знаменитости тех лет, возможно, и превосходили Новака, но все же проходили «списком», «обоймой» – индивидуальной легенды вокруг любого из них не возникало.

И все же сам жанр тяжелоатлетический в популярности превосходил борьбу. То ли магия (чуть не сказал: мания) рекордов, главным образом мировых, сказывалась. То ли – и вероятнее всего – интриговало соперничество с той же Америкой.

Штангисты США проиграли в Хельсинки, проиграли на чемпионате мира нашим. Но у них оставался чемпион в тяжелом, самом престижном весе – Норберт Шеманский. И к середине пятидесятых появился Пауль Андерсон, перешедший в троеборье рубеж полутонны.

Симпатичного толстяка полюбили москвичи, собравшиеся в общем-то ради него в Зеленом театре Парка культуры и отдыха, хотя в составах сборных СССР и США на помост выходили самые титулованные штангисты – Винчи, Станчик, Коно, Шеппард, Воробьев и все остальные наши первачи… Но для будущего жанра самым главным стало то, что среди зрителей в Зеленом театре находился слушатель военной академии Юрий Власов – начинающий тяжелоатлет. Со свойственным его характеру максимализмом Власов в этот вечер и определил окончательно свою жизненную цель – стать сильнейшим в мире.

Трудно вообразить себе людей, более непохожих внешне – невысокий, но шкафообразный, с трудом передвигающийся на тумбах-ногах курчавый брюнет-американец и рослый, пропорционально сложенный шатен в очках шахматиста…

Андерсон с колоссальным трудом выиграет Олимпиаду в Мельбурне и сойдет со сцены. А Власов не просто станет многократным чемпионом и рекордсменом, но и личностью, с которой понятие «атлет» будет ассоциироваться до конца века. Хотя сам Юрий Петрович претендовал на большее. В чем, наверное, прав.

6

Первое, что сделал на очередном уроке наш школьный учитель физкультуры Дмитрий Иванович, явившись с соревнований на первенство мира по волейболу среди мужчин (школа находилась в одном микрорайоне со стадионом «Динамо»), так это рассказал о поразившем его моменте.

Когда объявляли команду Франции, назвали имя и фамилию: Константин Шишкин. Из шеренги как ни в чем не бывало вышел спортсмен, вряд ли удивленный тому оживлению на Западной трибуне, что вызвали слова судьи-информатора.

Мир вдруг раздвинулся за пределы стадиона.

Нас уже приучили к мысли, что русский, живущий в буржуазной загранице, – белоэмигрант (цвет непременно акцентировался), враг нашей страны. И вот, пожалуйста, обыкновенный парень-волейболист, всю жизнь проживший во Франции…

Шишкин не произвел впечатления как игрок, да и команда его не стала серьезной соперницей для нашей.

Главным конкурентом для советской сборной вновь стала команда Чехословакии.

Перед финалом наших волейболистов сильно накачивали. Боялись благодушия и самоуспокоенности перед мечтающим о реванше противником. В Серебряный Бор, где жили наши игроки, приезжало начальство. После отъезда руководителей Щагин пошел на троллейбусный круг, где была винно-водочная палатка, и выпил стакан водки, чтобы снять напряжение. Он сердился на тренера Чинилина – не соглашался с его вариантом состава. Не считал нужным, например, ставить в стартовую шестерку Ахвледиани…

Щагинские подозрения оправдались – грузин, тем более под окриками Щегла, часто ошибался. Щегол и на Чинилина набросился, когда счет стал в пользу сборной Чехословакии: «Ну что, Козёл, дотренировался?» Романов неожиданно встал на сторону игрока, тактично посоветовав тренеру, когда взяли тайм-аут, не сердить Щагина и прислушаться к советам.

Щагин, надо отдать ему должное, не только командовал, но и взял на себя игру в переломной партии: я потом увидел кинохронику и понял, что Владимир Иванович не преувеличивал своих заслуг. Когда на следующее после финала утро пришли в спортивное министерство, Романов посоветовал всем снять перед ним шляпу.

Финал транслировали по телевидению – и волейболисты получили такую порцию славы, которая и не снилась никому из их коллег.

Это немного скрасило им неучастие в Олимпиаде (волейбол тогда в программу Игр не входил).

7

Зимой пятьдесят второго года мы шли с отцом по улице Горького – по той стороне, где Моссовет и телеграф. И я не сразу сообразил, что встреченный нами (и остановивший отца и заговоривший с ним) человек – Королев. Шапка скрывала лысину, и в пальто, без открытого майкой рельефа бицепсов, он не казался столь уж мощным, тем более что и роста был не очень высокого.

Не думаю, чтобы Королев так уж близко был знаком с моим отцом. Но, видимо, тревоги и одиночество после потери чемпионства томили его – и он без предисловий начал жаловаться на различные несправедливости, проявляемые теперь к нему. Он, как все чемпионы, не верил, что первенства себе больше не вернет. Хотя в боксе редкость, чтобы боец в годах вернул себе отданное молодому сопернику звание. Королев, однако, стал объяснять, как «неудобен» (это выражение я запомнил) ему левша Шоцикас…

Соперничество Королева с Шоцикасом занимало спортивную общественность примерно так же, как матчи «Динамо» с ЦДКА. Поединку, где Шоцикас впервые победил, «Огонек» посвятил фотоочерк.

В реванш Николая Федоровича никто уже не верил.

До уличного знакомства с Королевым (при прощании с ним за руку я от волнения не снял перчатку, вызвав отцовское замечание и снисходительную улыбку экс-чемпиона) я вообще-то был на стороне Шоцикаса.

Королев казался непобедимым, а в юности ждешь сенсации.

Но теперь я проникся сочувствием к поверженному кумиру и готов был поверить в чудо, а не в приговор знатоков. Еще до победы Шоцикаса у нас дома на Беговой гостили приехавшие из Вильнюса литовцы, и один из них, увидев у меня в спортивном журнале фотографию Королева, заметил: «Его скоро побьет наш Шоцик» (Шоцикас вообще-то был из Каунаса). Во мне тогда сыграла гордость великоросса – и я заспорил для порядка. Но в душе я желал победы Шоцикасу.

В цирке на Цветном, где проходило первенство Союза, Шоцикас в предварительных боях нравился мне больше, чем Королев, но мне не хотелось себе в этом признаваться.

И некое раздвоение личности я испытал, когда начался финальный бой… Во втором раунде Королева сняли за рассечение брови. Он снова проиграл, однако уважительная причина меня устраивала.

В следующем сезоне они снова дрались в финале – и мне уже совсем было жалко Николая Федоровича; я не мог быть вполне объективным, да и в боксе тогда разбирался относительно. Мне показался их бой абсолютно равным. И когда победу присудили литовцу, я расстроился почти так же, как сам Королев, по-моему…

Прошло много лет, и в гостях у Шоцикаса (Николай Федорович к тому времени скончался – скоропостижно, в доме отдыха, за партией в бильярд) мы вспоминали историю их битв с Королевыми. Хозяин дома великодушно сказал, что не был сильнее, но был на двенадцать лет моложе.

От Шоцикаса ждали победы на Олимпиаде в Хельсинки. А он глупейшим образом проиграл. Протянул, как положено, руки для приветствия – касания перчатками – противнику из Южной Африки, а тот нанес ему нокаутирующий удар.

Через год в варшавском зале «Гвардия» он стал чемпионом Европы. И в том же сезоне нелепейшим образом – и опять нокаутом – проиграл на Фестивале молодежи и студентов совсем не выдающемуся румыну Чиобатару (ему потом, кстати, и тридцативосьмилетний Королев проиграл в товарищеском матче).

На этом злоключения Альгирдаса Шоцикаса не кончились. В Московском цирке на первенстве страны он дрался с земляком – очень сильным физически, но малоподвижным и малоискусным Юшкенасом – и, с большим преимуществом выигрывая по очкам, пропустил такой тяжести удар, что чемпиона Европы буквально унесли.

Теперь никто не верил в перспективы Шоцикаса. Знатоки твердили о «стеклянной челюсти». Но никаких сообщений из Литвы о завершении карьеры не поступало. В год новых Олимпийских игр (в Мельбурне) он готов был принять участие в Спартакиаде народов СССР. Рвался участвовать в этих соревнованиях и сорокалетний Королев. Причем формальное право у него было.

На Спартакиаде России в тяжелом весе фаворитом считался восемнадцатилетний талант из Ростова-на-Дону Лев Мухин. Королев же едва не закончил свою карьеру бесславно, напрочь проигрывая в полуфинале солдату Мамченко, которому, как подсчитали репортеры, было ровно столько лет, сколько Николай Федорович занимался боксом. Рефери готовы были прервать избиение ветерана, когда молодой человек вдруг раскрылся – и был нокаутирован Королевым.

Королеву и дальше повезло. Мухин недооценил малоизвестного Николая Потапова и проиграл ему за явным преимуществом. В финале то ли в эйфории, то ли измотанный переживаниями в бою с Мухиным Потапов позволил великому Николаю Федоровичу захватить инициативу – и тот вложился в последний бой, который сам он, правда, никак не хотел считать последним.

Он верил, что победит ослабленного Шоцикаса.

Врачи не допустили Королева к Спартакиаде народов СССР, несмотря на его отчаянные просьбы и письма в газету.

В финале спартакиадного турнира Шоцикас выиграл у Мухина. И ушел с арены непобежденным. А в Мельбурн поехал Мухин.

Лев не стал олимпийским чемпионом. Но его мужество – в каждом бою он побывал в нокдауне и тем не менее попал в финал, где, несколько раз опускаясь на пол, все же выстоял до конца против американца – не могло не оценить руководство: он стал в двадцать лет заслуженным мастером спорта. Всё же пропущенные удары даром не прошли: Мухин еще несколько сезонов боксировал, но выше единственного призового места в первенстве страны так и не поднялся.

В Хельсинки, как считают очевидцы, наших боксеров – едва ли не всех – засудили рефери. Доля истины в том, разумеется, есть. Советский Союз не вызывал симпатий у судейского корпуса. А опыта влияния на судей у советских спортивных функционеров еще не было. Так что и судьи виноваты, и отсутствие опыта со счетов не сбросишь.

В Москве накануне Игр – и опять в цирке – провели турнир боксеров из социалистических стран. И казалось бы, силы свои испытали – и у венгров, и у румын, и особенно у поляков были классные боксеры. Но опыт необходимого общения на разных уровнях, повторяю, отсутствовал. В решающих ситуациях наши боксеры чувствовали себя отверженными, обреченными. И все равно Сергей Щербаков и очень самобытный мастер Виктор Меднов до финала дошли. Щербаков, говорят, заслуживал победы над знаменитым поляком Хихлой, с которым уже прежде дрался, но понимания у судей не встретил. Судьи и в Хельсинки предпочли поддержать поляка.

К Мельбурну наши боксеры уже котировались как едва ли не сильнейшие в Европе, если не считать поляков. И три золотые медали никакие судьи оспорить у них не могли.

От Владимира Енгибаряна и Геннадия Шаткова медалей, конечно, ждали, они уже побеждали на «Европе» – и потом очевидным было, что боксеры такого уровня (особенно Енгибарян) остаются в истории, даже если им и помешает какая-либо случайность добиться всех высших титулов.

О Енгибаряне и Шаткове справедливо много и рассказано. Судьба же Владимира Сафронова в большей степени подчинена случаю. Журналистам нравится подчеркивать неожиданность его появления в олимпийской команде. Но само привлечение к сборам на решающем этапе перворазрядника – в равной мере подтверждение прозорливости тренера и одаренности открытого ими боксера. Конечно попасть в Мельбурн ему помог случай – травма у известного бойца, жертвы несправедливого судейства в Хельсинки Александра Засухина. Однако тренеры скорее бы согласились вовсе никого не выставлять в этой весовой категории, чем везти на Олимпиаду боксера слабее, чем Засухин.

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Обстоятельства вынудили тренеров сборной поставить на молодость Сафронова – и они не прогадали.

После Олимпиады от Владимира Сафронова ждали столь же блестящего продолжения. А он не то чтобы разочаровал, но очень уж скоро дал понять, что лучшее для него – позади.

Две победы на чемпионатах СССР – в разные годы – не убедили, что олимпийский чемпион в своем весе номер один.

Журналисты много писали и о том, что Сафронов – талантливый художник и у него в руках профессия. Он, однако, не спешил расставаться с боксом и тогда, когда в его весе выдвинулся новый лидер: Станислав Степашкин – олимпийский чемпион Рима.

Сафронова всегда тянуло в среду творческих людей, делавших вид, что проявляют интерес к нему и как к художнику. Но их интерес слишком заметно спал, когда «коллега» покинул ринг.

Я познакомился с Володей Сафроновым, когда он служил в издательстве «Физкультура и спорт». С голоду он, конечно, не помирал, но и не преуспевал. И от бокса Володя, настоявший на том, что он – художник, невольно оказался в стороне. И в неблагодарном нашем Отечестве предстал в роли как бы уцененного олимпийского чемпиона. Что совсем уж несправедливо, тем более что был-то он по порядку – как полулегковес – первым.

Режимный, в общем, спортсмен Сафронов в качестве не очень признанного художника все чаще расслаблялся. И рано умер.

Но это случилось уже в другом десятилетии.

8

А в какую славу входил человек, о чьем существовании массы и не подозревали, а знали лишь специалисты…

У нас и в пятидесятые на руках носили футболистов, а не гребцов. Победа на гребном канале в Хельсинки сам жанр вводила в моду. Юрий Тюкалов из Ленинграда стал олимпийским чемпионом – и сразу же одним из наиболее известных спортсменов страны, прежде и не участвовавшей в крупных международных соревнованиях по гребле.

В межолимпийском цикле Тюкалов не сохранил лидерства в одиночном разряде. Сначала его опережал Александр Беркутов, а затем их обоих стал побивать могучий вундеркинд – семнадцатилетний Вячеслав Иванов. Он и победил в Мельбурне. Но Юрий, объединившись с Беркутовым, стал чемпионом на «двойке»…

9

Про одиночество бегуна на длинную дистанцию я слышал и до знакомства с Куцем. Но вот про то, что для сохранения веры в себя и терпения внутри этого одиночества (главным образом на утомительнейших, сотникилометровых тренировках) стайеру нужна прежде всего стимулирующая память биография, я услышал именно от Владимира Куца (мы вместе были в поездке к морским пограничникам на Север).