Текст книги "Красная машина"

Противовес официозу был необходим – и, как показало время, возможен и в сурово регламентированном советском обществе.

Через много-много лет произойдет анекдотическая история. В шестидесятые годы у повально известного московского футболиста Моргунова на экзамене в инфизкульте преподаватель, желая выручить вконец запутавшегося нерадивого студента, спросит: «В каком обществе вы живете?» Студент едва не рассмеется неосведомленности преподавателя: «В “Локомотиве”, конечно…»

12

«Мы сидели и рассуждали: как добиться, чтобы слушатели нас поняли? Кто-то предложил разбить футбольное поле на квадраты по типу шахматной доски, сообщить принципы разбивки всем, кто будет слушать нас у приемников и репродукторов, и рассказывать о происходящем на поле примерно так: “Мяч у Федора Селина. Он передает его из квадрата Борис два на Сергея семь…” К счастью, этот способ мы отвергли сразу же…» – вспоминал Вадим Синявский.

В середине июля двадцать девятого года Синявский впервые провел урок утренней гимнастики. А через несколько дней по его инициативе состоялся и первый в истории нашей страны репортаж с футбольного матча. Встречались команды Москвы и Украины. Синявский не был знатоком футбола. Ему помогали специалисты – два известных рефери Иван Севостьянов и Александр Богданов.

Век уже завершился – и на подведение некоторых итогов мы имеем право. Конечно, в спортивной журналистике выделялись и дутые фигуры, служившие официозу безоглядно. Но достойных людей было все же немало, может быть больше, чем в других отраслях прессы.

Синявского есть резон назвать первым и в самом первом ряду. Человек не пишущий, он предвидел будущее профессии – и в сегодняшней электронной прессе лучшие из работников заставляют вспомнить Синявского. Вадим Вячеславович был бы сегодня на месте, как в его репортажах бывал на месте Хомич…

Реформирование требует эшелонированного идеологического обоснования. Советская власть поняла это очень своевременно. И, включив спорт в сферу идеологического воздействия, позаботилась о газетно-журнальной трибуне для него.

Существовал «Красный спорт», существовали издательство и журнал «Физкультура и спорт», организованные в двадцать третьем году. Но «Комсомольская правда» была повлиятельнее всех постоянно освещающих спорт изданий. Правда, и в ортодоксальности отказать молодежной газете было нельзя, кто бы ни выступал на ее страницах. Через два дня после открытия Спартакиады в «Комсомолке» напечатали стихотворение Маяковского, названное им «Рифмованный отчет. Так и надо – крой, Спартакиада!»

А в юбилейном номере – газета отмечала свое пятилетие – она призывала своего читателя: «Каждый комсомолец, каждый физкультурник, каждый осоавиахимовец, каждый трудящийся должен иметь элементарные навыки бойца. Каждый из нас должен уметь ходить, бегать, плавать, метко стрелять, метать гранату, лазать». Так и написано было – черным по белому: «лазать»…

13

Первая Спартакиада имела как бы три варианта торжеств.

Парад физкультурников на Красной площади. Участники и зрители спели «Интернационал». Дирижировал сам автор музыки пролетарского гимна – восьмидесятилетний французский композитор Пьер Дегейтер. Массовая инсценировка «Мировой Октябрь» на Ленинских горах.

Первый футбольный матч на построенном к Спартакиаде стадионе «Динамо» сборная Белоруссии выиграла у команды Швейцарии.

В Большом театре подбивались итоги, вручались призы.

Постепенно динамовский стадион обрел статус центральной арены с ложей для правительства – и стал сам себе Красной площадью и Большим театром.

14

На рубеже тридцатых Юрий Олеша написал пьесу, сразу же принятую и поставленную Мейерхольдом для Зинаиды Райх.

Пьеса называлась «Список благодеяний».

Ее главная героиня на одной стороне листа записывала злодеяния советской власти, а на другой – благодеяния…

Вероятно, такого рода списки можно бы завести для литературы, театра и кино – и спорта, разумеется.

Отрывать спорт от жизни страны – дело бесполезное.

И пришедшиеся на всю страну злодеяния не могли не коснуться спорта. До, существуй отдельный (для одного только спорта) список, за двадцатые годы в нем – сплошные благодеяния.

Хотя, если копнуть…

Однако «копать» стали много позднее.

Глава 4
Тридцатые годы

В сущности, 1930-е годы (вторая их половина уж точно) – это затяжной (палец от курка не отлипал) контрольный выстрел в голову уже поверженной жертве.

Почему считаю, что – контрольный?

А какой же еще? Кто сопротивлялся? Ну был, допустим, военный заговор – и Тухачевский в самом деле рвался в Бонапарты. Но что-то уж слишком покорно сдавались комкоры… Про мирное же население и говорить нечего: миллионы подыхали от голода, когда в столицах официально радовались снижению цен на продовольствие. Цвет нации уподоблялся шагреневой коже, зато терпение выглядело (да и было) беспредельным.

«Архипелаг ГУЛАГ» – великая и знаменитая книга – на родине автора не намного более читаема, чем история испанской инквизиции.

Может быть, не все наганы киллеров заряжены были боевыми патронами? И мозг добиваемых поражался не до конца, а только сильно деформировался, непостижимым образом трансформировался?

И картины, рождаемые затем этим мозгом, столь же непостижимым образом заменяли страницы летописи – 1930-е годы, пожалуй, мифологизировались легче всех прочих.

Вернее, все прочие мифологизировались под воздействием варварски возвышенно прилагаемой к ним поэтике тридцатых.

Тридцатые годы – «болдинская осень» советской идеологии. В тридцатые годы утвердившийся на трупах вождь был еще полон сил – и как в истории Великой Отечественной войны историки-холуи насчитывали десять сталинских ударов, так и настоящим историкам подсчитать бы, сколько нацеленных идеологических ударов нанес он прошлой, современной ему и будущей истории возглавленной и обезглавленной им страны именно в тридцатые годы.

Цицерон говорил, что тот, кто не знает истории, на всю жизнь остается ребенком. Что бы, интересно (и страшно подумать), сказал оратор-философ про тех, кто вынужден знать историю, сочиненную, однако, по заказу, вдохновенно и лживо?

Сталину совершенно был не нужен искренне «выгравшийся» в советскость партиец и почетный красноармеец Всеволод Мейерхольд.

Его гениальную и тираническую режиссуру он сам взял на вооружение. При том, что всем новациям 1920-х годов на театре и в других искусствах, не говоря уж про литературу, неумолимо предпочтен был академический реализм, поспешно и неуклюже переименованный для порядка в социалистический.

При том, что пьесу про ГУЛАГ – погодинских «Аристократов», где уголовники перековывались, превращаясь в лучших советских граждан, а политическим и на театральных подмостках не оставляли шанса на существование, как врагам, которые не сдаются, – мейерхольдовскому ученику Охлопкову для большей выразительности разрешили поставить в приемах уничтоженного Мастера.

Никита Михалков приводит теперь в пример американский кинематограф. Дескать, Соединенные Штаты сначала предстали на экране, а потом их народ, увидев страну свою в идеальном варианте, максималистски устремился к идеалу – и сегодня Америка ощущает себя такой, какой десятилетия тиражируется напором проекционного луча.

Товарищ Сталин потребовал от советских кинематографистов того же самого – и хотя наша страна ни во что похожее – ни в США, ни в себя саму желаемую – до сих пор не превратилась, сталинское кино мы до конца века не разлюбили.

И более того, столько лет спустя некоторые из нас склонны считать документом именно его, а не «Архипелаг ГУЛАГ».

Тем более что, если быть до конца справедливыми, фильмы великого и гонимого хроникера-документалиста Дзиги Вертова – неправда в самом принципе гораздо большая, чем мюзиклы сталинских любимцев и лауреатов Пырьева и Александрова.

Позднее, когда уже не сажали за анекдоты, горемыки-остряки заменили в песенной строке «сказку» на «Кафку» – «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью…». Смешно. Хотя чего уж такого здесь смешного? У нас про Кафку, в тридцатые годы писавшего, узнали едва ли не в шестидесятые – и не стану утверждать, что его книги стали или станут настольными.

Правда, и слова «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор. Нам разум дал стальные руки-крылья. А вместо сердца пламенный мотор» – тоже дураков нет воспринимать всерьез. Хотя, может быть, от компьютера вместо мифического «пламенного мотора» кто-то бы и вправду не отказался.

Сказку же в идеологически преобразованном виде наша пропаганда использовала без стеснения.

И вообще-то некоторые из реалий тридцатых годов давали к тому основания. Прогресс технический нагло окрашивался в красные цвета. И сугубо спортивную сторону дальних перелетов и мучений полярников-челюскинцев превращали в программу обязательных энтузиазма и романтики советской жизни.

И теперь уже уцелевшие, но обиженные ветераны видят их в прошедшем времени прежде всего. Что, собственно, и замышлялось партийными Дюма.

В большой стиль 1930-х годов спортсмены вписались органичнее, чем кто-либо другой. Рельефом тел, стальной пружиной шага на державной брусчатке парадов мимо мавзолея и всем прочим, тому подобным.

Спортсмены как нельзя лучше соответствовали предлагаемому советской властью образу времени.

Спортивность индексировала моду, пластику общежития…

Маяковский, повторяю, совсем запутался, декларируя, что массы можно поднять без рекордов и рекордсменов. Массам в 1930-е требовалось полноценное спортивное зрелище, когда на хлеб после коллективизации рассчитывать уже не приходилось.

Для спортсменов открывалась перспектива – пусть лишь на время активных выступлений – стать привилегированным классом в объявленном бесклассовом обществе. А в обманывающей мир вывеске любительства был как раз момент престижа. Ну назвали в бумажках на зарплату футболиста слесарем или токарем…

Так ведь не интеллигентом, не прослойкой.

Гегемоном!

1

Мне, конечно, удобнее бы сразу перескочить в футбол сороковых. И вообще хочется поскорее выступить в своем летописном повествовании свидетелем описываемых событий, знакомцем действующих лиц истории. Сбросить накапливающуюся с возрастом печаль и усталость от жизни – и, наоборот, обрадоваться тому, что долго живешь, что кое-что и кое-кого застал, повидал.

И вот теперь появился повод о том порассказать.

Вместе с тем и футбол 1930-х для меня – вряд ли нечто вычитанное из справочников и мемуаров (хотя и это тоже).

Я помногу, подолгу разговаривал с теми, кто поиграл в те годы, и с теми, кто видел самые знаменитые матчи тех лет.

И представление о футболе, в их память запавшее, у меня – хотите верьте, хотите нет – сложилось…

И я спешу согласиться с теми, кто утверждает, что сегодняшний женский футбол по рисунку игры мало отличим от того, в который играли мощные и ловкие мужчины 1930-х годов.

Игра организовывалась изнутри.

Возможно, неизощренность футболистов в тактике приближала их к публике, легче «прочитывающей» зрелище.

Собственно, никакой другой игры, кроме игры на публику, и не могло быть. И в начале 1930-х упрек за нее показался бы абсурдом.

Может быть, в том-то и главная особенность времени, что меньше чем за десятилетие абсурд превращается в закон (а нарушение закона, в свою очередь, становится законом, но уже законом искусства, неизменно исчезающего из футбола, когда букве закона, одними и теми же, в принципе, людьми сочиняемого и разрушаемого, следуют слепо).

В 1930-е годы завершалась карьера двух наиболее колоритных, выраженных индивидуально, хотя и совершенно по-разному, игроков России – почти двухметрового Федора Селина и едва ли полутораметрового Пеки Дементьева. Причем если уход Селина легко объясним возрастом (он и в чемпионатах Союза среди клубов не участвовал), то Дементьева никто не гнал – он оставался в составах команд мастеров и все сороковые, и самое начало пятидесятых. Только всегда потом (после середины 30-х) воспринимался как бы повторением пройденного – великолепным повторением никем не превзойденного, однако и никому, пожалуй, кроме реликтовых гурманов, не нужного.

А почему не нужного…

Захочешь объяснить – объяснение слишком далеко уведет нас от футбола. Зато кое-что веское сообщит о характере нарождавшегося, насаждавшегося в советском обществе тех времен…

Популярность футбола в мире происходит, наверное, из-за самой сложности этой игры.

А главная сложность наверняка в том, что на поле сразу много фигур. И не исключено, что самое интригующее – происходящее внутри команды.

На футбольном поле сопрягаются интриги двух систем коллективной воли… Футбол популярен во всем мире, но в каждой стране по-своему.

Скорее всего, что нигде в мире столь драматически сюжетно не преломлялась тема сосуществования личности и общества, как в Советском Союзе, где подчинение индивидуальности коллективу было поставлено во главу угла всей идеологической работой с населением.

И поставлено с жестокостью контроля, не возможного ни в какой другой стране.

Ни в какой другой стране власти так не пеклись об авторитете командира, функции, разумеется, а не личности. В 1930-е годы командир-начальник уже и не мог быть лидером. Лидеров к тому моменту, как правило, либо посадили, либо расстреляли. Тиражировался новый тип руководителя – слагаемого безразмерной номенклатурной «матрешки».

Культ безликой функции – культ кресла и портфеля – утверждался все с той же невозможной жестокостью.

Но в России обуздать стихию природной недисциплинированности никакому Сталину не под силу – и сегодняшние крикуны-демонстранты под красными знаменами и усатыми портретами зря обольщаются…

Спортивная игра на высшем уровне, однако, исключает недисциплинированность вовсе.

И ерунда – предположение, что лидер команды, фаворит может почему-либо быть с нею не в ладах. Наоборот, он-то и возводит ее в степень, непосильную менее талантливым.

В 1930-е годы тренеров в сегодняшнем понимании еще не было. Но капитан команды котировался необычайно высоко.

Игра организовывалась сговором ведущих мастеров.

Первые из наших великих тренеров – основоположники школы и цеха – Аркадьев и Якушин признавались, что все их тактические предначертания подслушаны: реплики, которыми обменивались футболисты на «медвежьем», по выражению Ильфа и Петрова, языке («тыка», «ляпа»), переведены ими на вразумительный и приведены в систему.

Сегодня, на мой взгляд, главная беда российского футбола в том, что игроки слишком многое передоверили тренерам из того, чего не следовало передоверять. «Нутра» же методически безупречному футболу все чаще не хватает…

Теперь-то разве поймешь: коллектив ли, напоминающий их конторы и фабрики, привлекал к футболу зрителей 1930-х годов?

Или же, напротив, партнерство совсем иного свойства завораживало публику?

Ведь тогда уже проявилась особенность советского общества говорить одно, а думать другое, прославлять одно, а любить совсем, совсем другое…

Если судить по футбольным мемуарам (скажем, Андрея Старостина), сложится впечатление, что бить тревогу из-за отставания в тактике начали сразу же после новогоднего (играли 1 января 1936 года) поражения сборной «Спартака» и «Динамо» от парижского «Рэсинга».

Но ведь и после поражения от басков летом тридцать седьмого очень уж далеко идущих выводов не делали.

«Спартак» сыграл – и выиграл, выставив третьего (центрального) защитника: его роль, кстати, исполнил автор мемуаров. Тем не менее через год в списке 55 лучших оценка выведена согласно прежней расстановке игроков на поле.

Я обратил внимание, что, рецензируя по горячим следам выступления басков в Москве, такой тонкий знаток, как Михаил Ромм, выделяет преимущество гостей в нюансах и компонентах игры – в классе то есть большего числа звезд, чем оказалось в составах «Локомотива» и «Динамо». А появился на левом краю «Спартака» приглашенный из «Металлурга» Григорий Федотов – и защита басков с ним не справилась. Между прочим, и Петр Дементьев в этих матчах выгодно смотрелся – и в Москве, и особенно в Ленинграде, где сыграли вничью.

Поэтому известная тактическая консервативность наших соотечественников-футболистов никак им не в укор. Они очень верили в себя – и к паническому шараханью из стороны в сторону склонны не были.

К тактическому перестроению перешли, лишь почувствовав к тому внутреннюю необходимость. Игрокам подобного уровня это не составило титанического труда и не потребовало от них мучительной ломки.

Футбол тех времен держался и рос на богатстве выбора игроков различного типа и склада.

Само собой, популярность игры была подстегнута политикой. Не покажи вовремя Николай Старостин футбол товарищу Сталину, неизвестно: какими бы темпами он развивался?

Сейчас только стало ясно, что между интересами суперклубов и национальных сборных закономерны противоречия – и патриотизм неплохо бы оплачивать или ждать его проявлений от весьма обеспеченных людей, не желающих превращаться из спортсменов в буржуа.

А у нас в Стране Советов, где все, казалось бы, подчинено единой, благословленной партией и правительством цели, уже знали, что возможен вариант, когда прежде думаешь о себе, а потом уж о родине.

Конечно, организуя матч на Красной площади, Николай Петрович боролся за статус футбола в стране вообще – и формально пекся и об интересах соперников из «Динамо». Но случайно ли представители НКВД пытались воспрепятствовать проведению футбольной игры на брусчатке? – им не нравилось, что инициатива шла от спартаковцев.

Старостин не забоялся чекистов – это в середине-то 1930-х. И поддержанный комсомольским вождем, через два сезона репрессированным, настоял на своем. Сталин с трибуны мавзолея впервые увидел забитый гол.

И зрелище взятия ворот показалось ему занятным.

Футбол стал жанром идеологическим. Николай Старостин – наименее одаренный спортивно из знаменитых братьев, но самый сильный духом, самый организованный, самый честолюбивый и трезво мыслящий – первым из футболистов получил высший советский орден. Но, как и всякий инициативный придворный, играл с огнем.

Что и стало очевидным в следующее десятилетие.

2

А волейбол идеология не пригрела на огнедышащей груди. При том, что динамика восхождения в популярность у волейбола превосходила футбольную.

Но у волейбола не было своего Старостина.

Впрочем, ошибаюсь – был. И тот же самый Старостин Н. П. Он возглавлял весь спартаковский клуб, которому и название сочинил – тогда это называлось добровольное спортивное общество «Спартак». Чем строже утверждала себя советская власть, тем более ей нравился термин «добровольное».

Кабинет Николая Петровича находился в бывшей церкви. Туда к нему приходили спортсмены со всяческими просьбами, если сам он не вызывал их для наставлений. И деньги, рассказывают, он мог им в некоторых случаях дать, вынув прямо из ящика письменного стола. Безо всякой бухгалтерии.

Старший Старостин был лучшим бухгалтером в спортивном мире. Много раз уже говорилось, скольким обязан «Спартак» его финансовому гению.

Между прочим, «Локомотив» – физкультурное детище железной дороги – меньше чем на год моложе, чем «Спартак», возникший первоначально под маркой Промкооперации («пух-перо», как презрительно именовал ее впоследствии шеф «Динамо» Берия). И «Локомотив», признаем, знал хорошие дни в разных видах спорта: футбольная команда и в год основания – в сезоне тридцать шестого – выиграла Кубок СССР, и по сей день среди лидеров. К тому же железная дорога, по советским понятиям, обратный адрес более солидный.

Тем не менее гигант популярности именно «Спартак».

И на все времена самые чтимые люди – братья Старостины.

Я думаю, что их правдивое жизнеописание – один из наиболее захватывающих сюжетов советской истории. И многосерийный фильм о них в XXI веке – не сомневаюсь – смотреть будут разинув рот.

Волейбольный чемпионат страны разыграли на три года раньше, чем футбольный. В первые сезоны чемпионами стали москвичи. Но к завершению тридцатых ленинградские спартаковцы острее и, главное, шире заиграли по всему фронту сетки – и соперничество их с московскими одноклубниками (куда же от «Спартака» денешься) превратилось в такое же великое противостояние, как в футболе матчи столичных «Спартака» и «Динамо».

Гением предвоенного волейбола – волейбола 30-х – знатоки полагают Анатолия Чинилина (болельщицкое прозвище Козел – за обалденные прыжки).

Но мне его трудно оценить вполне объективно. Я невольно смотрю на него глазами Щагина, которому помогал писать мемуары.

Лучшие сезоны Владимира Щагина и всегда соперничавшего с ним конгениального партнера Алексея Якушева все-таки пришлись на сороковые годы. А до войны они лишь блестяще начинали, причем великолепный Константин Рева не сразу и решил, во что ему играть: в футбол или в волейбол.

Щагин свое поколение ставил выше – они, мол, ушли в понимании игры вперед и классом превосходили старших… Мне трудно не верить Щагину, хотя настораживало, что в последовавших за его поколениях он вообще ничего хорошего не находил…

3

Возраст позволяет мне с огромным интересом вчитываться в опубликованный на мягко ломающихся от ветхости журнальных страницах отчет о чемпионате СССР по боксу за тридцать седьмой год…

Все знакомые мне лица и фамилии.

Большинство из них я видел на ринге или возле ринга (секундирующими, реферирующими), когда впервые, пятиклассником, пришел с отцом на бокс.

Чемпионат тридцать седьмого года проходил под открытым небом – перед Западной трибуной стадиона «Динамо». На журнальном снимке дерутся тяжеловесы – Николай Королев и Авдро Навасардов. Через десять лет они же будут драться в финале первенства страны – и тоже напротив Западной трибуны.

Более того, когда в самом начале пятидесятых я впервые попаду на бокс – уже в цирк на Цветном, – некоторые из героев вышеупомянутого отчета, написанного экс-чемпионом СССР Яковом Брауном, все еще будут выходить на ринг.

Всего десять лет пройдет, как бокс признают равноправным видом спорта в стране диктатуры пролетариата, а он уже популярен будет сопоставимо с футболом. Займет в сознании масс такое же, пожалуй, место, как некогда французская борьба.

Дрались всегда всерьез, без каких-либо подтасовок и масок. Но образ бойца, во всем своеобразного, создавался каждым из чемпионов и даже постоянных призеров.

Долголетие в чемпионстве – свидетельство выдающегося класса, а не отсутствия конкуренции. Конкуренция даже в тех весовых категориях, где годами удавалось побеждать одним и тем же, оставалась чрезвычайно высокой – побежденные упрямо не расставались с мыслью о возможном высшем титуле. И возникали вечные пары финалистов, чье неизменное единоборство напоминало соперничество Москвы и Ленинграда, Армии и «Динамо», «Динамо» и «Спартака»…

С тридцать шестого года сверх программы разыгрывалось еще и абсолютное первенство. Бои обычно проводились в Парке культуры и отдыха имени Горького – Зеленый театр набивался битком.

В предвоенные годы на абсолютное первенство претендовали лишь два боксера.

Виктор Михайлов – полутяжеловес. И тяжеловес Николай Королев.

До тридцать девятого года можно было бы сказать, что претендент был один – Николай Королев, завоевавший звание в первом розыгрыше девятнадцатилетним…

Виктор Михайлов был на десять лет старше Королева и, как я уже говорил, полутяжеловес – словом, шансов вообще никаких. Но Виктор Михайлов на протяжении всего десятилетия легализованного бокса оставался номером один – десятикратным чемпионом. Классиком из классиков, заслуженным мастером спорта – звание только-только учредили и никого среди боксеров, кроме Михайлова, не сочли достойным его.

Шансов, трезво рассуждая, не было. Но чудо-то могло произойти?

В матче тридцать шестого не произошло.

Королев был не просто молод, но мощен. И стал культовой фигурой в поколении не только потому, что к тяжеловесу повышенное внимание. В поколении Королева выделялись два несомненно великих боксера: Евгений Огуренков (на три года старше Николая Федоровича) – чемпион в легком и первом среднем весе, и Сергей Щербаков (на год Королева моложе), до войны остававшийся в призерах, но дравшийся с Огуренковым совершенно на равных. Они оба – и тогда, и потом – ревновали Королева к славе, им почти в той же мере выпавшей. И ревновали по справедливости. Они ему и как личности в боксе не уступали ничуть.

Королев был не менее талантлив, чем Михайлов, и в противостоянии с классиком выглядел авангардистом – нарушал и разрушал каноны. В тридцать шестом бой был выигран Королевым безусловно. Но ни в коем случае не кончился избиением Михайлова – тот выглядел достойно.

Я бы сказал, что проиграл он, как Карпов Каспарову, – старое уступало новому. Без надежд на возвращение былого величия.

Однако Михайлов обладал редчайшим для чемпиона бокса качеством – способностью к реваншу. У всех, кому он проигрывал на международном ринге, он брал реванш.

Взял он реванш и у Королева, победив в третьем бою за абсолютное первенство. Виктор Михайлов ушел непобежденным.

Возможно, я и утомляю читателя непременной идеологической подоплекой всего и вся. Но смотрите, что происходит в мире 30-х годов за пределами СССР.

Гитлер ликует, когда ариец Макс Шмеллинг побеждает в тридцать шестом году американского негра Джо Луиса.

Джо Луис – и вместе с ним все понимающие угрозу расизма люди – жаждет реванша. И бьет ветеран Шмеллинга – и в его кровоточащем после ударов «коричневого бомбардира» лице, как принято считать, бьет фашизм.

А Николай Королев войдет в сражение с фашистами несколькими годами позднее в лесах под Ровно как адъютант знаменитого партизанского командира Медведева…

4

Кинокомедию тридцатых годов «Вратарь» легко втянуть в обойму сталинской классики, о которой в новые времена говорят то с гневной иронией, то с ностальгическим пиететом, – вроде «Юности Максима» или «Великого гражданина». Она менее талантлива, чем «Волга-Волга» или «Трактористы» – постановщик Семен Тимошенко не Пырьев и не Александров. Перед «Вратарем» он снял «Трех товарищей», где запомнились великолепные актеры в главных ролях: Николай Баталов, Михаил Жаров и Анатолий Горюнов и песня на слова Михаила Светлова: «Каховка-Каховка, родная винтовка, горячая пуля, лети».

Чувствуя драматургическую несостоятельность «Вратаря» – в романной версии Лев Абрамович Кассиль был, несомненно, убедительнее, – режиссер сместил акценты. В частности, на комика Горюнова, исполнявшего роль толстяка-инженера Карасика. А песенка из фильма опять зажила самостоятельной жизнью. И свою идеологическую функцию выполнила: вратарь футбольный приравнивался к пограничнику. Ну и мысль о том, «чтобы тело и душа были молоды», казалась свежей.

А вообще «Вратарь» – о том, что «единица – ноль, единица – вздор». Личности, не подчиненной коллективу, в советской стране не выжить.

5

В замечательном и таинственном трифоновском рассказе «Игры в сумерках» вспоминается теннисный корт в Серебряном бору конца тридцатых. И есть в нем персонаж, про которого говорят, что он играл против Коше и тот якобы похвалил его: «Хороший парень!» Похвала самого Анри Коше! Коше с тремя другими «мушкетерами» – Лакостом, Боротра и Брюньоном – самые великие за всю историю теннисисты Франции, поразившие Европу и Америку.

Я не помню всех подробностей визита Коше в Москву. Он приезжал в середине 30-х. Участвовал в показательных выступлениях, дал, как сказали бы теперь, мастер-класс. «Мушкетер» обыграл всех наших «первачей»: Бориса Новикова, Эдуарда Негребецкого… Как мне представляется, Коше уже пережил свои лучшие годы. Но авторитет его по-прежнему подавлял… В тридцать пятом году наши звезды Нина Теплякова и Евгений Кудрявцев приезжали в Париж – на соревнования. С французскими спортсменами – конечно, рабочими. Буржуазный спорт – даже для соперничества с ним – для советских атлетов был закрыт.

Влияния ли боялись? «Тлетворного», как выражались политические фельетонисты центральных газет. Или элементарного, но подрывающего коммунистический, пролетарский престиж поражения?

Тогда в Париже-35 Кудрявцев не удержался – пригласил стареющего Боротру на товарищеский матч.

Боротра подыскал ему партнершу, а себе в микст пригласил Теплякову – и сказал потом, что она вряд ли уступит сильнейшим теннисисткам Франции…

В Москву примерно в те же годы приезжали другой знаменитый француз Жюль Лядумег и один из сильнейших стайеров мира финн Эйно Пурье.

На километровой дистанции, проиграв ветерану Лядумегу, наш Николай Денисов, однако, установил всесоюзный рекорд. А братья Знаменские – оба – на двухкилометровой обошли Пурье. Первенствовал, по обыкновению, Серафим.

Серафим Знаменский трижды побеждал в кроссе на приз газеты французской компартии «Юманите».

Париж оказывался счастливым для советских спортсменов городом. Даже поражение футболистов не портило общего настроения – минимальное поражение от «Рэсинга» при равной игре стоило самых громких побед над рабочими-любителями.

6

В марте тридцать четвертого года Яков Мельников уступил в соревнованиях на московском стадионе «Динамо» норвежцам Страксруду и Балдангруду.

Но власти не торопились разочаровываться в одиннадцатикратном абсолютном чемпионе страны по конькобежному спорту. И когда введено было и присвоено двадцати двум выдающимся мастерам звание заслуженного мастера спорта, Мельникову вручен был значок за номером один.

Через год заслуженный мастер спорта выигрывает в Осло первенство мира среди рабочих скороходов. Одновременно с этим первенством в столице Норвегии проводился – только на другом стадионе – официальный чемпионат мира.

Мельников вспоминал: «Оба катка связаны были специальным телефоном, на обоих выставлены доски для показа результатов обоих первенств. Афиши, плакаты, объявления в газетах извещают о двух первенствах мира. Многочисленные статьи в прессе анализируют, делают прогнозы, оценивают шансы…»

«Рабочий» чемпион в заочном споре опередил чемпиона мира Страксруда.

7

Когда Михаил Ботвинник побеждает на турнире в Ноттингеме – точнее, делит с Капабланкой первое и второе места, опережая Алехина, Эйве, Ласкера и Флора, у прессы уже хватает ума не подчеркивать, что мировых гроссмейстеров (а не каких-то там рабочих спортсменов) бьет вчерашний комсомолец. Победителя награждают орденом «Знак Почета».

Похоже, что и шахматы теперь стали партийно-политическим жанром, раз есть шанс на международное первенство. А то ведь когда «белоэмигрант» Алехин играл с Капабланкой, никогда не проявлявшим симпатий к идеям коммунизма, хотя и приезжавшим неоднократно в СССР, приходилось из идейных соображений официально сочувствовать потерпевшему поражение Капабланке. Здесь же появлялась надежда, что в обозримом будущем может появиться советский чемпион мира.