Текст книги "Красная машина"

Владимир Иванович любил вспоминать, что он «почетный железнодорожник» (министр путей сообщения за один проведенный в команде сезон наградил его), но не любил вспоминать, как играл за «Локомотив» в волейбол. Сезон сорок шестого года он начал в московском «Динамо» – и свои семь самых знаменитых лет провел в нем. Квартиру получил в динамовском доме на Масловке – как раз напротив ворот на Малый стадион. Но в душе на всю жизнь оставался спартаковцем – и официально болел за «Спартак» в футболе, гордился, что его зять Валентин Ивакин защищал как голкипер спартаковские цвета.

В послевоенном волейболе дублировалось футбольное соперничество – первенство страны оспаривали, как правило, «Динамо» и ЦДКА. И динамовцы с Якушевым и Щагиным чаще побеждали армейцев, возглавляемых Ревой и Саввиным…

4

Не стану врать, что слышал про этот военный эпизод от самого Королева. Хотя вполне мог и услышать. Но не сподобился – и не настаивал почему-то, при том, что обычно разговаривали доверительно: в пору нашего с ним знакомства и даже соседства он уже никуда не торопился.

Зато могу похвастаться, что слышал про многократно описанный эпизод из уст человека, недолюбливавшего Николая Федоровича, – от Сергея Щербакова. Он пересказывал случившееся с коллегой чрезвычайно живо, «в лицах», словно при сем присутствовал…

Адъютант командира отряда Королев вынес из боя тяжело раненного Медведева. Тащил на плечах к лесу, когда наткнулись на немецкий дзот, оборудованный на поляне. Королев, опустив ношу на землю, спокойно двинулся навстречу подбегающим немцам, снял автомат – и протянул им. «Коля, ты что?» – горячечно выдохнул за спиной командир. И боксер-адъютант затылком почувствовал прицел щелкнувшего курком револьвера. Но паузу Королев все же выдержал. И до медведевского выстрела успел внезапными ударами вырубить обоих немцев, а затем швырнул гранату в амбразуру дзота…

У меня сложилось ощущение, что бокс в первые послевоенные годы был популярнее борьбы – и вольной, и классической. Возможно, популярность спортивного жанра впрямую зависит от колорита и значимости главных в нем фигур в общественном восприятии.

Конечно, среди борцов были интригующие всех гиганты, скажем, Иоганнес Коткас. Иностранец, можно сказать. Он до войны становился чемпионом Европы, выступая за Эстонию, еще не присоединенную к Советскому Союзу.

В чемпионате сорок пятого года по вольной борьбе – первом в истории страны – среди победителей были и Давид Цимакурадзе с Арсеном Мекокишвили, будущие олимпийские герои Хельсинки. Но, повторяю, в то время ни о каких Олимпиадах и не думали.

И все же мне и тогда казалось и по-прежнему кажется, что имена знаменитых боксеров чаще оказывались на слуху, чем имена равновеликих им борцов.

Я сужу и по журналам той поры. Но очень вероятно, что на моем ощущении сказывались домашние разговоры в моей далекой от спорта семье.

Отец был знаком с Королевым.

И меня с ним как-то познакомил на улице Горького. Но это уже произошло в пятидесятые годы – дойдем до них, и я расскажу о моем знакомстве с Николаем Федоровичем поподробнее…

К абсолютному чемпионату страны в августе сорок третьего года Королев не вполне еще оклемался – и в ходе соревнований был снят врачом.

В финале дрались тяжеловес Андро Навасардов и средневес Евгений Огуренков.

Грузин весил на двадцать килограммов больше. Но Огуренков – великий мастер – понимал, что у него исторический шанс: вторгнуться в сферу, где главенствуют тяжеловесы, в крайнем случае полутяжеловесы. Перед Навасардовым он не испытывал и тени трепета – и класс сказался: впервые абсолютным чемпионом СССР стал средневес.

Королев и через год не пришел в лучшую форму. Финальный бой на звание чемпиона страны в тяжелом весе он проиграл Навасардову, которого привык побеждать. Но в декабре к розыгрышу абсолютного первенства форму набрал – и вернул наконец себе титул. Огуренков снова вышел в финал, но с Королевым прошлогодний номер не прошел…

Великий спортсмен тем еще отличен, что не внутри спортивного календаря существует, а в истории.

В сорок пятом году Николай Королев выиграл два титула – в абсолютном разряде и в тяжелом весе. В сорок шестом вновь побил Навасардова и в очередной (шестой) раз стал чемпионом СССР.

Ему исполнилось тридцать лет. В ином случае стоило бы подумать о завершении карьеры.

Но у Королева в обозримом времени опасного соперника не просматривалось. Ни в стране, ни в том зарубежье, что могло быть доступным советскому спортсмену.

И он решился на шаг неожиданный, но для человека с честолюбием Королева вполне закономерный.

Он захотел послать вызов Джо Луису и обратился за разрешением к высшему начальству: написал письма Сталину и Молотову.

Письма дошли до спортивного министра Николая Николаевича Романова, и тот решил не давать им хода. Романов сильно сомневался, что тридцатилетний боксер, хлебнувший партизанской войны, устоит против «коричневого бомбардира».

В сомнениях Николая Николаевича резон был. В профессиональный бокс из любительского переходят, если намерены стать чемпионами, не в тридцать лет, а пораньше. Но Королев, мне кажется, про один всего бой и говорил. Джо Луис на два года старше Королева, тоже воевал, но не в партизанском ограде и не на передовой – его призыв в армию имел чисто пропагандистское значение. И потом, теперь мы знаем, как в профессиональном боксе умеют в коммерческих интересах удержать стареющего чемпиона в седле, а не лупят, как у любителей, почем зря… В общем, зряшное дело – гадать, чем бы все кончилось, согласись советские вожди на матч Королева с Луисом. Важнее самоощущение нашего чемпиона.

Когда в сорок третьем разыгрывали абсолютное первенство, Сергей Щербаков еще лежал в госпитале, тяжело раненный в ногу. Ему даже грозила ампутация – еле уговорил врачей отказаться от этого решения на его, пациента, страх и риск. Риск оправдал себя – в сорок четвертом году двадцатишестилетний Щербаков впервые стал чемпионом СССР. Правда, реванша не получилось: после войны Евгений Огуренков в полусреднем весе не выступал…

Ровесник Джо Луиса Огуренков последний раз стал чемпионом в сорок пятом. Но уходил он с арены не бесславно – в последнем своем боевом сезоне-45 он настолько измотал в поединке будущего трехкратного олимпийского чемпиона Ласло Паппа, что тот забыл свою собственную фамилию.

И все же фигура номер два (после Королева) в боксе второй половины сороковых – Сергей Щербаков.

С Щербаковым я лично познакомился в конце восьмидесятых, когда ему уже исполнилось семьдесят. И страсти, казалось бы, поулеглись – жажда признания не могла вроде бы оставаться неутоленной. Сергей Сергеевич и со сборной успел не без успеха поработать.

Но когда заговорили о Королеве, к тому времени покойном, ревность в тоне десятикратного чемпиона СССР все же проскальзывала. Чувствовалось непроходящее раздражение, что тяжеловесы в любом случае выходят на первый план. Вероятно, себя Сергей Сергеевич в глубине души считал бойцом поискуснее Николая Федоровича. Однако позволю себе с ним не согласиться.

Щербаков, конечно, очень своеобразен. Тем не менее развивался он в русле традиций, хотя и никак ими не ограниченный.

Королев же при кажущейся элементарности, которую не любившие его за гонор коллеги пытались подчеркнуть и окарикатурить, ломал едва ли не все каноны и стереотипы. И ломал сознательно – не только по наитию.

К сожалению, так и не опубликованы его сугубо боксерские размышления. Я читал их в рукописи и могу удостоверить, что язык собственных заметок Николая Федоровича намного богаче и выразительнее сделанных посредственностями журналистского и писательского цехов литературных записей его спортивных и партизанских воспоминаний…

Королев не был настолько подвижен, как Шоцикас или Мохаммед Али, но в быстроте его мысли на ринге, в умении обострить ситуацию затрудняюсь назвать ему равных.

В сорок девятом году на чемпионате в Каунасе он сошелся на ринге с двадцатилетним боксером, у которого за сезон до этого выиграл с громаднейшим преимуществом.

Тот несколько раз поднимался с настила, не желая сдаваться – и все несколько недоумевали: отчего Королев до такой степени жесток по отношению к этому безвестному пареньку? Но чемпион нутром что-то чувствовал…

В Каунасе возмужавший за год новичок выглядел как бы не посильнее тридцатитрехлетнего Николая Федоровича – и победа, присужденная все равно Королеву, вызвала у послевоенной литовской публики праведный гнев на судей, подыгрывающих «освободителям».

Осадок от политиканства рефери остался до такой степени неприятный, что спортивное руководство поспешило организовать в Москве матч четырех сильнейших тяжеловесов – к Николаю Королеву и Альгердасу Шоцикасу (так звали соперника чемпиона) присоединили опытных Андро Навасардова и эстонца Мартина Линнамяги.

Финал свел, как и ожидалось, Королева с Шоцикасом – Николай Федорович посидел в нокдауне, но в долгу не остался. Победу присудили ему. Однако в том, что двенадцать лет разницы в возрасте вот-вот скажутся, ни у кого не оставалось сомнений.

На чемпионат пятидесятого года в Свердловск Королев не приехал…

5

На моей памяти у нас почти никогда не верили тому, что громко произносилось вслух, тем более с официально металлически-патетическими нотами в голосе.

В подтексте всегда подразумевалось противоречие идеологического толка…

В сорок шестом году после фултонской речи Черчилля задернулся, судя по партийной прессе, «железный занавес».

Но та же партийная пресса, правда, не выходя за рамки отведенного для спорта места, восхищалась победой штангиста Григория Новака на мировом чемпионате в Париже. А ведь такой чемпионат заранее можно было отнести к ценностям враждебного капиталистического лагеря…

Но свой – первый, между прочим, в истории отечественного спорта – чемпион мира!

Это впечатляло, кроме того, что очень своевременно работало на пропаганду…

Конечно, то, что чемпионом стал еврей, не слишком радовало наверху. Но сорок шестой год – не сорок девятый. И потом, как писал давно репрессированный Бабель, еврей, севший на коня – а в данном случае поднявший рекордного веса штангу, – уже не еврей, а русский.

Новак роль русского богатыря играл, в общем, успешно. Брал бесхитростной, абсолютной силой – рекорды устанавливал исключительно в жиме.

Единственное, к чему можно было придраться, – это излишняя прагматичность в системе улучшения результата. Новак улучшал рекорды регулярно, но прибавлял к прежнему достижению по пятьсот граммов – не более…

До появления Юрия Власова оставался Григорий Ефимович главным, пожалуй, символом тяжелой атлетики. Пусть Аркадий Воробьев, Трофим Ломакин, Юрий Дуганов – вероятно, в спортивном отношении – фигуры более значительные. А Новак в чем-то ярче – не случайно же перешел он, дисквалифицированный за дебош, в цирк.

Теперь бы сказали, что у него была харизма силы. Тогда же и слова такие запрещали произносить как непонятные народу.

6

Спортивный министр Романов, конечно, знал, что нашим мужчинам-конькобежцам совершенно незачем ехать в Финляндию на мировой чемпионат, памятуя о партийных установках на обязательную победу. И он не скрывал своей точки зрения, докладывая о положении дел в скоростном беге на коньках верхам. Но Берия и Ворошилов ничего не знали о системе подсчета очков, когда меньше лучше, чем больше, – поскольку количество очков соответствует секундам, затрачиваемым на прохождение дистанции. А Николай Николаевич, как настоящий службист, догадывался, что своими разъяснениями он себе же и навредил бы – начальство могло оказаться уязвленным открывшимся незнанием, хотя бы и в такой безобидной отрасли…

К тому же сами конькобежцы, прослышавшие о сомнениях министра, пошли ради поездки за рубеж ва-банк.

Написали письмо правительству о недоверии к силе русских спортсменов и через динамовца Павла Беляева передали свое послание Берии.

Для скорейшего получения информации о результатах соревнований был проложен прямой провод, и министр, непосредственно осведомленный о ходе дел, тут же докладывал весьма заинтересованному Лаврентию Павловичу. Перед десятикилометровым марафоном стало ясно, что для наших соотечественников соревнования закончены – они не попадали в число двенадцати лучших, допускаемых к забегам на самую длинную дистанцию.

Берия в Москве возмутился: «По какому праву?»

Как раз заканчивался срок пакта о ненападении, заключенного между СССР и Финляндией, – и Сталин был особенно разгневан, что конькобежцы проиграли на финской территории. Впервые в советской истории спортсменов вызвали на заседание Политбюро – Романова наказали, перевели в первые замы, а министром назначили генерала НКВД Аполлонова…

Смешно, что на заседание не попал Константин Кудрявцев – единственный, кого можно было похвалить за победу в спринте, – с ним от страха приключилась какая-то особо неприятная для мужчины болезнь. Сталин сказал на Политбюро, что запрещает мужчинам-конькобежцам участвовать в каких-либо международных соревнованиях, пока не будут установлены мировые рекорды на всех четырех дистанциях многоборья.

Забегая в следующее десятилетие, можно отметить, что самодурский указ имел для развития жанра скоростного бега неожиданно прогрессивное значение. Кудрявцев, ставший тренером сборной, нашел в Казахстане местечко Медео, где залили самый «быстрый» лед, и вскоре советским скороходам принадлежали мировые рекорды на всех дистанциях, кроме десятикилометровой.

Товарищ Сталин за две недели до своей кончины узнал имя первого абсолютного чемпиона мира по конькам – Олега Гончаренко, чей портрет поместили на первой полосе «Правды», хотя и с опозданием на день.

А женщины и в сорок восьмом безоговорочно выиграли, заняв весь призовой пьедестал, – помню ребенком, как в той же «Правде», да и во всех других газетах, публиковалась фотография нарядных дам-победительниц: Марии Исаковой, Зои Холщевниковой, Риммы Жуковой. Они и позже – в сорок девятом, пятидесятом – выигрывали у знаменитых скандинавок с тем же преимуществом. И последующим сюжетом – более интригующим – стала борьба «лидеров» между собой.

В марте пятидесятого года я не стал дожидаться конца соревнований – чемпионат мира проводился в Москве – все и так было ясно. Обрадованный сенсацией (Жукова могла проиграть Исаковой целый круг по времени и тем не менее становилась победительницей), покинул Западную трибуну стадиона «Динамо» и заспешил домой на Беговую.

Мартовский лед таял – хотелось напоследок сыграть в хоккей во дворе…

Назавтра из газет узнал, что никакой сенсации не произошло – чемпионкой мира в третий раз подряд стала Мария Исакова.

Прошло много лет, и я узнал, что спортивное начальство не обрадовалось бы победе Риммы Жуковой. Слишком уж независимо, раскованно вела она себя. Не нравился командованию почему-то и ее роман с футболистом и хоккеистом Всеволодом Бобровым…

Перед тем как бежать Исаковой, превратившийся в кашу лед соскоблили и залили заново. И она показала немыслимый результат, опрокинувший все прогнозы специалистов.

Мария Григорьевна всегда справедливо обижалась, когда ее причисляли к так называемым партийным, то есть пользующимся особенным благоволением высшего начальства спортсменкам. Разве же расположение этого начальства она использовала во благо себе самой – и только?

Когда спартаковцы задумали переслать находившемуся в заключении Николаю Петровичу Старостину деньги и табак, они обратились не к кому-либо, а к Марии Исаковой из «Динамо».

Лагерь находился в Кировской области, а там вятская уроженка Исакова – национальная героиня.

И никакому шмону не подлежала – пронесла посылку под юбкой…

7

Если в середине двадцатых и даже в тридцатые годы шахматная лихорадка «трепала» советских людей не востребуя обязательных сверхпатриотических чувств (болели за Ласкера, и за Капабланку никак не меньше, чем за своих), то в сорок восьмом никаких космополитических экивоков и в помине быть не могло.

Шахматы неуклонно превращались в идеологический жанр, раз у наших гроссмейстеров появился шанс бороться за первенство мира.

Победа над американцами в радиоматче сорок пятого года.

Затем хлопоты о матче Ботвинника против Алехина, подаваемые потом и как забота о судьбе опустившегося после лет, проведенных в немецкой оккупации, Алехина.

Все это имело отчетливый подтекст: надо было поскорее воспользоваться случаем и силами тридцативосьмилетнего Ботвинника для победы над состарившимся и ослабевшим чемпионом-белоэмигрантом (так у нас трактовали в общем-то далекого от политики Алехина). Однако пока зондировалась возможность поединка с Ботвинником, Александр Алехин внезапно умер. Матч-турнир, в котором за оставленную вакансию боролись все тот же советский чемпион Ботвинник, а также Смыслов, Керес, Решевский и Эйве, начался в Голландии и завершился в Москве.

Я ничего не понимал в шахматах – знал ходы, но не знал выходов. Но сугубо спортивная, соревновательная сторона мне более или менее открывалась. И у меня были свои симпатии, пристрастия. Я почему-то болел за Кереса, не подозревая, что поступаю непатриотично. Эстонца Пауля Кереса советским человеком, строго говоря, называть не следовало. И я правильно угадал детской интуицией его вынужденное изгойство. Страна ставила на Ботвинника (в крайнем случае, на более молодого Смыслова – более молодого, но менее проверенного, чем Ботвинник).

Великий шахматист Михаил Ботвинник на долгие годы оправдал надежды власти. Долгие годы был сильнее всех талантов, в том числе и в чем-либо сомневающихся…

8

Не рискну утверждать, что у советской легкой атлетики была гигантская или хоть как-то соизмеримая с футбольной или хоккейной аудитория.

У нее, однако, во все времена объявлялись фанаты, а знатоки поддерживали тонус общего понимания. Себя я, при всем живом интересе к этому виду спорта, к знатокам никогда отнести не мог. И у меня создавалось ошибочное впечатление, что главные события легкой атлетики происходили в перерыве футбольного матча или до него, или после… Мне, например, на всю жизнь запомнилось, как Николай Каракулов в перерыве между таймами большого матча выиграл забег на стометровку у Петра Головкина, побив при этом принадлежавший сопернику всесоюзный рекорд.

Пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что Каракулов представлял «Динамо», а Головкин – ЦДКА. Это особенно электризовало непримиримых футбольных болельщиков на трибунах динамовского стадиона…

Выдающимся легкоатлетам приходилось абстрагировать себя от публики: вести свою борьбу с метрами и секундами без расчета на постоянную эмоциональную поддержку. Возможно, это закалило характеры.

Продолжалась война, когда Феодосий Ванин – армейский стайер – превысил мировой рекорд в часовом беге, а профсоюзная спортсменка Евдокия Васильева – в беге на 800 метров. Летом сорок пятого года динамовка Татьяна Севрюкова превышает мировой рекорд в толкании ядра. А метательница копья Клавдия Маючая осенью сорок седьмого первая в мире превышает пятидесятиметровый рубеж.

Но это все рекорды, устанавливаемые в домашних «стенах». Хотя опыт побед за рубежом – и на достаточно высоком уровне – уже имелся: в августе сорок шестого на чемпионате Европы в Осло победили Николай Каракулов, Клавдия Маючая, Татьяна Севрюкова, Нина Думбадзе, а Евгения Сеченова даже дважды – в беге на сто и двести метров. Норвегия вообще стала для наших легкоатлетов счастливой страной: в том же сезоне Нина Думбадзе побила мировой рекорд в метании диска…

Раз в год, однако, легкоатлеты собирали аудиторию, которой и футбол мог позавидовать. В спортивные трибуны на два-три часа превращалась центральная часть столицы.

2 мая ежегодно проходила эстафета на приз газеты «Вечерняя Москва». Пик популярности газеты пришелся как раз на послевоенные времена – в этом издании официоз и всяческие идеологические выкладки удавалось потеснить деловыми сообщениями: где можно купить дрова или валенки; публиковались информация о разводах и черные рамочки, скорбно замыкавшие известия о смерти заметных людей…

Трасса эстафеты пролегала по Садовому кольцу – в ней участвовали все без исключения выдающиеся бегуны. И главными соперниками, как в футболе, хоккее, волейболе, становились «Динамо» и ЦДКА, что дополнительно привлекало к зрелищу московскую публику.

9

С августа 1947 года за победы в чемпионатах страны, за установление всесоюзных и мировых рекордов спортсмены СССР награждались золотыми медалями… Раненный на фронте при форсировании Днепра пловец Леонид Мешков и дальше бил мировые рекорды – улучшил на 0,1 секунды в декабре сорок девятого рекорд американца Дика Хоуга. Результат был утвержден как рекордный Международной любительской федерацией плавания.

* * *

Замечу, что в оценке предыдущих десятилетий я бывал категоричнее, формулировал свободнее и, главное, жестче. А здесь ударился в мемуарный тон и даже не попытался хоть сколько-нибудь дистанцироваться от времени, в котором начиналась моя жизнь.

Но, может быть, дистанцироваться и невозможно – почему и говорят про плен времени?

Важнее, наверное, другое – уловить в условных временных сгущениях то, что отчетливее проявляется в последующих. И реальнее всего сделать это, всматриваясь в собственную биографию, уже окончательно деформированную выпавшей или заслуженной судьбой.

…Мне кажется теперь, что спорт для меня стал самым ранним прикосновением к настоящему – и потребовалось опять же время, чтобы я понял, как тесно к этому незащищенному настоящему прилипает всякое-разное, что мешает потом притупившемуся глазу отличать истинное от очень его напоминающего и даже заменяющего…

С завершением сороковых годов завершилась и дотелевизионная эра спорта. И дальше мифы и легенды складывать становилось сложнее. Но идеология не без успеха взяла на себя функции фольклора.