Текст книги "Красная машина"

Пожалуй, что нишу, открытую для страны Власовым, он занял. И для газетчиков стал находкой: колоритный и внешне, и в общении, с причудами, порой искусно наигранными, с импонирующими повадками силача во всех проявлениях.

Но, как ни крути, до власовских неожиданных несоответствий между родом занятий и склонностями, потребностями сильного интеллекта и гуманитарными увлечениями Алексееву было далеко. В эпоху упрощения он вписывался властно, но расширить аудиторию перед тяжелоатлетическим помостом, как сумел за счет своих странных для спорта достоинств Власов, Алексеев и не пытался…

9

Всякое послабление советского режима – а в 70-е, как мы уже говорили, идеологическая машина наезжала, выражаясь современным языком, не на всех подряд – приводило к ненужным мыслям вслух. Причем ненужным со всех точек зрения – и либеральной, кстати, тоже. Режим, независимо от нелогичных послаблений, оставался прежним. Может быть, и послабления происходили от уверенности властей, что незначительные вольности, разрешенные отдельным подконтрольным лицам, ничуть не угрожают строю.

Но главное требование к положительному герою оставалось в силе – он должен был довольствоваться только тем, что получает в советском распределителе.

В области спорта ничего так не пугало начальство, как призрак объявленного профессионализма.

На официальном любительстве, в которое уже и самые доверчивые из советских граждан давно не верили, держалась пропаганда, одушевляемая победами прежде всего на Олимпиадах. Советской власти не нужно было никаких соревнований, где бы выигрыш не означал торжества ее идеологии.

Еще в шестидесятые годы Валерий Воронин, раздосадованный упреками в неудачах футболистов, особенно заметных рядом с постоянными победами на хоккейном льду, как-то сказал: «Да они-то с кем играют? С молочниками… А мы против звезд из лучших профессиональных клубов!»

Первый матч суперсерий с игроками НХЛ совпал с началом Олимпиады в Мюнхене – и Николай Озеров прилетел в Оттаву только на один репортаж и крайне осторожен был в оценках даже более чем удачно сложившегося для наших спортсменов матча.

В Москве же он предстал во всеоружии советского пафоса и тогда-то выкрикнул знаменитую фразу: «Нет, такой хоккей нам не нужен!». Я думаю, что и тогда с верноподданным Николаем Николаевичем согласились далеко не все. А уж сейчас – более чем через четверть века – каждому ясно, что нужен – не нужен, а другой вряд ли возможен. Бесплатные усилия и риск представляются дикими. Хотя ветераны и горды тем, что кто-то из заокеанских знаменитостей сказал нашему Викулову: «Если бы мы знали, сколько вам платят, разве бы мы стали вас бить…»

То есть та победа обошлась властям считай что даром – обычным поощрением-подачкой гладиаторам.

Платить приходится через четверть века, когда за бесплатно никто в большом спорте ничего не станет делать, а не то что подвиги совершать, подобные сотворенным в 1970-е…

10

Лозунг – догнать и перегнать Америку – приписывают почему-то Хрущеву. Как будто не подразумевался он и при Сталине, как будто не было в производстве станка ДИП – догнать и перегнать. Именно Америку – самый неприступный из бастионов буржуазного мира.

Америка и в спорте, конечно, олицетворяла нечто недостижимое. От здорового образа жизни, соков, витаминов, студенческого спорта до сверходаренных от природы чернокожих атлетов…

Но в спорте – не в постановке спортивного дела, а в соревнованиях – мы все чаще перегоняли Америку. Побеждали в заведомо американских дисциплинах.

В легкой атлетике некоторые позиции отвоеваны были и в предыдущие десятилетия. Поэтому меньше удивлялись совершенному Виктором Санеевым в тройном прыжке – он, чемпион Мехико, выиграл и в Мюнхене, и в Монреале, а в Москве, на четвертых для себя Играх, стал вторым. Как должное восприняли феноменальный рекорд Виктора Ященко – 235 сантиметров. Ященко продолжал линию Брумеля, покорившего Америку и талантом, и внешностью еще в начале шестидесятых.

Но в спринте наши долго и приблизиться к американцам не могли. А вот в Мюнхене Валерий Борзов из Киева победил на обеих коротких дистанциях – и на 100, и на 200 метров.

Или баскетбол. Специалисты считали, что команда любого из знаменитых американских университетов свободно может соперничать со сборной СССР. Что уж говорить про олимпийскую сборную США! Тем не менее три легендарные секунды в том же Мюнхене, когда пас Ивана Едешко через всю площадку принял и в мгновение опустил мяч в корзину ленинградец Александр Белов, останутся в истории: наши баскетболисты впервые стали чемпионами…

Но вот стали национальными героями Борзов, Едешко или Белов? Боюсь, что нет… Ни легкая атлетика, ни баскетбол в СССР не выдерживали сравнения в популярности с хоккеем или футболом.

Отношения спорта со временем неизменно конфликтны.

Короток век спортсмена. Коротка память массового зрителя.

И феномен забвения по-прежнему мало изучен.

Фигурное катание вошло в сознание послевоенных поколений американским фильмом «Серенада солнечной долины». Но бум его пришелся на шестидесятые – семидесятые.

У Ирины Родниной были большие шансы поразить воображение современников – и в памяти их задержаться дольше всех других. Но не убежден, что Роднина стала для всех понятнее и ближе Людмилы Пахомовой. В те годы мы и о той и о другой ничего не знали сверх положенного рядовому зрителю. Такой информационной распашки, как сегодня, в прежние времена не полагалось.

И в представлениях о личности публика исключительно полагалась на образы, возникающие из выступлений в соревнованиях. Фигурное катание тем, может быть особенно и привлекало, что любить могли не только первого, но и второго, и третьего – субъективность судейства здесь не могла быть новостью, хотя такой значимости, как в футболе или хоккее, ей не придавали.

Вероятно, в зрителе фигурного катания эстетическое чувство смиряло гнев на несправедливость. Притом что для специалистов вопрос судейства всегда был наиглавнейшим.

Из Родниной все-таки делали «комсомольскую богиню». Она главенствовала в дуэтах, что не всегда отвечало распространенному представлению о женственности. Личная судьба не мерцала в мажорности. «Космонавтиком» назвал ее кто-то из журналистов, кажется, Станислав Токарев. Даже, по-моему, «красным космонавтиком» – за цвет костюма. И что-то роковое, на мой взгляд, в этом определении было. Своей постоянной ясностью и бравостью Роднина отнимала у публики право на сочувствие и жалость. И во всенародной ее славе слышалось что-то клишированное – вроде призывов на БАМ, правительственных концертов с песнями Кобзона и скандирования на торжественных собраниях…

Америка поспособствовала мировой славе другой нашей спортсменки, не занимавшей самых первых мест в дисциплине, где, казалось бы, только первенство входит в правила широкой известности.

Америка полюбила девочку из жанра, прежде непопулярного в этой стране – и вдруг вошедшего в моду из-за впечатления, произведенного минской гимнасткой Ольгой Корбут, эдакой Эдит Пиаф от спортивной гимнастики.

Совершенно противоположная Наталье Кучинской по облику, Корбут точно так же, как она, поразила мир автобиографичностью того, что делала в спорте…

Абсолютной чемпионкой мира и страны была Людмила Турищева – милая и серьезная школьница старших классов по внешнему виду. И, казалось бы, всех должны были тронуть белые банты юного существа, выполняющего сложнейшие упражнения на снарядах. Но Америка дрогнула перед отчаянной отвагой сорванца и злыми детскими слезами, когда судьи не оценили эту отвагу по достоинству. Расчетливая Америка одновременно и сентиментальна. Ей необходим хеппи-энд – и она сама взялась сочинить его к спортивной жизни Ольги, не награжденной призами наивысшей престижности. Америка занялась гимнастикой из подражания Корбут. В стране образовались сотни клубов ее имени…

11

Вмешательство Америки на какое-то время объединило наших гроссмейстеров – единственных, кому вынужденно разрешалось, не таясь, видеть врагов друг в друге, поскольку титул чемпиона мира по шахматам с конца сороковых разыгрывался исключительно между своими.

На них не произвело большого впечатления, что четырнадцатилетний мальчик стал чемпионом США, заняв место Самуила Решевского, уже десятилетие не воспринимаемого коллегами из СССР как серьезный конкурент и потерявшего силу из-за возраста.

Правда, мальчик через год стал международным гроссмейстером – и не признавать его выдающийся талант было бы некорректным. Но разве не менее дюжины сильнейших советских шахматных игроков не имели все основания и себя считать шахматными гигантами?

Роберта Фишера, однако, все чаще называли шахматным гением, сопоставимым разве что с Михаилом Талем. Только признание в кругу знатоков ничего еще не меняло. Шахматы все в большей степени становились спортом – и боец-спортсмен ценился гораздо выше рефлексирующего художника.

Шахматы становились и политикой. Мафиозность в них тоже проявлялась отчетливее.

Лидерство советских спортсменов в шахматах ощущалась как ни в какой другой из соревновательных дисциплин.

Что мог сделать один Фишер против когорты закаленных корифеев из тоталитарной страны, где шахматы превратились в дело государственной важности? Заплакать от обиды, вновь проиграв кому-нибудь из советских гроссмейстеров в шаге от победы на престижном международном турнире? В ранней молодости он иногда и плакал… А старшие над ним посмеивались. Особенно над его, как считали граждане СССР, меркантильностью. Они как бы не брали в голову, что сами оплачиваются государством, а этому американскому молодому человеку в богатой Америке пока приходится рассчитывать на заработки, а не на субсидии. Кроме того, он не считал зазорным, в отличие от наших, во всеуслышание говорить про деньги, и даже для ненавидевшего советскую власть чемпиона буржуазной Эстонии (а уж позднее СССР) Пауля Кереса это превращалось в главную тему для насмешек. Керес, например, говорил: «Сегодня Фишер поздоровался со мной бесплатно». И кто-нибудь из земляков-гроссмейстеров ему подыгрывал: «Ну вы и скажете, Пауль Петрович!»

Кто бы тогда знал, как будут обязаны в дальнейшем Фишеру ведущие гроссмейстеры своей материальной обеспеченностью.

Кто бы тогда предполагал, что и взрыву интереса к борьбе за всемирное шахматное первенство мы тоже будем обязаны одинокому в своем противостоянии всем и вся своим упрямством (и гением, конечно, тоже) молодому человеку.

Права непосредственно оспаривать чемпионский титул Роберт Фишер добился к двадцати девяти годам. Капризами он едва не сорвал и этот матч. Однако раздражавшими коллег сумасбродствами чисто по-американски привлек к матчу небывалый интерес.

Его противник Борис Спасский – фигура многим симпатичная, вовсе не партийный протеже, а скорее наш советский плейбой, все же не имел в отечественной публике той поддержки, на которую вправе был рассчитывать. Уж очень многим приунывшим от несокрушимости строя хотелось победы бунтаря. Тем более что для Америки Фишер до победы над Спасским кумиром не был и не мог быть.

После поражения Спасского Ботвинник искренне недоумевал, что тот за проигрыш получил денег неизмеримо больше, чем Михаил Моисеевич за чемпионское звание.

Спасский вел себя неизменно благородно по-спортивному, чем не снискал уважения у партийных чиновников, – победа требовалась любой ценой. Заинтересованные лица догадывались, что если Фишер станет чемпионом, то надолго.

Фишер, однако, сам облегчил жизнь претендентам, которых, откровенно говоря, в момент его победы над Спасским никто не спешил называть.

Наш молодой талант Анатолий Карпов осторожно заявлял, что новый цикл борьбы за титул не его. Вместе с тем в нужный момент он вдруг перестал излишне скромничать – и этим набрал необходимые для партийной поддержки очки.

Накануне претендентского матча в Московском концертном зале имени Чайковского осенью семьдесят четвертого года более опытный, чем Карпов (и старше годами, чем Фишер), Виктор Корчной во всеуслышание заявил, что гения Фишера вряд ли кому-нибудь в обозримом времени удастся победить. Услышать такое от чрезвычайно самоуверенного и самолюбивого Корчного было, конечно, новостью. Но гораздо большей новостью стали слова Анатолия Карпова о том, что непобедимых нет. И что, если он «выйдет» на Фишера, то без борьбы не уступит (как будто Корчной собирался уступить без борьбы).

Словом, лучший ход Карпов сделал, еще не садясь за шахматную доску…

А потом выиграл три партии – и вел в матче с безответным счетом.

Можно сказать, что на волне внимания к новому гиганту Корчного ценили, но мало кто любил за вздорный характер. Но можно и не говорить – поверить, что играл он вначале посильнее. Ближе к завершению поединка Корчной две партии у молодого претендента отыграл. Но регламента матча ему не хватило.

Взбешенный Корчной дал крайне неуважительное по отношению к сопернику интервью югославскому журналисту. Проигравшего весьма строго призвали к порядку – ему грозил запрет выступать в международных турнирах. Пришлось произнести положенные покаянные слова.

Тем временем решили в интересах страны (и подразумевалось – прогрессивного человечества) победить гения шахмат коллективом.

Сильнейшим гроссмейстерам СССР предстояло поработать на Карпова – провести серьезную аналитическую работу, которая помогла бы разоружить Фишера.

По слухам, Корчной от такой работы уклонился. Но ничего лишнего себе не позволял – и поехал на турнир в Голландию. А там попросил политического убежища.

12

Фишер в качестве чемпиона сделался уже совершенно невыносим для людей, ценящих прежде всего порядок, и восстановил против себя всех, кого мог. Судить гения оттого еще соблазнительно, что мотивы его поступков обыкновенным смертным недоступны – и он, если не добивается своего, кажется вопиюще неправым.

Фишер требовал такого же регламента матча, как у Ласкера с Капабланкой. До десяти побед – неважно, сколько партий потребуется для этого сыграть. На такое предложение организаторы, принявшие шестьдесят два из шестидесяти трех предложенных чемпионом мира условий, не пошли. Бобби с ними расплевался – и утратил титул.

Чемпионом мира провозгласили Анатолия Карпова.

Эмигрант Корчной понял, как же близко стоял он от цели жизни всякого выдающегося шахматиста. Карпова он по-прежнему гением не считал (в том злосчастном интервью он его сгоряча и вовсе причислил к игрокам невысокого полета). Чемпионская цель замаячила перед ним с манящей реальностью. Отрезанный от наиболее представительных турниров с участием лучших шахматистов – его недавних соотечественников, он сумел подготовиться к претендентскому циклу самостоятельно – и провел его блестяще.

13

В 70-е годы Советский Союз покинули еще два знаменитейших спортсмена, к тому же, в отличие от Корчного, ничем не обиженных начальством. Правда, причина побега в чем-то может выглядеть и похоже. Утраченное первенство.

Точнее, несогласие с тем, что лучшее время для чемпионов, по общему мнению, прошло. Пара двукратных олимпийских чемпионов Людмила Белоусова и Олег Протопопов проиграла Ирине Родниной и Алексею Уланову.

С победой Родниной и Уланова связывали новый стиль в фигурном катании, новации, предложенные великим тренером Станиславом Жуком.

В защиту экс-чемпионов можно сказать, что не все ценители и спортивные критики соглашались с тем, что новации Жука – истина в последней инстанции. Аркадий Галинский, например, в стиле Белоусовой и Протопопова видел больше содержания, артистизма, чем у Родниной и Уланова, превосходивших спортивно-трюковой стороной, предвосхищавших тенденции в мировом фигурном катании. Вытесненные из спорта Белоусова и Протопопов, оставаясь среди уважаемых людей Ленинграда (они жили в обкомовском доме напротив крейсера «Аврора»), попробовали себя в балете на льду – Олег, как говорили, носился с массой хореографических идей. Но балет на льду у нас не шел ни в какое сравнение со спортом в широкой популярности. Двукратные олимпийские чемпионы почувствовали себя на обочине жизни – и замыслили побег…

14

Белоусова с Протопоповым, при всем советском возмущении их поступком, ничем не угрожали родному спорту.

Корчной же посягал вновь лишить СССР шахматного первенства. Озадачивала и метаморфоза – Виктор Львович с восемнадцати лет состоял в коммунистической партии и обычно возглавлял в поездках команды гроссмейстеров, состоящие из лиц, способных вызвать сомнения и опасения органов государственной безопасности…

Претензии Корчного хотели бы не принимать всерьез, но уж больно лихо расправлялся он с теми, кто вставал на его пути, в том числе и с соотечественниками. Создавалось впечатление, что он переживает лучшую пору.

В общем, матч между Корчным (в наших газетах его обычно называли не по фамилии, а просто – претендентом) и Карповым становился событием беспрецедентным. С политической точки зрения поважнее хоккейной суперсерии.

Между прочим, в одном из матчей очередной хоккейной серии – к семьдесят восьмому году они уже стали обычными, и отдельные неудачи научились воспринимать без паники, побеждали все-таки чаще – когда по ходу игры счет был в пользу профессионалов (не помню: то ли 2:5, то ли 3:5), динамовский защитник Валерий Васильев подкатился к бортику, из-за которого Озеров вел репортаж, и осведомился о счете параллельно происходящего поединка между чемпионом и перебежчиком. Узнав, что 5:5, сказал, успокаивая: «Ну и у нас будет 5:5» (что, кстати, и случилось). Весельчаку Васильеву хорошо было шутить. А ведь и начальство, и ортодоксальная часть страны находились в панике. Корчной проигрывал 2:5 – и вот разыгрался и сравнял счет. Все чувствовали, что Карпов сдал. А спортсмены – помню, что Валерий Харламов в частности – уже не сомневались, что инициатива им утрачена, а тот, кто отыгрался, обрел кураж…

Очень многие, почти не скрываясь, болели за Корчного. С его победой могла восторжествовать напрочь позабытая справедливость. Он один, как некогда Фишер, бил гроссмейстерскую элиту, работавшую на Карпова.

В решающей партии Корчной сплоховал – нервы не выдержали напряжения борьбы даже не с молодым Карповым, а со страной, силу и коварство которой Виктор Львович знал как никто другой, и больное от всего пережитого воображение разыгралось совсем невовремя.

Сослагательного наклонения в спорте, как и в истории не существует. Но как, однако, интересно предположить направление событий на шахматном фронте, не победи в Багио Карпов…

Стал бы Карпов тем, кем стал? Воспринят бы был через семь лет Гарри Каспаров претендентом из иных, как мы надеялись, времен?

Во всяком случае, орденом Ленина Анатолия Евгеньевича не наградили за учиненную им нервотрепку властям. Брежнев произнес прочувствованные слова, но вручил чемпиону мира орден всего-навсего Трудового Знамени. Высшая награда ждала Карпова впереди.

15

А что футбол?

Я догадываюсь, как не терпится тем, кто не помнит тех лет, узнать, собираюсь ли я оценивать футбол положительно, уже оговорившись, что хоккей несколько потеснил его. Тем же, кто помнит, в свою очередь, наверное, не терпится со мною согласиться или, напротив, уличить в некомпетентности. Сегодня могут и заспорить: считать ли достижения украинской команды своими? Но в семидесятых такого рода спорщика сочли бы сумасшедшим. Футбольная столица почти до конца семидесятых переместилась в Киев.

Конечно, прояви Бесков больше твердости с определением состава на игру против «Глазго Рейджерс», Кубок кубков уже в семьдесят втором году мог оказаться во владении московской команды. И динамовская эпопея Константина Ивановича продлилась бы. Но – опять сослагательное наклонение – пришел бы он в семьдесят седьмом в «Спартак»?

Кубок кубков, выигранный киевским «Динамо» Лобановского, сам по себе считался из ряда вон выходящим достижением. Но из болельщицкой памяти его стерли два финальных матча Суперкубка, где оба раза с сухим счетом (правда, в первом случае минимальным) повержена оказалась «Бавария» с Беккенбауэром.

Победы над знаменитыми клубами наших игроков случались и в прежней футбольной жизни, но в тех матчах ни за какой приз не боролись. А в матче с «Баварией» семьдесят пятого года и за приз боролись, и по телевизору весь мир за игрой следил. И всемирно известный футболист у нас появился впервые после Яшина – Олег Блохин…

Киевское футбольное лидерство омрачалось тем, что составленная из динамовских игроков сборная, тем же Лобановским руководимая, выше монреальской бронзы не поднялась. А уже не составляло секрета, что олимпийский турнир – действительно для любителей или профессионалов по-социалистически. И никакое место, кроме первого, цены не имело. Да и первое мало кого в чем убеждало…

После сенсационного преображения «Спартака» Бескова-тренера – пятнадцать лет спустя – вернули в сборную. И на Московской Олимпиаде уж какой Константину Ивановичу давался шанс отличиться. Но не судьба – проиграли ГДР, команде ничем не примечательной, просто дисциплинированной.

Вот так – футбол. И да, и нет.

16

Москва чуть не выше головы прыгнула, приготовляя себя к Олимпиаде. Лишних людей на время Игр из столицы убрали. И те, кто оставался, вспоминали с приятным изумлением две недели, когда магазины ломились от изобилия продуктов, казавшегося тогда неповторимым. Сейчас эти ощущения подзабылись. И не дай бог вспомнятся.

В представительстве Московская Олимпиада заметно уступала предшествующей. Из-за войны в Афганистане ряд держав, прежде всего США, соревнования проигнорировали.

Усеченность Игр сказалась на спортивной стороне. Медалей, правда, хозяева выиграли как никогда много, но как истинного героя выделили только пловца Владимира Сальникова.

Он победил на трех дистанциях в традиционно американском жанре. С мировым рекордом, что было принципиально важно в отсутствие конкурентов из США.

* * *

Я живу на Олимпийском проспекте – московской улице. Мне теперь кажется, что в названии акцентируется вовсе не то событие, о котором я здесь сказал с краткостью отраженного в сердце и памяти. По-моему, в названии декларируется скорее вечность понятия. Спорту у нас труднее живется без политики. Но свободнее. Хотя свободой ни в спорте, ни вокруг него никто не знает, как распорядиться.

А в семидесятые годы, когда она никому не светила, казалось, что только дай нам ее…