Текст книги "Красная машина"

Глава 9
Восьмидесятые годы

В середине восьмидесятых, когда киноработникам (как, впрочем, и всем остальным работникам искусства и литературы) казалось, что для создания шедевров требуется лишь отсутствие цензуры, многие бросились делать откровенные, как опять же казалось, фильмы.

Однако нешуточный успех ждал не их, а пролежавший в запрете двадцать лет роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» – последнее литературное произведение, которое прочли миллионы людей у нас в стране (то, что миллионы читают сегодня, уже никак не назовешь литературой в привычном для России понимании).

«Дети Арбата» уступали художественными достоинствами книгам Платонова, Гроссмана, Солженицына, «Собачьему сердцу» Булгакова – называю вещи, одновременно с ними опубликованные, – или ерофеевским «Москва – Петушки», подгадавшим выходом в журнале «Трезвость и культура» к самому разгару горбачевской антиалкогольной кампании и лишний раз доказавшим ее абсурдность. Но антисталинский роман Рыбакова и особенно его запрет обнаруживали масштаб присутствия Сталина для страны, в которой мы жили. Однозначность сталинского влияния на характер власти и подвластную толпу, сминающую всякие намеки на индивидуальное выражение, на все у нас происходящее – и при нем, и потом, после него.

Часто приводят как аргумент нашего отставания в той или иной области тот факт, что в 1861 году в Европе уже строилось метро, а в России только отменили крепостное право. Почему-то забывают сказать, что Сталин в 1920-е годы крепостное право, в общем, официально вернул – и при нем и метро построили, и еще много чего на костях и крови.

И эти постройки стали теперь аргументом для наследников Сталина, которых кто бы предвидел в таком пугающем количестве, когда принимался к сведению доклад Хрущева на XX съезде партии.

Сегодня, когда дошло до того, что мечты о добром царе сменились мечтой о царе строгом, стоит, наверное, согласиться с тем, что и представление о социализме с человеческим лицом мало отличается от изображений Сталина придворными художниками. И со Сталиным без репрессий, касающихся истеблишмента, люди без воображения и памяти (а таких становится все больше) примирились бы без колебаний. Не стоит обольщаться дежурной иронией насчет «вождя всех народов» и «лучшего друга физкультурников». Ничего в рабском сознании (уже генетическом, к сожалению) на самом-то деле не меняется. Боюсь, что пинающие тень от памятников мертвому Сталину немедленно заробеют, как только его преемники хотя бы намекнут на принятые при нем меры воздействия.

А у нас останется право простить себя за эту робость, когда сверху придет очередное послабление. Ведь живем мы без крепостного права всего-то ничего в историческом измерении. И к построенному при Сталине метро привыкли гораздо больше, чем к нынешнему состоянию…

Большой спорт у нас изначально был театром крепостных. Но с одним существенным нюансом. Во все годы властвовавший и по инерции властвующий у нас до сих пор гений посредственности коснулся спорта в меньшей, чем где-либо, степени. То есть коснулся должностных, руководящих, но никак не главных действующих лиц…

Очевидная для каждого состязательная природа спорта вынуждала выделить в элиту действительно лучших. При том, что ради достижений абсолютного послушания предпочтение при малейшей возможности немедленно отдавалось более благонадежным и социально близким.

Аналогия между хоккейной командой ЦСКА конца восьмидесятых и «Броненосцем Потемкиным», естественно, страдает уязвимой относительностью. Но пролом в «красной стене», совершенный взбунтовавшимися Ларионовым и Фетисовым и вдохновленный ими побег не усталых, а полных сил Могильного с Федоровым подействовали на спортивную общественность гораздо сильнее, чем факты эмиграции в брежневские времена.

1

Не хочется обижать футбол и хоккей, называя шахматы спортом номер один восьмидесятых.

Тем более, что это не вполне точно и справедливо. Но интерес к борьбе гроссмейстеров за мировое первенство расколол советское общество, включая и ту его значительную часть, которая была очень и очень далека от понимания древней игры.

В шахматной горячке середины 1920-х годов всех забавляла трогательная одержимость симпатичных чудаков.

И в комедии, снятой молодым Всеволодом Пудовкиным, самый строгий критик не заметил бы никаких претензий на идеологию. Скромненький же фильм телевизионного объединения «Экран» «Тринадцатый» (про тринадцатого чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова) на дискуссии в Доме кино один уважаемый в либеральных кругах господин не постеснялся сравнить с гремевшим тогда «Покаянием» Абуладзе.

В поединке Карпова с Каспаровым множество азартно политизированных людей жаждало увидеть то, чего и не было…

Но кое-что существенное для понимания особенности времени в этом, пожалуй, не знающем прецедента в истории шахмат единоборстве, в том было несомненно.

Хотя и до сих пор не убежден, что Анатолий Карпов олицетворял советскую государственность в большей мере, чем предшествовавшие ему наши чемпионы (за исключением, может быть, Бориса Спасского), а Гарри Каспаров и на самом деле в чистом виде – «дитя перемен» (так – «Child of chаnge» – озаглавил он свою вышедшую сначала на Западе книгу). Что же касается острой враждебности по отношению друг к другу, то она, пожалуй, всегда (за исключением опять же, может быть, Бориса Спасского и Бобби Фишера) отличала чемпионов и претендентов на высшее звание.

Просто никогда прежде шахматные фигуры, в которые играли соотечественники, так китчево грубо не спешили окрасить в цвета, правилами игры не предусмотренные.

Глухое раздражение долгим первенством Карпова вкупе с его по-советски респектабельной общественной деятельностью вынуждало инакомыслящую среду (весьма значительную в начале восьмидесятых) с нетерпением ждать игрока, способного разделаться с иезуитски хладнокровным чемпионом.

И лучше варианта, чем с юным Гарри, невозможно было и вообразить. Миф о наступающем Каспарове ничем не уступал мифу об исчезнувшем Фишере. Причем преимущества отечественного (Азербайджан еще не был заграницей) соискателя казались очевидными. Интеллект разносторонний, отсутствие сумасбродств, школа Ботвинника. И вместе с тем привлекающая романтические симпатии беззащитность перед Карповым, опекаемым всей мощью империи…

Чемпион всегда и везде лучше защищен, чем претендент. Но в момент именуемой перестройкой оттепели Карпов становился одновременно и жертвой своего привилегированного положения. Каспарова превратили в знамя инакомыслия. А инакомыслию в тот момент давалась фора и сверху – из штаба горбачевского наступления. Впрочем, и оппозиция Горбачеву в официальных сферах была достаточно сильна. И шахматные командиры держали сторону чемпиона.

Каспаров едва не лишился шанса на самой предварительной стадии. Его выручил заклятый враг Карпова – Корчной, сделавший широкий жест. А то советская шахматная федерация подставила бы Гарри, интригуя в переговорах о месте проведения его матча с по-прежнему гонимым и бойкотируемым эмигрантом Виктором Львовичем, едва не расквитавшимся с советской властью в Багио. Корчной выразил явную симпатию Каспарову, с которым уже познакомился, и они сыграли матч в Лондоне…

Корчной, как затем и почти семидесятилетний Василий Смыслов, никакой конкуренции Каспарову составить не смог.

И когда в Москве Каспаров проигрывал Карпову с небывалым для матчей подобного ранга счетом, прогрессисты, но профаны в шахматах, близки были к полному разочарованию едва ли не в жизни вообще и в борьбе за свободу.

Гений Гарри никак не подтверждался, и по Москве ходили анекдоты о множестве ничьих и долгоиграющем проигрывателе.

При том, что и в спортивном, и в творческом отношении претендент в миг видимой всем катастрофы был, возможно, велик, как никогда. Он впервые победил в тридцать второй партии, а затем (легко сказать «затем», не попытавшись представить себе дней и ночей вокруг пятнадцати схваток, где молодой человек продолжал висеть над пропастью на краю доски) выиграл сорок седьмую и сорок восьмую.

Людям, далеким от спорта, не понять, что преимущество в подобных ситуациях теряет как раз лидер. Впрочем, гипотетический лидер – да, а Карпов – можно и засомневаться… Ведь в Багио Корчной даже сравнял счет – и немедленно рухнул, не оправдав надежд диссидентствующих интеллектуалов и к ним примкнувших. Но в то, что Каспаров – не Корчной, верили уже и самые верные сторонники Карпова.

И они-то – вернее, те из них, кто находился наверху, – решили, заручившись серьезной поддержкой карповского друга, президента ФИДЕ Кампоманеса, спасать чемпиона.

Вопреки всем существующим правилам, придумали сделать в матче – действительно всех утомившем ни с чем не сравнимой продолжительностью – перерыв, объясняя его болезненным состоянием предельно уставших участников. Перерыв позволял отдохнувшему Карпову набраться энергии на одну-единственную победу, сохраняющую титул. А Каспаров терял обретенный кураж.

В иные времена такой замысел, скорее всего, и сошел бы Кампоманесу и его советской компании с нечистых рук. Но в контексте наступившего времени слишком уж очевиден был моральный перевес претендента, и к тому же очень уж впечатляли две выигранные им подряд партии.

На пресс-конференции президента ФИДЕ Гарри Каспаров появился неожиданно и говорил тоном победителя. И Карпов понял, что ему нельзя терять лица и выглядеть соучастником махинаций. Он отмежевался от спасителей. Да и не переставал он верить, что сможет победить Каспарова. Память о счете 5:0 – то, о чем чудом заставил себя забыть навсегда Гарри, – помогала ему в дальнейшей борьбе.

Они еще играли в Москве, Лондоне, Ленинграде и Севилье. Каспаров побеждал с отрывом в два очка, в очко, наконец, в четвертом матче у Карпова появился вероятнейший шанс вернуть себе звание. Но он проиграл решающую партию так же бездарно, как Виктор Корчной ему в Багио. Судьба опять верна была чемпиону.

Творческую сторону их поединков не обсуждали. Интрига вокруг матчей и внутри организуемых ими команд (коварство, измены, подозрения, привлечения талантов, лишающих себя перспективы негритянской работой на грандов) занимали общественность, заряженную политикой толпу и публицистов, ищущих в борьбе гигантов ответ на вопросы, задаваемые непредсказуемой жизнью.

Допускаю, что, попади в руки думающих (и главное информированных) киношников деньги на полнометражный фильм о четырех матчах Карпова с Каспаровым, мог бы получиться любопытный фильм об иллюзиях демократических перемен в стране, жаждущей героев не от быта и реальности – и неизменно или обманутой, или обманувшейся в этих героях.

Так и вижу мирового (уровня Марлона Брандо) актера в роли Ботвинника, отступившегося от Каспарова, когда понял, что импульсивный бакинский школьник, повзрослев, намного превзошел своего соперника (который из сегодняшнего дня видится со своей филателией не менее архаичным, чем Михаил Моисеевич) в организации окружения, творчества, бизнеса, публичной карьеры.

А маму Гарика могла сыграть какая-нибудь иностранная Мордюкова.

2

Футбольный чемпионат СССР восьмидесятых – последнего десятилетия имперского футбола – сравним с теми европейскими чемпионатами, которые мы теперь получили возможность смотреть по телевизору из-за рубежа.

Теперь мы понимаем, что наш внутренний турнир включал в себя состязание как минимум трех стран – со своими полемически выраженными школами игры.

Трагическая ошибка Бескова перед чемпионатом мира в Испании, когда он пошел на сотрудничество с тренерами украинцев и грузин, была в значительной степени вынужденной.

Динамовцы из Киева и Тбилиси выигрывали Кубки кубков – в восемьдесят первом и восемьдесят шестом годах. Главным же упреком тренеру московского «Спартака» было то, что команда, неизменно становившаяся призером, никак не могла выиграть первенство или Кубок и проявить себя в чем-либо большем, чем кубки УЕФА.

И в лучшие годы своей работы Константину Ивановичу не хватало фарта. Анекдотичен спартаковский проигрыш ростовчанам в восемьдесят первом. И кто знает: не выиграл бы на волне авторитета советского футбола московский клуб Кубок кубков? «Спартак» нередко побеждал киевлян, как правило, бил и великолепных тбилисцев. И тем и другим москвичи, правда, уступали в возможностях комплектования.

Успех приносила игра, поставленная Бесковым.

Досадная – из-за несогласованности в штабе – неудача в Испании определила лидерство Лобановского на все дальнейшее – то есть на оставшиеся сезоны десятилетия. Хотя мы помним, что выдвигались и другие фигуры.

Восьмидесятые замечательны для внутреннего календаря еще и тем, что три признанных суперклуба в творческом отношении не могли задавить тренеров, рискующих хоть на сезон бросить им вызов. Впервые за все розыгрыши советских чемпионатов первенство досталось Ленинграду, впервые чемпионами стали третья по футбольной иерархии украинская столица Днепропетровск и Минск, который обычно рассматривался как филиал Москвы.

Эдуард Малофеев, так и не попавший в основной состав «Спартака», уехал в Белоруссию и сразу же превратился в звезду минского «Динамо», откуда Бесков в шестидесятые годы привлекал его в сборную страны.

Когда тренер Малофеев, проповедовавший «искренний футбол», над которым в прагматичном Киеве смеялись, привел свою команду к чемпионству, его пригласили в сборную. Но привлеченные туда игроки из Минска вскоре сникли, результаты товарищеских матчей накануне мирового первенства насторожили начальство – и руководство командой тут же передали Лобановскому.

Уязвленный бесцеремонностью Малофеев в ответ едва не отнял у киевского тренера первенство страны. К тому времени он уже работал со столичным «Динамо» – и долгожданного торжества Москву лишил промах одного из форвардов в решающем матче.

Есть в том справедливость (достаточно редкая и в спорте, но все же более частая, чем где-либо), что вернул московскому футболу чемпионские медали не кто иной, как Константин Иванович Бесков.

И не менее важно, что необходимая будущему золотая нить тонко осмысленной игры, которая, возможно, прервалась бы с бесславным уходом Гаврилова, Черепкова, Хидиятуллина, протянута тренером к победе восемьдесят седьмого года.

Правда, к тому времени Гаврилова тренер отчислил. Но в золотой награде, допустим, Мостового есть известная заслуга и Юрия. Поступая жестоко, Бесков, поторопивший Гаврилова с завершением его спартаковской карьеры, вместе с тем освобождал вакансии для достойных, которые вдруг прорезывались…

Футбол наш восходил на протяжении восьмидесятых. Сегодня это совершенно очевидно. И странно, что с такой резкостью критиковали выдающихся игроков тех лет и мало радовались, например, второму месту на европейском чемпионате.

Мало радовались оттого, наверное, что не потеряли надежды стать лучшими в мире. И ведь на каждом чемпионате случался матч, убеждавший в закономерности притязаний и амбиций.

И не надо забывать, что первая волна легионеров – сплошь из имен кумиров нации – отправлялась за рубеж, намереваясь не иначе как удивить мировой футбол, а не только заработать. Обещанные суммы представлялись запредельными и плохо в сознании укладывались. Они, возможно, и повредили, погасив все прочие желания, когда все-таки дошли до сознания.

Шок благополучия, похоже, не программировался. Но уж слишком велик оказался контраст с оставленной жизнью, казавшейся до всего увиденного за рубежом пределом мечтания…

3

Можно – разумеется, забавы ради – заметить, что бунт хоккеистов произошел не при царствовании их фанатичных болельщиков – Брежнева, Андропова Черненко, – а при равнодушном к спорту Горбачеве… Но, ей-богу, никакого отношения к делу фамилия или даже личность правителя не имеют.

В отношении спорта Горбачев продолжал государственную линию. При нем, между прочим, звезды Героев Социалистического Труда вручили и Николаю Старостину, и умирающему Яшину. Нет сомнения, что если бы не конфликт, то и Тихонов с Фетисовым, каждый сезон награждаемые и все мыслимые награды, кроме «звезды», получившие, наверняка бы стали «героями». Никогда, между прочим, не спрашивал Фетисова: жалеет ли он, что не дождался? А Виктору Васильевичу Тихонову уже после отъезда звезд за рубеж, во времена, когда престиж большинства советских институтов в глазах общественности окончательно пошатнулся, намеревались-таки дать «звезду»… Но работавший с ним вторым тренером и остававшийся тем не менее оппонентом Борис Михайлов выступил на каком-то собрании в ЦСКА с критикой шефа и уверил собравшихся, что столь высокой награды Тихонов недостоин – речь, правда, если ничего не путаю, шла о «звезде» Героя России.

Критерии, однако, оставались советскими – моральные качества.

Хоккей восьмидесятых к идеологии меньше относился, чем к политике, связанной с коммерцией. Хоккеисты, регулярно игравшие с профессионалами, приносили валюту, позволявшую содержать остальной спорт. Клубы НХЛ тоже зарабатывали на матчах с игроками СССР. И какими бы напряженными ни делались отношения нашей страны с Америкой, на хоккейные контакты восьмидесятых это не влияло.

Хоккей был на особом положении, как та курица, что несет золотые яйца.

Правда, поощрение «курицы» по советскому обыкновению строго лимитировалось. При всем увлечении хоккеем члены Политбюро пришли в ужас, когда узнали, что если Третьяк примет предложение «Монреаль канадиенс», то, даже отдавая государству почти все зарабатываемые там деньги, все равно сможет оставить себе сумму, превосходящую их зарплату.

Так что идеология вмешивалась в любую коммерцию.

И с выгодной сделкой по продаже хоккеистов в НХЛ бесконечно тянули, размышляя: что еще можно выжать из тех, кого настоятельно зовут за океан?

Страх проиграть мировой чемпионат давил на спортивных чиновников даже и тогда, когда три равноценных состава сборной выставить нам ничего не стоило.

В итоге, как мы знаем, уехали все – и до конца века создать национальную сборную прежнего уровня не удалось. Нет, чиновникам в чутье не откажешь… Их природа не меняется. И, как ни крути, век завершается в их пользу. Гений посредственности и гений самосохранения идут рядом, как две белые лошади на картине знаменитого русского художника Валентина Серова…

Когда-то же должна была сказаться и разница в возрасте между тренером и подопечными ему хоккеистами.

Виктор Васильевич Тихонов – человек, на мой взгляд, неплохой, что бы о нем ни говорили, – не представлял себе иной жизни в хоккее, кроме сугубо жертвенной.

Жизнь ему (хоккею) отдай – и удовлетворись разумным (с точки зрения беспощадного к людям государства) вознаграждением.

Он всегда следил за изменениями в хоккее и не заметил изменений ни в окружающей жизни, ни в характере тех, на кого привык делать ставку. То есть игроков, которые, полагал он, всем своим положением в спорте ему обязаны.

Он искренне сердился на то, что прозрение к фетисовской компании пришло, когда в затылок им уже неробко дышали юные воспитанники того же Тихонова.

От ветеранов он требовал еще одной жертвы – подождать, пока вслед за второй, как ему казалось, более законопослушной, тройкой (Каменский, Быков, Хомутов) вырастут в звезд Могильный, Федоров и Буре…

Но не так-то просты оказались ветераны.

В самом перестроечном журнале – «Огоньке» Коротича – опубликовали письмо Игоря Ларионова, где впервые вслух о положении дел в советском спорте, и главным образом в хоккее, говорилось как о крепостном театре. Удар в первую очередь наносился по Тихонову, как нельзя лучше распорядившемуся особенностями армейского клуба для абсолютной диктатуры.

Должен сказать, что вовсе не у всех выступление Ларионова вызывало восхищение смелостью и гражданский протест. Кое-кому из посвященных в суть дела оно и демагогией показалось.

В том смысле, что иначе-то у нас в спорте (и во всей жизни) не бывает – и почему Игорь об этом заговорил, всего уже в хоккее достигнув? Как будто кто-нибудь стал бы его слушать, не обладай он чемпионскими титулами. И что он предлагает взамен олимпийских и прочих побед, когда нет других путей к результату, кроме предлагаемых советскими тренерами?

Тихонов, да и не только Тихонов, но и другие заинтересованные непосредственно в хоккейных победах лица сразу поняли, куда клонит Игорь Ларионов. Не справедливости он жаждет – не настолько же наивен человек, прошедший школу ЦСКА и сборной, – а права на то, чего никому не разрешалось.

На отъезд в НХЛ.

Что же криминального было в желании уехать туда? Но это из сегодняшнего дня хорошо говорить.

А тогда в прессе вольнодумцы с ортодоксами тоже шли рядом, как те кони с картины…

И снова, как в ситуации с противопоставлением Каспарова Карпову, казалось, что через спорт проходит линия раскола взбудораженного советского общества, где ни каждый в отдельности, ни все сообща никогда не действовали (и почти не думали) без прямых указаний сверху.

Поэтому некоторые упивались самой возможностью дискуссии.

Конечно, никакие антисоветские или, наоборот, в тот момент более модные советские ярлыки к самим бунтарям или их притеснителям на хоккейном корабле не прилипали.

Как всегда в спорте, многое, если не все, решала мотивация.

Стремление уехать, изменить и продлить жизнь в хоккее, а не стать через сезон никому не нужными ветеранами, коими изобилует прекрасно известная и Фетисову, и Ларионову околохоккейная среда, оказалось сильнее запретов и нагнетаемых со всех сторон страхов и угроз быть сосланными в дальние гарнизоны, если ослушаются и дальше будут настаивать на своем праве выбирать себе дальнейшую судьбу вместо предопределенной им.

Большинство из побед конца восьмидесятых кажутся теперь или сомнительными, спорными, или полупобедами, или и не победами, а наоборот, чуть ли не поражениями. А этот отъезд в назначенный себе срок (осенью восемьдесят девятого наши игроки начали работу в своих клубах НХЛ) чем дальше, тем больше представляется значительным, как факт действительных перемен…

* * *

На рубеже десятилетий мне неожиданно исполнилось пятьдесят…

Неожиданность выразилась в ясности ощущения, что смотрю я теперь на многое с личной полувековой дистанции. При мне в этом вот, обозначенном скрещенными лучами римских десяток веке происходило больше, чем без меня. И как же не считать его своим? Не чувствовать с болезненной остротой уход из него людей, к чьему соседству по времени я успел привыкнуть?

Пройдет еще лет восемь-девять, и к пустоте, образуемой во времени ушедшими из него, я привыкну. Вернее, сделаю вид, что привыкну. Ничего другого мне не остается.

Краткость спортивной жизни наводит на грустные размышления чаще, чем хотелось бы…

В начале восьмидесятых не стало Харламова, затем – Воронина, в конце восьмидесятых мы хоронили Андрея Петровича Старостина, а в девяностом – Яшина и Стрельцова. И не в том даже дело, что с ними со всеми, кроме Льва Ивановича, я был хорошо знаком. Их жизнь в спорте, кроме жизни Старостина (хотя миф о великих братьях пришелся на мое детство), прошла у меня на глазах – от начала и до конца. Или, может быть, лучше сказать, до бесконечности, оставляющей нас в одиночестве на островке, постепенно и беспощадно сокращающемся…