Текст книги "Красная машина"

К тому времени он уже оставил спорт и одиночество переносил все хуже и хуже. И воспоминания о лучших для себя временах мог вызвать все реже и реже.

Но рассказывал, что когда-то на долгих тренировках в жару мог заставить себя вспомнить, например, снегопад и вообще, пожалуй, каждый день своей прежней жизни, что неизменно ему помогало выдерживать запредельные нагрузки.

Неутомимость на тренировках разрешала ему простую, но для соперников невозможную тактику. Со старта он выходил вперед – и всю дистанцию лидировал, наращивая темп. Англичане надеялись, продержавшись за спиной у Куца, вырвать у него победу на последних метрах за счет более стремительного финиша. Чатауэю это однажды удалось, причем с установлением мирового рекорда на пятикилометровке, которым он, конечно, целиком обязан был «железному моряку», как окрестили газетчики казалось бы, бесхитростного Куца. На эффект соотечественника рассчитывал в Мельбурне другой англичанин – Пири, состязавшийся с Куцем на десятикилометровой дистанции. И сильно просчитался: стайер из СССР измотал его рывками и ускорениями, оставив на восьмом месте. Пятикилометровку тоже выиграл Куц. Пири был благоразумнее, не рыпался и финишировал вторым, а Чатауэй тянулся за Владимиром и бесславно выдохся.

Олимпийский чемпион бил мировые рекорды и после Мельбурна. Но из-за болезни ног преждевременно сошел с дорожки, уступив роль великого стайера Петру Болотникову.

Куц остался в истории спортсменом, олицетворяющим сам жанр бега на длинные дистанции. И я бы решился утверждать, что в победах над американцами в легкоатлетических матчах конца пятидесятых есть большая заслуга Владимира Петровича, хотя сам он в них непосредственного участия не принимал.

Собственно, он и не был первым олимпийским чемпионом по легкой атлетике в нашей истории. Ни первым – ни единственным. Тем не менее необходимый для побед апломб во многом начинался с Куца.

Кстати, первая золотая и вообще первая олимпийская медаль завоевана спортсменами СССР как раз в легкой атлетике. Нина Ромашкова-Пономорева выиграла соревнования в метании диска. Через шесть дней Галина Зыбина стала чемпионкой в толкании ядра. Но это и все, если говорить о победителях, а не о призерах. Легкая атлетика относилась к жанрам, где, безусловно, сильнейшими заслуженно считались американцы. Они и в Мельбурне первенствовали. Однако личности, подобной Куцу, команда США не выдвинула.

Когда в пятьдесят восьмом году они проиграли в московском матче два очка, это еще можно было расценить как сенсацию. Но через год состоялся повторный матч в Филадельфии на стадионе «Франклинфилд» – и победу СССР с увеличившимся до семи очков разрывом к сенсациям уже никто не относил. Тем более что в десятиборье – традиционно коронном для американцев жанре – Василий Кузнецов, прежде чем победить великолепного негра Ральфа Джонсона в очном поединке, за два месяца до матча побил рекорд его на пятьдесят пять очков.

10

В баскетбольном турнире Олимпиады в Хельсинки проиграли команде США дважды – на предварительной стадии в подгруппе и в финале. В том, что проиграли, трагедии не было. Баскетбол у американцев – национальный вид спорта. И площадок в тысячу раз больше, чем у нас, и в каждом колледже – настоящая команда. Досада брала оттого, что играли против чемпионов совсем не плохо, а шансов выиграть и не могло быть из-за разницы в росте. За команду США выступали четыре баскетболиста выше двух метров десяти сантиметров. А у нас только Отар Коркия и Анатолий Конев – за метр девяносто.

После Олимпиады начались сумасшедшие поиски высокорослых игроков. Первым открытием селекционеров стал Ахтаев из Алма-Аты. Его рост достигал чуть ли не двух метров тридцати сантиметров. Москвичи, когда он приехал в столицу на какой-то матч, ходили за ним толпами. Юрий Олеша воскликнул: он же ростом с троллейбус.

Ахтаев сыграл в товарищеской встрече за сборную СССР, но героем того матча, наоборот, стал реактивный малыш Алачачян, ставший любимцем публики – игрок действительно выдающийся. Великана же и посредственным игроком никто бы не решился назвать. Но само направление поиска сомнений не вызывало. Во второй половине пятидесятых Александр Гомельский отыскал в Прибалтике лесоруба Круминьша. Круминьш был ниже Ахтаева, но зато его удалось научить играть в баскетбол.

К чемпионату мира в Чили – дебюту советской сборной – наши баскетболисты выросли во всех смыслах. И турнир провели без единого поражения. Стать чемпионами помешала политика. Международная федерация баскетбола (FIBA) аннулировала завоеванные очки за отказ играть с командой Тайваня, который СССР не собирался признавать.

11

Зимняя Олимпиада в Кортина д’Ампеццо запомнилась в том числе и придуманным Львом Кассилем (он приехал с группой туристов, составленной из писателей и работников искусства) вдохновляющим спортсменов скандированием: «Мо-лод-цы!».

Мастеров зимних жанров иначе и не назовешь.

После освоения высокогорного катка в Медео наши скороходы вышли на ведущие позиции – и к ранее лидировавшим женщинам присоединились, наконец, мужчины. Трижды абсолютным чемпионом мира становился Олег Гончаренко, один раз – его постоянный соперник Борис Шилков. Правда, на чемпионате, проводимом в Москве, они уступили первенство шведу Сигварду Эрикссону.

Героем же Игр единодушно признали спринтера Евгения Гришина (в Хельсинки он, между прочим, выступил как велосипедист). Гришин привез из Италии две золотые медали.

На Белой Олимпиаде вернули себе первенство хоккеисты.

После победы в Стокгольме над канадцами казалось, что лидерство в мировом хоккее с шайбой захвачено прочно и надолго. Но если опыта встреч с европейцами (шведами и командой Чехословакии) хватало, то к игрокам из-за океана, более склонным к индивидуальным действиям, предпочитавшим силовую борьбу, следовало лучше приспособиться. На следующем чемпионате выступили неудачно – и в финале проиграли 0:5.

Чемпионы Олимпиады проиграли и в Москве. Точнее, свели вничью матчи с теми же шведами и чехословаками. Но для победы шведской сборной этого оказалось достаточно.

Со льда сходило созвездие Боброва – и требовалось время для приемлемой ему замены.

Пятидесятые годы – годы побед и на лыжне. Мир узнал имена Владимира Кузина, Любови Козыревой-Барановой, супругов Алевтины и Павла Колчиных…

12

Студентом я участвовал в правительственном концерте в Лужниках в честь сорокалетия советской власти: изображал кого-то в массовке. Танцевала Уланова, играл на скрипке Ойстрах, артист МХАТа Борис Смирнов был занят в сцене Ленина с Гербертом Уэллсом из спектакля «Кремлевские куранты». А в одном из номеров этой роскошной программы делал крест на кольцах олимпийский чемпион Грант Шагинян.

Спортивная гимнастика входила в большой авторитет.

В глазах политического руководства превращалась в жанр нашего мирового триумфа.

На двух подряд Олимпиадах наши гимнасты и гимнастки безоговорочно первенствовали и в личном, и в командном зачетах.

Партийная пресса публиковала портреты: Марии Гороховской, Нины Бочаровой, Виктора Чукарина, Валентина Муратова, уже названного Гранта Шагиняна, а позднее и Ларисы Латыниной, Бориса Шахлина…

13

Велосипедистов ругали за олимпийские провалы. Но я помню вечерний праздник открытия велотрека на стадионе Юных пионеров, имена гонщиков. Летом я жил неподалеку от 23-го километра Минского шоссе где каждое воскресенье соревновались шоссейники.

И все мы следили за ходом многодневной гонки Москва– Харьков – Москва. Из сообщения о борьбе на этапах я узнавал географию России и Украины…

Велосипедный спорт, по идее, должен бы стать у нас популярнейшей из дисциплин. Не судьба, вероятно.

14

Матчи за звание шахматного чемпиона мира стали широко обсуждаться, когда на них проецировалась политика. Фишер и Корчной превращались в людей, победа над которыми должна была явить торжество наших идеологических принципов, чего не произошло в случае с Фишером, но что удалось, когда вся наша шахматная элита вместе с Карповым ополчилась на Корчного.

В первом матче Карпова с Каспаровым молодой человек из Баку символизировал долгожданные и многообещающие перемены в нашем обществе…

А матчи пятидесятых годов между советскими гроссмейстерами, одинаково законопослушными и преданными своему государству, никаких политических страстей вызвать не могли.

Но и в них, конечно, был свой подтекст.

Правильность всех и всегда одолевавшего в итоге Михаила Ботвинника удручала шахматную общественность, желавшую выдвижения нового лидера из среды молодых талантов.

Давида Бронштейна в творческом отношении можно считать предтечей Михаила Таля. Он играл авантюрнее мэтров, смелее жертвовал, острее рисковал. И в матче против Ботвинника имел преимущество, которое в самом конце растерял, не совладав с нервами в предощущении победы. Счет в матче – 12:12. И звание сохранилось за Ботвинником.

Бронштейна ничья психологически сломила. Он и в дальнейшем играл завораживающе талантливо, но в спортивном отношении больших успехов уже не добивался.

Со Смысловым все развивалось логичнее.

Василий Смыслов после матча-турнира сорок восьмого года считался шахматистом номер два. Переждав короткий взлет Бронштейна, он начал свое наступление на Ботвинника. В первом поединке Михаил Моисеевич устоял. Опять сыграл вничью – и вновь был объявлен чемпионом. Но ничья со вторым претендентом подряд не могла не поколебать представления о непобедимости патриарха советских шахмат (Ботвинник приближался к пятидесятилетию).

И Смыслов в новый цикл вступил, в отличие от Бронштейна, несломленным.

Наградой за веру в себя стала победа со счетом 12,5: 9,5.

Никто так внимательно не изучал своих противников не вел на них столь подробное досье, как обстоятельный, можно сказать, фундаментальный Ботвинник. Замечая, что Василий Васильевич «с ленцой» и «слишком любит радости жизни», Михаил Моисеевич не спешил, однако, бросать ему вызов на матч-реванш. Решение о реванше пришло после того, как он прочел предисловие к присланной ему англичанином Голомбеком книге об их матче со Смысловым, написанное новым чемпионом мира. Смыслов открытым текстом писал, что борьба его с Ботвинником за высший титул закончена. После этих слов Ботвинник, с одной стороны, испытал необходимый ему приступ спортивной злости, а с другой – почувствовал, что чемпион мира вряд ли сможет серьезно подойти к матчу-реваншу.

Он подготовил сюрприз – любимую защиту Капабланки: Кара-Кан. И Смыслов каждый раз, играя белыми, испытывал трудности. И проиграл – 10,5:12,5. До этого возвращение титула удавалось лишь Алехину, когда он победил в повторном матче Эйве.

Ботвинник сломил и второго выдающегося конкурента.

Но в конце пятидесятых чемпионом СССР стал девятнадцатилетний шахматист из Риги Михаил Таль. Специалисты пророчили ему небывалое будущее.

* * *

В пятидесятые годы закончилось мое детство и прошла юность. В ту жизнь, которую принято считать взрослой, я не так уж мало захватил с собой из детства, отрочества и юности. Конечно, позднейшее и более подробное знакомство со спортом заставило меня избавиться от иллюзий, с ним связанных.

Однако затрудняюсь сказать, что важнее: долгая привязанность или отрезвляющее знание?

Глава 7
Шестидесятые годы

Ныне те, кто ходил в героях шестидесятых годов, воспринимаются в своем прежнем качестве молодежью едва ли не иронически.

Но молодежью – ладно. Молодежи не угодишь.

И вряд ли надо угождать (что, впрочем, другой разговор).

Шестидесятников, которыми принято называть всех знаменитостей либерального толка (и к ним примкнувших), поругивают или вовсе отрицают и соседи по времени – сверстники, получившие дивиденды за ортодоксальность.

Правда, эти ортодоксы, когда стало можно, не вступая в противоречие с властью, изменить образ мыслей, сориентировались быстрее либералов – и зажили по-другому.

О чем мы подробнее поговорим, когда доберемся до восьмидесятых – девяностых годов.

Мыслящих самостоятельно людей немного в каждом поколении.

Сейчас бы впору огорчиться, что их катастрофически мало.

Особенно почему-то среди тех, кто на виду.

Возможно, потому, что оригинальные мыслители редко в фаворе у властей.

А соблазн – прислониться к силе – во все времена велик.

Шестидесятников легко осуждать, раздражаясь их наивным нарциссизмом, неотъемлемым от их безусловной храбрости, иногда и безоглядной, пусть и подогреваемой неутолимым честолюбием.

Старик Габрилович говорил (я это слышал от него непосредственно, когда работал над фильмом о нем), что вольнодумство шестидесятников несколько преувеличено.

Они все-таки не сталкивались со сталинским «нельзя», и ослушание грозило им меньшими карами, чем предыдущему поколению. Но все же заметим, что и шестидесятые годы – время весьма строго дозированного либерализма.

В самое официально раскрепощенное из всех советских времен десятилетие вместились и танки в Праге, и процесс над Синявским и Даниэлем, и, как следствие, попытки реабилитации Сталина на самых верхних этажах власти.

Попытки эти, собственно говоря, не удались в том числе и потому, что наибольшую популярность в массах получили деятели искусства и литературы именно либерального толка.

А то бы кто мог сомневаться, что аппарат пропаганды склонил бы таки массы в пользу Иосифа Виссарионовича? Импульсивность Хрущева и резонанс его ошибок настораживали обывателя, жаждущего веры в твердую власть.

Но стоило чуть-чуть ослабить вожжи, как образовалось подобие общественного мнения, которое советскому начальству выгоднее было использовать, чем вовсе с ним не считаться.

Шестидесятники не вполне бескорыстно распорядились мигом оттепели. Но признаем, что всем нам повезло, что на виду оказались и задержались именно они. Пусть некоторым из их лидеров и душой пришлось покривить, чтобы не вылететь из седла. Хуже было бы, не сохрани они позиций до худших времен, которые ждать себя не заставили.

Среди персонажей немалого количества приметных кинофильмов шестидесятых годов отдельно поставлю интеллектуала-физика, сыгранного Смоктуновским в картине Ромма. Такой персонаж без критических оговорок изнутри самого же фильма мог возникнуть лишь в самом начале шестидесятых, а уж в их завершении – ни в коем случае.

Человек, выражавший собою возрожденные в шестидесятые годы надежды, если не уходил в опалу (а кто и, как в былые времена, в тюрьму) или в подполье, постепенно сникал или слишком уж тщательно камуфлировался (я говорю, разумеется, не про скурвившихся).

И, пожалуй, заранее прошу прощения за ведомственную пристрастность – образ шестидесятника-победителя без видимого страха и незаслуженного упрека я вижу воплощенным до конца только в большом спорте.

Понимаю, как трудно быть понятым правильно – без ревности и обид.

И объяснение моей позиции непросто.

Вероятнее всего, в самой драматургии спорта накапливались существенные преимущества перед миром искусства и литературы. В кино, в литературе и театре тоже свирепствовала цензура и создавалось впечатление, что власть нарочно портит вкус вверенного ей населения огромной страны, примитивизируя, огрубляя его эстетически.

Вольно или невольно работники искусства и литературы переставали верить в своего читателя и зрителя. Прибегали к наиболее уязвимым для той же цензуры средствам публицистики. В широком ходу, как главный козырь и достоинство, стало понятие гражданственности.

В нем, однако, не могло не таиться лукавства.

Прогрессивные художники не в состоянии были славить, а не критиковать то отечество, которое есть – и в чьем долголетнем существовании реалист тщетно заставлял себя усомниться.

Начальство не очень-то и разрешало обращаться к реалиям советского быта, не трансформируя их соответственно лозунгам и декларациям. Поэтому и самые прогрессивные из официально признанных попадались (вместе с завоеванной аудиторией) в расставленную советской идеологией ловушку.

Апеллировали к гражданственности в не существующем для истинных граждан государстве.

Принимали навязанные им правила игры, которые сами же сгоряча нарушали.

Спортсмен биологически запрограммирован на победу.

И пока он побеждает, власть всячески готова поддерживать его.

А на неизбежное понукание, в общем-то не нужное ему, он, как правило, и обижен. Требования, предъявляемые к нему, собственно, не расходятся с его намерениями. Идеологический прессинг скорее всего даже льстит гладиатору – он чувствует себя существенной частью державы, империи.

На инакомыслие у него и времени нет.

Как же получилось, что спортивная, а не какая-либо другая среда образовала людей, наиболее отвечающих эстетическим идеалам, отмеченным отчетливым вольнодумством?

Причем не только отмеченным на арене, но и продолженным в быту, контролируемом в любые советские времена с непоколебимой суровостью…

В то же самое десятилетие прославились и чемпионы, равновеликие в чисто спортивных дарованиях Власову, Брумелю, Талю, Воронину, Агееву, Кучинской, однако в рамках заданной правильности не тяготившиеся душевно (или не подавшие вида, что все-таки тяготятся).

Чемпионы без «придури» (или «придурь» эту скрывавшие) не оставили после себя загадки для последующих десятилетий, хотя как символы и эмблемы в истории спортивной задержались.

Может быть, в том-то и дело, что названные мною вряд ли могут быть примером для подражания в силу их самих же мучившей неподражаемости, обрекавшей на ту или иную форму одиночества.

Хотя и не поручусь, что одинокими в конце концов не ощущали себя и символы-эмблемы.

Десятилетия шестидесятых не понять и без истории превращения первых космонавтов в фигуры, в сущности, лишние, когда Гагарина и Титова испытывали превращением из действующих героев в свадебных генералов, еще прежде чем весомые звезды легли на их авиационные погоны.

Выбор лиц для первых полетов в космос надо признать великолепным. Но у счастливого совпадения не оказалось перспективы. В скафандрах символов строя космонавту номер один и космонавту номер два вскоре стало тесно.

Допускаю, что по разным причинам.

Пожизненность неожиданно высшего в стране звания ограничила, как сказали бы спортсмены, мотивацию всего дальнейшего для совсем еще молодых людей, ставших заложниками идеологии. Они даже права на правдивые мемуары были лишены – и главного про них мы до сих пор не знаем.

1

Затевая в начале шестидесятых годов киноэпопею «Война и мир», Сергей Бондарчук, расфантазировавшись, задумал снять в ключевых ролях совершенно неожиданных исполнителей.

В случае с Юрием Власовым дело дошло даже до проб. Никого эпатировать Бондарчук, конечно, не собирался.

Надеялся в глазах космонавта номер два увидеть долгое отражение испытанного им в полете. И этим передать отчужденность, отрешенность Андрея Болконского в исполнении Германа Титова. А Юрий Власов, считал режиссер, масштабом личности вполне подходит для роли Пьера Безухова. Я не видел власовских кинопроб, видел только, как галантно целовал он в ресторане Дома актера ручку Ларисе Кадочниковой, не утвержденной на роль Наташи Ростовой. Но помню, как удивлялся эрудированности олимпийского чемпиона второй режиссер Анатолий Голованов: «Подумать только… А ведь – гиревик».

«Гиревик» производил сильное впечатление и на людей поискушеннее второго режиссера. И для журналистов он надолго сделался наиболее привлекательной фигурой.

Конечно, ни на какую эрудицию Юрия Власова никто бы не клюнул, не достигни он выдающихся результатов, заставивших обратить внимание на его жанр и тех, кто прежде равнодушен был к тяжелой атлетике. Величие Власова было несомненным для каждого. К тому же шестидесятые годы – тот краткий миг, когда что-то значила интеллигентность и в том внешнем проявлении, которое обычно вызывает у толпы презрение или ярость: очки, шляпа. Чемпион появлялся обычно в мундире офицера, но особого воображения не требовалось, чтобы представить его в штатском и в шляпе, которая ему «личила», как вскоре подтвердилось.

Богатырь и должен был символизировать супердержаву во всем, а не только нести одной могучей рукой ее знамя на олимпийском параде.

Выбор богатырей в СССР всегда оставался обширным.

Среди тех же борцов-тяжеловесов, олимпийских чемпионов Александра Иваницкого, Алексея Медведя, Анатолия Рощина каждый мог претендовать на нишу «идола».

Как будущее показало, начальству с ними и дело иметь было гораздо легче, чем с Власовым.

Борьба, однако, не столь выигрышно смотрелась, как в начале века. А победы-рекорды Юрия Власова выглядели цирковым трюком в стилистике рихтеровских концертов. Ну и в общении вне помоста чемпион очень уж располагал к себе. Неодномерность суперменства восхищала и покоряла.

С другой стороны, просачивались слухи, что ни начальство, ни коллеги не разделяют всеобщего восхищения Власовым.

Думаю, что на премьерство силача начальство закрыло бы глаза, выражайся оно в доступной его пониманию форме. От премьера-тяжеловеса и тяжелоатлета власть не требовала деликатности в обращении с товарищами и бытовое хамство легко бы простило. Но командиров как раз и настораживало, что Власов утверждается в самостоятельности без грубости и вызова. Тем не менее он непреклонен в глухой защите совсем не принятого у нас личного суверенитета. Власть, наградившая его главным орденом страны за принципиальную (умыли американцев) победу на Олимпиаде в Риме, не чувствовала в нем своего в доску.

Интеллигентность, пригодная и поощряемая для имиджа, на дух не принималась как суть этого странного для спорта высших достижений человека.

К следующей Олимпиаде в Токио он готовился отдельно, по самостоятельно разработанной вместе с тренером Богдасаровым программе. Тренеров сборной страны это задевало за живое. Но Власов оставался безусловным фаворитом – и в канун соревнований лезть к нему в душу с дисциплиной и коллективизмом не решались. Тем более что перед отъездом в Токио он установил мировые рекорды во всех движениях – корреспондент АПН к комплиментам и похвалам присовокупил, что Юрий Петрович еще и писатель. Начальство не вполне определилось: так ли это плохо, если штангист пишет. Лучше, конечно, чтобы не писал – другие же не пишут.

Правда, они и не Власовы.

Злорадствовать над писательством и прочими чудачествами Юрия Власова начали позднее, когда он в Токио недооценил хитрости Жаботинского – и проиграл ему.

Леонид Жаботинский поехал и на следующую Олимпиаду – и опять победил. Но к завершению десятилетия стало ясно, что никакие титулы никого даже не приблизят к первому нашему чемпиону в тяжелом весе.

Не буду врать, что могу исчерпывающе объяснить, почему Власов – явление не только спортивное, но и общественное, а те, кто бил его рекорды, остались гигантами жанра, и поднятые ими тяжести лишены метафорической обертональности.

Видимо, в случае с людьми из спорта шестидесятых, совпавших со временем кардиограммой и отразивших в своем облике и нутре таинственный код этого времени, логика и мистика каким-то образом сообщаются.

2

На соревнованиях тяжелоатлетов, где выступал Власов и где публика собралась специфическая, гурманская, включающая знаменитостей прошлых лет и напрочь исключающая суетных зевак и доверчивых профанов, появился Брумель в белом свитере – и в мгновение привлек к себе внимание строгой аудитории, отвлекая от происходившего на помосте. Причем сам он нисколько своей значимости не фиксировал, интерес его к состязаниям был неподдельным – и очень скоро он соединился со знатоками во внимании к работе со штангой.

Но впечатление «Шаляпина на пожаре» у меня, например, осталось. (Сергей Есенин с нескрываемой завистью вспоминал, как ехал по Арбату на извозчике и увидел горящий дом, однако толпа при этом не на пожар смотрела, а на Шаляпина, случайно оказавшегося поблизости.)

И еще помню, как тогда же – в самом начале шестидесятых – я вышел из метро «Маяковская» на той стороне, где Зал Чайковского, и сразу за углом увидел красивую девушку в дубленке, на которую наверняка бы засмотрелся, не ощути в ее шествии некоторую театральную заданность… Я перевел взгляд чуть влево и увидел Брумеля в распахнутом пальто. С обычной своей рекламной улыбкой он шагал по проезжей части.

Между ним и девушкой шла любовная игра – и пешеходы улицы Горького им были не помеха. А куда милиция смотрела, когда шагал он навстречу движению машин в час пик?

Я бы сказал про Валерия Брумеля, что он был – сам себе соревнование.

Олимпиаду в Риме он, восемнадцатилетний, проиграл Роберту Шавлакадзе, если не ошибаюсь, по количеству попыток. Победа грузина выглядела сенсацией. Прыжки – американский жанр. И золотая медаль немедленно превратилась в орден Ленина. И политики с идеологами готовы были приравнять Шавлакадзе к самым культовым фигурам спорта.

Но юный Валерий затмил чемпиона и орденоносца едва ли не в том же сезоне.

Он бил рекорды и бил американцев в очных поединках.

В политического прыгуна превратился Брумель, а не Шавлакадзе.

Запомнились его рекордные прыжки при переполненных лужниковских трибунах с Хрущевым в правительственной ложе. Брумеля немедленно стали сравнивать с космонавтами. При том, что в быту он вел себя в сто раз раскованнее и не переставал быть действующим, улучшая и улучшая свои результаты.

Олимпиаду в Токио Брумель выиграл без особого блеска – совершил само собой разумеющееся.

Он трижды подряд признавался в Америке лучшим спортсменом планеты. Для сравнения: Пеле удостоился «Золотой каравеллы» лишь однажды, о чем с обидой вспоминал Валерий в те годы, когда чувствовал себя всеми забытым, как у нас водится…

От Брумеля в каждом соревновании ждали не просто победы, а только рекорда, – кто же из обыкновенных смертных мог себе вообразить колоссальность энергетических и нервных затрат, которых каждый рекорд требует.

Как и бывает всегда со всенародными любимцами, Валерия Брумеля любили далеко не все из близко стоящих к спорту. Его обвиняли и в рациональности, и в излишней меркантильности, что сегодня, когда такого гения, как Валерий, попросту озолотили бы, вызывает невеселый смех.

Брумель не был ни ангелом, ни альтруистом-бессребреником. Но в беспрерывных рекордах сжигал себя – и этого не отнимешь. В той чудовищной по легкомыслию поездке на мотоцикле, управляемом девушкой, психолог спорта легко найдет логику необходимого ему расслабления.

Правда, может быть, и привычный вызов судьбе, не захотевшей вдруг ответить благосклонностью.

Хотя кто знает: а не подарок ли это, наоборот, судьбы, оставившей для миллионов визуальную память о молодом и великом Брумеле лучших годов десятилетия.

В свою очередь, он подарил истории сюжет о невозможности своего возвращения в большой спорт, сюжет, привлекший всеобщее внимание, пожалуй, не столько к самому спортсмену, так и не допрыгнувшему до прежних высот на восстановленной ноге, сколько к его лекарю, выдающемуся хирургу Илизарову, заработавшему на Брумеле громкое имя, построившему знаменитую клинику, пользовавшему Шостаковича…

3

Сейчас состарившимся шестидесятникам колют глаза изначально и яростно антисоветским Иосифом Бродским.

Напоминают, что в то время, когда они «срывали аплодисменты» в Политехническом и на стадионах, с меньшим интересом относились к Ахматовой и Пастернаку, тогда еще здравствовавшим, не знали вовсе Тарковского, Липкина, Чухонцева, Рейна, Кушнера…

В любом упреке можно при желании найти резон. Но про то, что когда у одних прибывает, у других непременно убывает, уже написал в лучшем своем произведении Владимир Маканин – прозаик, по возрасту лишь немногим моложе, чем Евтушенко и Вознесенский, но в известность вошедший к середине восьмидесятых.

А вот заслуга в том, что крут заинтересовавшихся поэзией несказанно расширился благодаря чтениям стихов перед аудиторией Дворцов спорта – стихотворцев призыва Евтушенко и Вознесенского…

В сезонах шестидесятых годов сходная ситуация сложилась и в некоторых из спортивных жанров. С той лишь разницей, что уникальность людей, вызвавших несказанный интерес ко всему своему делу, и в дальнейшем сомнений не вызывает. В спорте прижизненная слава никогда не противоречит истинному величию. Правда, в памяти поколений великие необязательно остаются – и нередко забываются как раз те, кто наиболее глубоко во времени, его прославившем, укоренен.

За небольшим исключением…

По себе знаю, что за Михаила Таля мог болеть и совершенный профан, жаждущий, однако, перемен в общественной, в окружающей жизни.

Конечно, Таля сначала оценили знатоки, да и результаты чисто спортивные не могли не впечатлять – в девятнадцать лет он выигрывает чемпионат страны, где соревновались все сильнейшие гроссмейстеры, а он, мастер, стал первым.

Матч его с Ботвинником пришелся на самое начало осознанной оттепели. Осознанной в том смысле, что все, кто связал с ней надежды на перемены, уже понимали, что вовсе не все хотят этих перемен. И в обществе, и, главное, наверху достаточно сил, способных повернуть страну к старому. Для бесповоротности перемен требовались молодые лидеры во всех областях и отраслях – лидеры, по возможности всенародно популярные.

В порядочном, но ортодоксальном человеке Михаиле Моисеевиче Ботвиннике видели сталинского чемпиона. И победа над ним Таля читалась торжеством прогресса и демократии.

То есть и новый чемпион мира восходил с противоположным, но идеологическим знаком.

Работавший тогда в «Комсомолке» Юрий Зерчанинов рассказывает, что к ним в редакцию Таля привел Лен Карпинский – один из секретарей ЦК комсомола, самый, надо сказать, из них свободомыслящий, за что и поплатился, оставаясь в глубочайшей опале до горбачевских времен, когда стал он обозревателем, а затем и редактором «Московских новостей».

Карпинский говорил о Тале во всеуслышание не только как о новом чемпионе, но и как о новом явлении в шахматах, спорте и современной жизни.

Михаил Таль пробыл в чемпионах ровно год. Ботвинник, говоривший после поражения, что противник его силен лишь в быстром счете вариантов, после реванша все же воздал экс-чемпиону должное.

Таль был плохо подготовлен к матчу-реваншу, прежде всего физически. Проблемы, как теперь говорят, со здоровьем сказались на его дальнейших успехах, но успехи эти все равно следует признать выдающимися. Он не соблюдал никакого режима, не соблюдал предписаний врачей.

Жил жизнью гениального художника, что производило впечатления не меньше, чем шахматные достижения.

Жил с непривычной для тех времен безбоязненностью. На КГБ не оглядывался. Сначала вклепался в неприятности, общаясь за рубежом с еврейским родственником своего тренера Кобленца. Потом попался на таможне с чемоданом, набитым экземплярами «Доктора Живаго». В шестьдесят третьем году во время турнира на Кюросао он вдруг пропал вместе с юным американцем – и тоже гением – Робертом Фишером. Их нигде не могли найти. Наконец, оба, пропахшие сигаретным дымом (Таль курил безбожно), появились из помещения пресс-центра, где они, оказывается, четырнадцать часов подряд гоняли блицы.