Текст книги "Красная машина"

Теперь шахматы могли рассчитывать на абсолютную поддержку властей.

Интеллект – хорошо, но сила все же лучше. Особенно в государстве, где все время твердят про защиту завоеванных рубежей и в спортсменах видят прежде всего потенциальных воинов. Не думаю, что в 1930-е годы Ботвинник был популярнее штангиста Серго Амбарцумяна. Феноменального армянина тоже награждают орденом «Знак Почета» (впоследствии известным в народе как «Веселые ребята»; впрочем, тогда-то орденоносцев на руках носили, в титрах кинофильмов писалось: артист-орденоносец, орденоносцы считались лучшими в стране людьми). Амбарцумян превысил мировой рекорд в сумме пяти упражнений (жим двумя руками, рывок одной, рывок двумя, толчок одной, толчок двумя).

Парашютистка Зинаида Бушуева установила мировой рекорд затяжного прыжка…

На стадионе «Динамо» Николай Озолин на сантиметр улучшает официальный рекорд Европы в прыжках с шестом.

Николай Ковтун первым из советских легкоатлетов преодолевает планку на высоте свыше двух метров. Но за результат 201 сантиметр его никто не награждает. Ковтуна, напротив, вскоре – без объяснения причин, как водится, – репрессируют. И о рекорде его надолго забывают.

Двухметровый рубеж остается психологическим почти до середины пятидесятых годов…

Удивляли пловцы. В отсутствие отвечающих стандартам бассейнов для тренировки, в отсутствие настоящих конкурентов, кроме опять же рабочих спортсменов, почему-то всегда уступавших прикормленным буржуазией, они ухитрялись превышать мировые рекорды: Клавдия Алешина, Семен Бойченко (он восемь раз превосходил мировые рекорды на дистанциях 100 и 200 метров брассом и баттерфляем).

Еще один случай награждения орденом за спортивный результат в 1930-е годы. Причем орденом Ленина – видимо, властям импонирует сам жанр, в котором достигнут впечатляющий результат. Студентка Ленинградского института физической культуры Вера Федорова устанавливает мировой рекорд высотного прыжка без кислородного прибора.

С одной стороны, советские начальники никак не могли рискнуть и ввести свой спорт в настоящие международные координаты: дать бой атлетам из стран капитализма на официальной арене.

С другой – они хватались за всякую возможность расширить границы общепринятого, общеизвестного. Поразить мир стопроцентным результатом в каких-то не очерченных еще «мишенях».

Советская спортивная хроника 1930-х годов насыщена сообщениями такого вот типа: «Двенадцать лыжников финишируют в Кутаиси, завершив труднейший лыжный переход через горы Центрального Кавказа».

«В честь VI съезда Советов СССР под девизом “Труд и оборона СССР” проводится звездная эстафета по девяти направлениям, которые символизируют развитие основных отраслей промышленности и сельского хозяйства».

«Сверхдальний велопробег вдоль границ нашей Родины завершил камчатский спортсмен Глеб Травин. Стартовав во Владивостоке, он финишировал в Петропавловске-Камчатском, преодолев за три года гигантское расстояние – 85 тысяч километров».

«Парашютистки-студентки Центрального института физической культуры Галина Пясецкая и Анна Шишмарева совершили рекордный прыжок с высоты 7923 метра».

«Завершается переход туркменских конников из Ашхабада в Москву. Сельские спортсмены преодолели 4300 километров за 83 дня. Их достижение отмечено орденом Красной Звезды». В опубликованном в газете «Правда» приветствии ЦК ВКП(б) туркменским всадникам говорилось: «Только ясность цели, настойчивость в достижении цели и твердость характера… могли обеспечить такую славную победу».

«Завершен 9500-километровый автомотопробег Москва – Каракумы – Москва».

«58 спортсменов Красной Армии поднимаются на восточную вершину Эльбруса. Этот учебный поход, проведенный при содействии маршала Ворошилова, кладет начало массовым восхождениям – альпиниадам».

«Завершается альпинистский поход-восхождение на одну из высочайших вершин страны – пик Ленина (7134 метра), совершенный группой альпинистов РККА, которую возглавил соратник Ленина, видный государственный и политический деятель Николай Крыленко. Установив бюст вождя мирового пролетариата В. И. Ленина на вершине, ее покорители оставили там записку: «8 сентября 1934 года в 16 часов 20 минут группа в составе: Чернуха К. – начальник группы, командир РККА МВО, Лукин И. – командир РККА САВО, Абалаков В. – старший инструктор. Все из состава отряда Военно-учебного похода начальствующего состава под командованием Н. В. Крыленко. Бюст Ленина на вершине – это высочайший памятник величайшему вождю трудящегося человечества».

Крыленко шефствовал также над шахматистами – под его эгидой проходили в Москве международные шахматные турниры, где играли Капабланка и Ласкер. Ласкеру он даже организовал политическое убежище в СССР, которым экс-чемпион воспользовался относительно – поехал за вещами и в итоге застрял в Америке.

Пик Победы в тридцать восьмом году покоряют уже без Крыленко. Человек с такой биографией не мог не быть репрессированным Сталиным. В «Архипелаге» Солженицын пишет о нем без сочувствия – куратору спорта толстая попа мешала залезть под нары в лефортовской камере, а другого места ему не нашлось…

Интересно, как сложилась судьба командиров Красной Армии Лукина и Чернухи? Про заслуженного мастера спорта Виталия Абалакова все известно: он продолжил восхождения.

А вершины Эльбруса вскоре удалось достичь и 178 альпинистам-колхозникам из Кабардино-Балкарской АССР…

8

Парадам физкультурников в 30-е годы удалось придать еще больший масштаб и особый размах.

Максим Горький приходит на Красную площадь вместе со своим гостем Роменом Ролланом.

Оба под впечатлением от зрелища, образуемого тренированными телами молодых людей – и высказываются о параде цветисто, многословно, комплементарно. Перед отъездом из Москвы француз говорит, что советские спортсмены везде и всюду будут победителями.

В июле тридцать седьмого, уже после смерти автора «Песни о Соколе», парад проводится в ранге Всесоюзного – и одиннадцать братских республик делегируют к стенам Кремля сорок пять тысяч лучших спортсменов.

Конечно, постановка физкультурных парадов требует привлечения серьезных художественных сил. Парад тридцать восьмого года поручается Николаю Охлопкову, прославленному постановкой «Аристократов». Он пишет потом в «Известиях» со свойственной ему страстью к гиперболе: «Это – истинно народное зрелище. Это новый вид искусства, монументального, грандиозного, в котором театр, балет, опера, живопись, скульптура, музыка, песня синтетически соединены, подчинясь физкультурному действию».

Многолетний главный режиссер театра Сатиры Валентин Плучек в тридцатые годы еще не относился к маститым, но в работе над постановкой парадов участвовал с большим энтузиазмом.

И платили ведь за такой труд щедро.

И задачи ставили такие, которые вызывали в режиссерах азарт.

Плучек вспоминает, что Николай Старостин нередко выдвигал идеи, неожиданные для театральных людей, прежде никогда не приходившие им в голову.

Для Старостина же мелочей в спартаковской жизни не было – и участие колонны «Спартака» в параде занимало его целиком. Между прочим, следствие потом выдвинуло версию, согласно которой Старостины хотели стрелять в товарища Сталина на мавзолее из громадной бутафорской футбольной бутсы, проносимой спортсменами в красно-белых майках по Красной площади.

Игорь Моисеев никогда не считался заядлым болельщиком. Но именно он поставил в 1930-е годы балет «Футболист» на сцене Большого театра – почувствовал дух времени, распахнутого навстречу футболу.

И назначенный наркомом после Ежова Берия сразу же привлек балетмейстера Моисеева к постановке физкультурного парада.

9

Комплекс «Готов к труду и обороне СССР», утвержденный Всесоюзным советом физической культуры при ЦИК СССР в середине марта тридцать первого года, был, как все тогда в стране, акцией, в первую очередь политической.

Но не думаю, что лозунги оказались довольно скоро опошленными только из-за пропагандистских стандартов.

Начало 1930-х, как я уже говорил, золотая пора для идеологического штурма. Испуганный предпочел бы демагогию, не грозящую, как ему казалось, неизбежностью дальнейшей кары. Непуганых – впрочем, были ли они – призывы могли и увлечь. В упрощении тогдашней жизни физической крепости отводилась не последняя роль. Почему бы и не испытать себя пятнадцатью видами упражнений? Комплекс предусматривал также теоретическую подготовку и участие в ударном труде на производстве.

В общем-то в сугубо физкультурном подходе никакой туфты и не обнаруживалось. Истощенной революцией и гражданской войной стране необходимы были здоровяки…

Насчет же главного спортивного ордена (так еще и во времена моей юности в пятидесятые годы называли значок ГТО) можно смело сказать, что в такого рода заявлениях и в самые ортодоксальные периоды нашей истории чувствовался перебор. Все понимали, что, кроме тех орденов, которыми награждает правительство, никаких других быть не может. Агитпроп совсем уж увлекся, принимая желаемое за действительное, когда требовал видеть в комплексе ГТО «выражение полной победы основ советской физкультуры над мелкобуржуазными тенденциями: аполитичностью, рекордсменским уклоном, узкоспортивным делячеством…»

Особенно фальшивы и смешны слова о «рекордсменском уклоне», когда само стахановское, например, движение ни из чего другого и не исходило.

Основной вред несло в себе упрямое смешение физкультуры с большим спортом.

Нагрузки в большом спорте уже в те давние годы здоровью не способствовали. И ставить на одну доску – и подводить под общий знаменатель объявленного государством движения – тех, кто занимается спортом для удовольствия и укрепления здоровья, с гладиаторами, очень скоро призванными нести идеологически крест, вряд ли следовало. Но как это, однако, характерно для страны, где мы живем.

* * *

«Что думать, дорогие товарищи, о народе и о стране, которые могут выставить на международных соревнованиях молодых людей и девушек, чье превосходство столь очевидно? – писали в газете французской компартии “Юманите”. – Не является ли это доказательством на практике того, что советский народ и Советская власть обеспечивают своим детям и своей молодежи наилучшие условия для развития и воспитания их организма и воли?»

Ох уж «Юманите», «Юманите»…

На дворе советском стоял тридцать восьмой год. Французам бы такие условия для развития!

Однако советским спортсменам ничего не оставалось, кроме как своими достижениями доказывать преимущества социалистического образа жизни.

Глава 5
Сороковые годы

С начала сороковых я становлюсь если уж не прямым свидетелем, то по крайней мере современником всего, о чем здесь рассказываю, отчего рассказ мой, надеюсь, выигрывает в достоверности, хотя и проигрывает, наверное, из-за неизбежной субъективности…

Я родился без малого за год до начала войны.

Сказать, что отчетливо помню войну, вернее, обстановку военных лет, было бы обманом. Однако обманом бы оказалось и утверждение, что она в меня – в младенца, а затем ребенка – не вошла остротой пусть и смутных ощущений.

Я видел в фильме Германа по роману Симонова поезд, долгими сутками тянущийся в Ташкент, но все равно не припомнил в подробностях, как ехал таким же поездом сам – туда и обратно.

Но ехал же…

Не помню бомбежек.

Но мне рассказывали, что коляску со мною, запеленутым, втискивали в бомбоубежище, вырытое на соседнем дачном участке. И я смеялся, развлеченный тенью, отброшенной горящей свечкой на стену землянки – далекие разрывы бомб в атакуемой с воздуха Москве до моего сознания не доходили. Хозяин дачи в следующем году погиб – самолет с военным корреспондентом на борту врезался в сопку на бреющем. А я весь сорок второй провел в эвакуации. Но летом сорок третьего мы с мамой и бабушкой уже вернулись в Москву. И московское небо с прозрачной луной я помню – меня откуда-то несли родители, нервничая из-за того, что наступил комендантский час, о котором я и не подозревал. Всю жизнь, однако, потом при слове «бомбежка» я сразу вижу, как из темной выси рушится на головы луна. Значит, подкорковый страх военных действий жил во мне со времен бомбоубежища на дачном участке в Переделкине.

А День Победы помню уже совсем хорошо – и не только толпу, не только салют в том же вечернем небе над портретами Сталина, прикрепленными к дирижаблям, а и нимб утреннего сияния над колокольнями и башнями Кремля и разделенную со всеми, до конца мне, ребенку, понятную радость. И еще перекрашенные – из зеленых в ярко-синие – трамваи. Ничего лаконичнее выражающего само существо праздника я за всю дальнейшую жизнь не видел.

Самыми интересными книгами моего детства, юности, зрелости и, можно сказать, старости были все-таки книги о войне. Рад, что у других поколений – по-другому, но наше не исправишь. Да мы бы и не позволили никому себя исправлять…

В послевоенные сороковые вышли две, наиболее в меня запавшие. «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова – навсегда. И «Это было под Ровно» – уже, в общем, забытая, при всей тогдашней популярности. «Это было под Ровно» – литературная запись воспоминаний знаменитого партизанского командира Дмитрия Медведева (не обратил внимания: переименовали обратно или нет названную в честь него улицу, выныривающую на улицу Горького углом с восточным рестораном «Баку»?). Чекист Медведев, в отличие от бывшего архитектора Некрасова, не смог рассказать о войне вполне правдиво. И зачитанная в библиотеках книжка с шестидесятых годов потеряла ценность. Жаль. Ее главный герой, по всей вероятности, действительно суперразведчик Николай Кузнецов, заслуживал положенной герою нации, а не ходульно-пропагандистской памяти. Позже публиковались более достоверные рассказы о нем, но той популярности, как у книги Медведева, они уже не достигли.

Первой жертвой в отряде Медведева стал чемпион и рекордсмен страны в скоростном беге на коньках Анатолий Капчинский. Адъютантом же у командира был чемпион по боксу Николай Королев…

Уже в июле сорок первого сформировалась Отдельная мотострелковая бригада особого назначения ОМСБОН. В бригаду добровольцами вошли сотни молодых спортсменов обществ «Динамо», «Спартак» и других московских организаций. Среди них братья Знаменские, лыжница Любовь Кулакова, гребец Александр Долгушин, штангист Николай Шатов, боксеры Сергей Щербаков и Николай Штейн. Туда же вошли и будущие партизаны Анатолий Капчинский и Николай Королев.

В январе сорок второго года двадцать два лыжника-чекиста насмерть стояли у деревни Хлудово Калужской области, отражая атаки гитлеровской мотоколонны. Бойцы были посмертно награждены орденами Ленина, а Лазарю Папернику, первому в ОМСБОНе, присвоили Героя Советского Союза.

Но летом того же года начальство стало отзывать с фронтов особо выдающихся спортсменов.

В этом был стратегически верный пропагандистский ход – страна не сомневалась в победе. И решила сохранить тех, кто должен будет приумножить славу послевоенного спорта.

В августе в Москве, в Колонном зале, состоялся первый антифашистский митинг советских спортсменов. Председательствовал на митинге двадцатипятилетний Николай Королев, которому, только что вернувшемуся из партизанского отряда, присвоено было звание заслуженного мастера спорта.

В семидесятые годы известная журналистка и писательница Татьяна Любецкая работала над книгой о великих тренерах братьях Аркадьевых, и я рассказал ей, что во время войны динамовец Василий Трофимов разносил какие-то пакеты по этажам НКВД, но в основном играл в футбол, а Константин Бесков, который осенью сорок первого едва не угодил к немцам, когда ехал красноармейцем на служебном грузовике, тоже проявил себя с лучшей стороны в московских чемпионатах военных лет. Она была шокирована: «Я привыкла, что раз война, все мужчины должны быть на фронте».

Мы с нею – из одного поколения. И я тоже воспитан на сходных убеждениях.

В реальности, однако, все складывалось сложнее и противоречивее…

Все довоенное физкультурное движение вдохновлялось оборонными лозунгами. Что не помешало застать страну врасплох. Случайно ли, что война началась в воскресенье? На стадионе «Динамо» в Москве сообщение о начале войны пришлось на разгар большого спортивного праздника. Прервался чемпионат страны по мотокроссу. Прервалось интригующе разворачивавшееся первенство СССР по футболу – жители больших городов всю войну хранили билеты с датой «22 июня». Им обещали, что билеты станут действительными на матчи с участием этих же команд после войны.

И естественен был призыв и добровольный порыв здоровых, физически тренированных молодых людей в действующую армию.

Масса свидетельств, печатью раструбленных, подвига физкультурников, масса наград: орденов, медалей, геройских звезд пришлась на их долю. Но как тогда понять Виктора Петровича Астафьева, прошедшего всю войну и утверждавшего, что немцы первых лет сражений, как правило, выглядели мощнее, спортивнее, чем наши солдаты!

Вспоминается история, многократно рассказываемая уже после войны, как со всей страны собирали девушек-снайперов – и собрали сто пятьдесят красавиц, но до передовой дошли лишь две, наименее эффектные…

Война и тем еще жестока, что на передовую погибать шлют не самых отборных. Гвардейцев – в прежнем понимании этого слова – придерживают на особый случай. А особый случай – он и в СМЕРШе, в заградительных отрядах и прочих службах повышенной престижности.

Что же касается отзыва, возвращений, то в этом направлении начальство, по-моему, проявило мудрость. Большому спортсмену дано и вдохновлять других самим фактом своего участия в жизни и соревнованиях.

Вот Юрий Никулин всю войну опять же прошел с красноармейским сундучком, на внутренней стороне крышки которого он наклеил фотографию довоенной футбольной команды московского «Динамо»…

Вообразим, что Бесков, Трофимов, Карцев, Бобров (он чудом не доехал до фронта), Федотов погибли на полях сражений, – произошел бы футбольный бум сороковых после победы динамовцев в Англии?! Как-то в Коктебеле Сергей Орлов с обожженным в танке лицом добродушно рассказывал, что был у них в экипаже «сачок» – знаменитый ленинградский футболист Денисов (знатоки помнят мощь его дальних ударов). Не трус, заметьте, но «сачок», не терпящий черновой работы, – он ее, вероятно, и в футболе избегал…

Главное, не настаивать на аксиомах.

Два великих партнера-соперника в послевоенном волейболе – Владимир Щагин и Алексей Якушев. Щагин на фронте не был и говорил об этом без смущения. Вспоминал, как работали (он и еще несколько знаменитых спортсменов) на овощехранилище, а немец низко пролетел и кулаком им погрозил. А мог и прошить пулеметной очередью.

В Москве иногда перепадали талоны на питание с выпивкой в ресторане «Арагви».

И по стране поездили. В годы войны Щагину и в футбол удалось поиграть за мастеров «Спартака». Со «Спартаком» он ездил летом сорок третьего в разрушенный Сталинград, где, к восторгу местной публики, москвичи проиграли «Трактору».

И никто в городе-герое не был в претензии, что играют не калеки, не убитые…

А Якушев служил – был адъютантом у генерала НКВД, депортировавшего кабардино-балкарцев…

Эйфория после Победы, завершившей великую войну, длилась крайне недолго. Сталин в общем-то сразу указал народу-победителю, формально высоко им оцененному за терпение, его место в государственной машине. Вращать ее маховик, забыв о военных заслугах. При том, что опять же формально никакое звание со званием фронтовика и сравнивать было нелепо – я и до сих пор с наибольшим почтением отношусь к тем, кто был на войне, хотя и понимаю умом, что не каждый из побывавших у кромки огня вел себя достойно и не приписал себе заслуг погибших.

Но так получалось, что действительных фронтовиков, настоящих вояк карали с большей жестокостью, чем тех, кто легко отделался.

И, как всегда у нас, в жестокости был свой замысел, претворявшийся неукоснительно.

Эйфория прошла. И в воздухе «пахло грозой», пожалуй, никак не меньше, чем перед войной. Но «пахло» более горько и обидно.

В моей семье никто не погиб на фронте, никто не был репрессирован. Но отец стал фигурантом идеологического постановления, и за наше семейное благополучие вряд ли кто-нибудь поручился бы.

Я рос ребенком, склонным всматриваться в жизнь взрослых, соизмерять себя с нею. Я не в полной мере понимал, что может ожидать родителей. Но мир тогдашний безоблачным не воспринимал, хотя меня далеко не во все посвящали.

Тем не менее я вспоминаю детство как лучшее время своей жизни.

Я жил в мире, в какой-то мере выдуманном. И вместе с тем – реальном.

Я жил очарованный футболом и готов был идеализировать всех, кто геройствовал в том мире или, по крайней мере, бывал в него вхож. Погружаясь в футбол, я, пожалуй, абстрагировался и от уныния в семье, и от своего двоечного школьного бытия.

Но сам-то футбольный бум разве же мною сочинен? Он существовал и затягивал в себя миллионы взрослых сограждан…

Время, особо безысходно жестокое для страны, я прожил умиротворенный и захваченный футболом.

А весь остальной спорт становился спутником футбола, выстраивался вокруг него – и сам стадион «ДИНАМО» своей топографией являл собой модель существовавших пропорций: гаревая дорожка обегала зеленое поле, песчаные сектора для прыжков и метаний сдвинулись за ворота с полосатыми штангами, в заворотных полукружиях мелом размечались баскетбольные и волейбольные площадки, теннисный корт, устанавливался боксерский ринг, а зимой заливались катки для хоккея с шайбой.

1

В послевоенных футболистах, точнее во внешности их, социальные черты преобладали над спортивными. Это, несомненно, приближало их к публике, роднило с ней. Кроме того, они и выглядели взрослее нынешних.

Впрочем, внешнее восприятие возраста футболиста (и, пожалуй, спортсмена вообще) весьма специфично. Никто из нас, по-моему, не чувствует себя ни старше годами, ни моложе игроков, которых видим на поле. Перед лицом футбола мы все ровесники. Истинный возраст футболиста проступает в его портрете, когда он сходит с арены…

На очевидной взрослости послевоенных футболистов стоит задержаться…

Пожалуй, никто из знаменитостей сезонов сорок пятого – пятидесятого, кроме Григория Ивановича Федотова, разумеется, не имел громкого довоенного имени. Но, за исключением Боброва, каждый из них уже обратил на себя внимание специалистов в чемпионатах сорокового – сорок первого.

И у каждого война вынула из биографии те сезоны расцвета, без которых сложившаяся судьба немыслима.

Их удалось сохранить для футбола, предоставив молодым мастерам играть в чемпионатах Москвы. Они не остались без практики. Однако остались на несколько лет без продуманного тренировочного процесса, соответствующего рациона питания, регулярного зрителя…

Еще десяток лет назад, когда общественные ценности были хоть как-то оконтурены, мои рассуждения сочли бы кощунственными. Какие зрители, какой рацион, когда шла такая война – спасибо, что в живых остались!

Но я хочу лишь обратить внимание на огромность потенциала отечественного футбола давних лет. Когда люди большой игры восходили к вершинам класса. Несмотря ни на что.

Из-за политических мотивов у нас и сегодня наибольшее значение придают успеху в английском турне динамовцев. Теперь, правда, участники того турне не страшатся сказать, что имели фору: англичане за войну растренировались гораздо больше наших, у них чемпионатов, скажем, Лондона не проводилось, пока не завершились боевые действия.

Но в спортивном отношении динамовцы послевоенного созыва наиболее горды победами над шведами, с которыми встретились через два года после Англии – в сорок седьмом. У не перенесших военные тяготы шведов динамовцы выиграли оба раза со счетом 5:1. А футболисты нейтральной страны в ту пору были, безусловно, сильнейшими не только в Европе. Через год они стали олимпийскими чемпионами на Играх в Лондоне.

Наше начальство никак не верило, что советские спортсмены созрели для побед над атлетами из капиталистического мира.

И потому предпочли объявить Олимпийские игры вредной буржуазной выдумкой, вроде генетики или кибернетики.

В отдельных жанрах спортсмены СССР, вероятно, и отставали от иностранных, как и сегодня отстают. Но в футболе никак не отставали, хотя и перепугали руководство неожиданными поражениями чемпиона ЦДКА на товарищеских матчах в Чехословакии.

Любопытная деталь: непримиримые соперники во внутреннем календаре – столичные «Динамо» и ЦДКА – совершенно по-разному настраивались на зарубежные встречи.

«Динамо» в них не знало неудач. Но дома далеко не всегда могло мобилизоваться на решающий матч против клуба армии. А ЦДКА, всегда умевший поймать кураж перед матчами с динамовцами, уже к началу сезона сорок восьмого года приобрел репутацию команды, которой нет резона поручать международные встречи…

Много сказано о лучших игроках поры послевоенного футбольного бума, о великом противостоянии суперклубов ЦДКА и «Динамо».

Но никогда почему-то не слышал я ни от кого о феномене послевоенного зрителя. А без него какой же бы мог быть бум?

Футбол тогдашний по рваным-дерганым кадрам кинохроники не воспроизведешь в недоверчивом сегодняшнем сознании.

Но лица зрителей, той же хроникой сохраненные, – бесценный документ. Эти лица говорят о времени больше, чем труды историков и политологов.

Мяч, которым играют в футбол, по самой идее своего применения должен был стать аналогом яблока раздора. Однако послевоенной стране он дарил полтора часа согласия между начальниками и подчиненными, палачами и жертвами, богатыми и бедными, наконец, между северной и восточной трибунами динамовского стадиона.

«Спартак», оставшийся после войны без Старостиных, выглядел – да и был – слабее, чем извечный соперник «Динамо» и новый фаворит ЦДКА. Но ряды спартаковских почитателей ничуть не поредели. И ослабленный, «возрастной» «Спартак» оказывался способен оправдывать доверие разбирающейся в футболе публики – дважды и в таком составе выигрывал Кубок.

Поездка динамовцев в Англию расширила аудиторию отечественного футбола в принципе. Разумеется, неофиты болели именно за «Динамо».

Легко вообразить сарказм прогрессистов: до чего же затюкана страна, если миллионы людей, у которых наверняка репрессированы родственники, до того очерствели, что горячо симпатизируют клубу, принадлежащему тайной и явной полиции! Но в том-то и дело, что формально ведомственное «Динамо» воспринималось не «по линии органов», а чисто эстетически теми знатоками, кто в футболе понимал, и «метафизически» – профанами в нем.

Авторитет армии, выигравшей военную кампанию, несомненно складывался на послевоенной любви к ЦДКА. Однако и в данном случае пристрастия эстетические превалировали над сугубо армейскими.

И ЦДКА, и «Динамо» прежде всего были командами большого стиля в футболе.

Стиля и укорененности в болелыцицких массах как раз и не хватало щедро, но слишком уж поспешно питаемому детищу Василия Сталина – ВВС. Суперклубу без традиций…

2

Спорту XX века необходима была всемирность. Возможно, этим в первую очередь и привлекал он политиков…

Русский хоккей на полях размером с футбольные – зимний жанр с летними ассоциациями и тем же составом действующих лиц, что и футбол: Якушин, Блинков, Трофимов, Бобров, Никаноров, Сергей Соловьев, – в популярности, казалось бы, никак не уступал (в свой, разумеется, сезон) игре с большим мячом…

А вот уступил же безоговорочно иностранному жанру в пору, когда за одно произнесенное имя-происхождение «канадский» можно было жестоко поплатиться.

Но не поплатился же никто – игра прошла первым экраном, говоря языком кинопрокатчиков: кинематограф стал единственным зрелищем, превзошедшим массовостью спортивное.

Пройдет много времени – и ставший главой советского государства Брежнев скажет фронтовому приятелю – юмористу: «Володя, не ищи логики…»

Логики в стремительном выдвижении и утверждении нового зимнего жанра действительно не было. Был канадский хоккей, все-таки переименованный идеологами в хоккей с шайбой.

С шайбой – и с судьбой, отразившей время с гораздо большей бесцензурностью, чем литература, кино или театр (современные пьесы).

3

Летом пятьдесят восьмого года я отдыхал на курорте в Коктебеле. По вечерам собирались на двух волейбольных площадках. В центре внимания игроков-любителей оказался профессор (или тогда еще доцент) какого-то московского института, в недавнем прошлом чемпион мира по волейболу Валентин Китаев. Евгений Евтушенко – двадцатишестилетний и неправдоподобно знаменитый – сказал ему: «Какое, однако, совпадение – в прошлом году я отдыхал с Якушевым». Китаев грустно улыбнулся – видимо, несоизмеримости своей здешней курортной славы со всесоюзной славой Алексея Якушева. Но то внимание к игроку второго состава сборной в писательском коктебельском доме выразительнее всего объясняет, как интересовались волейболом в послевоенную пору.

Спонтанный волейбольный бум закончился все же прорывом в политику.

В сорок девятом году в Праге разыгрывался чемпионат мира. Естественно, чехословацкая сборная считалась фаворитом как лучшая в Европе (на других континентах волейбол тогда был менее развит). Но Щагин, Якушев, Рева, Ульянов, Саввин произвели на волейбольный мир примерно такое же впечатление, как бразильцы в футболе конца пятидесятых или баски в предвоенной Москве.

Как игроков с уже мировыми именами их пригласили на гастрольную поездку в Париж, где спортсменов принимали и в советском посольстве, и в ЦК французской компартии.

Поездки за рубеж простых смертных в те годы категорически не практиковались. И прибарахлившиеся чемпионы мира, побывавшие и в Булонском лесу, и на Монмартре, выделялись в московской, да и в ленинградской толпе…

До войны сильнейшей в стране командой был московский «Спартак». Без Старостиных как идеологов спортобщества волейбольный спартаковский клуб и вовсе прекратил существование.

Щагин стал выступать за «Локомотив» – его прельщала еще и возможность параллельно с волейболом играть за мастеров в футбол.

Волейбольный «Локомотив» послевоенного периода любят вспоминать журналисты и спортивные историки. Из игроков этой команды в большой мир вышли профессора, чрезвычайный посол, народный бас Большого театра Иван Петров… Не уверен, что Щагин чувствовал себя комфортно среди этих интеллектуалов (кстати, есть мнение, что волейбол – наилучшая игра для работников умственного труда), но совершенно уверен, что игрокам-культуртрегерам тяжело пришлось с неистовым Щеглом (прозвище Владимира Щагина).

Сознаюсь, что я смелее стал писать о спорте и выдающихся спортсменах после того, как близко познакомился с Владимиром Ивановичем и почти ежедневно с ним общался на протяжении более десятилетия. Я понял, как твоя воля может быть систематически подавляема чужой без каких бы то ни было очевидных оснований, не говоря уж о логике. Я понял, что такое лидер в спорте и характер в спортивной истории.