Текст книги "Я русский. Вольная русская азбука"

Цюрих

Я никак не мог поверить в то, что мои родовые черты – нежность к людям и отсутствие в характере какой-либо экспансии – здесь, в этом мире, в Цюрихе конкретно, и вообще на Западе, в доступной мне среде не используются против меня.

Я жду агрессии под маской благожелательности. А ее, кажется, нет.

Чрезвычайная уступчивость в быту позволяет им быть терпеливыми и даже добрыми. Это обстоятельство пугает людей другого мира, где надо быть постоянно начеку, иначе тебя уничтожат. Весь опыт всей моей жизни встает на дыбы.

Первое чувство – чувство опасности. Меня заманивают.

Второе – чувство злости. Зачем я учился защищаться? Кто вернет мне десятилетия, посвященные этому навыку?

Третье – телячий восторг. Все меня любят.

Четвертое – оскорбленное самолюбие. Почему меня никто не любит так, как собираюсь любить я?

Пятое – усталость. Я не могу так жить.

Футбол – основная идеология Европы

 
Мяч вминается в ногу, чтобы,
Прозвенев, умчаться вперед.
Футболист – это царь Европы,
Избираемый каждый год.
 

Такова реальность.

Канцлер почитает за честь побеседовать по телефону с тренером сборной. Президент России в день перед выборами объявляет на весь мир:

– Сегодня посмотрю футбол с Германией. Давно телевизор не смотрел…

Чемпионат континента успешно конкурирует с Олимпийскими играми. Чемпионат мира вне конкуренции. Только в дни чемпионатов мира по футболу мы равны, подобны друг другу, прильнувшие к телевизорам на Туамоту, на Аляске, в Суринаме.

И все-таки тренеры и футболисты пока не назначают премьеров, в парламентах нет футбольных партий. Хотя, если бы на нашем девственном политическом поле проросли вместо ЛДПР, «Яблока» и КПРФ спартаковская, динамовская или торпедовская партии, общественный климат заметно оздоровился бы. Тем более что это только подтвердило бы существующее положение вещей.

Футбол в каждой стране очень точно отражает не только характер нации, но и современное, сиюминутное состояние ее нравственности и экономики – ее потенцию.

Романтический советский футбол 30-40 годов служил, наряду с Утесовым, Шульженко, Петей Алейниковым, Михаилом Жаровым и Остапом Бендером, не только красочным фасадом фабрики ужасов, но и реальным выражением разбойного характера народа. Именно тогда возникали легенды о перебитых штангах, о «смертельной» ноге, о погибших от мяча голкиперах, и о шимпанзе в роли таковых. После войны на волне успешного визита в Англию динамовцев, возник и стал развиваться также некий академизм. Стало модно не только ломать штанги, но и «думать».

Феномен Стрельцова возник, по сути дела, там, где он пока еще не мог возникнуть. Поэтому есть своя закономерность в его семи лагерных годах. Появился бы у нас Пеле – и Пеле получил бы срок. Не нужны, вредны были индивидуалы. Атлетизм и коллективизм должны были привести к медалям чемпионата мира.

Не приводили.

Бегали похожие друг на друга ребята с одинаковыми прическами. Никакие Месхи и Папаевы здесь не котировались.

Наконец во времена позднего Брежнева появилась и в футболе совершенно адекватное режиму «бессознательное» – киевское «Динамо» и сборная во главе с Лобановским. Эти начали бегать так бодро и организованно от ворот до ворот, что даже бразильцы почесали затылки: может, так и надо?

Тогда голландцы прибавили обороты. Так возник тотальный футбол.

Бесславное завершение советского футбола потопило практически все местные амбиции.

В сущности, бывшие наши родственники по СССР выбрали себе судьбу сами. Они предпочли великой судьбе судьбу хуторян.

Единственным и полноправным наследником русской славы и бесчестия стала Россия. И это мгновенно отразилось в футболе. Феноменальный взлет «Спартака», его необычайно умная и плодотворная игра буквально завораживала в первые годы демократии. Но так же, как молодую демократию, лихорадило и футбол: решающие игры буквально «сваливались с ноги». Страна огорченно хмыкала, вставая с дивана. Потом долго плевалась в рабочее время. Потом снова врубала телевизор и ждала, ждала…

И дождалась.

Построили поля с подогревом, нашлись деньги на зарплату и поездки за рубеж на зимние сборы. Появилась откуда-то «Алания». «ЦСКА» воскрес. «Локомотив» тронулся. Сборная вошла в тройку в мировом рейтинге. Правда, тут же вышла.

Но ведь этого не было никогда раньше!

А «Спартак», громящий англичан, норвежцев и поляков в Лиге чемпионов? Это было? Что еще надо?

А надо, оказывается, золото.

Сразу, и в большом количестве.

Поразительно. Но и симптоматично.

Вспомним этапы большого пути.

Иван Грозный решил выйти к Балтийскому морю.

Через сто лет Петр Первый выполнил завет. В свою очередь завещал построить лучшую в мире столицу и создать сильнейшую в Европе армию.

Через сто лет столица была в одном ряду с Парижем, Веной и Лондоном, а армия взяла Париж. Но Александр Первый был озабочен уже вопросами социальными – надо бы народ освободить и создать самую передовую в мире демократию.

Через сто лет народ так освободили, что он остался совсем один. Но получил завет – стать лучшим в хоккее и космосе.

Что и выполнил.

Теперь, когда, как оказалось, надо быть умным и богатым – будем умными и богатыми.

Ура.

Британия против России

Цели британской внешней политики неоднократно и открыто обсуждались в английской прессе перед Крымской войной 1854 года.

С тех пор прошло полтора века, но последовательность британцев вызывает не столько восхищение, сколько ужас: ни один нормальный человек не способен так долго и упорно ненавидеть.

Неугасимая и целенаправленная враждебность лорда Джадда или Мэри Робинсон к новому русскому государству получает свое объяснение, если мы вспомним цели британской короны в отношении России, наиболее полно изложенные Пальмерстоном, инициатором Крымской войны, статс-секретарю по иностранным делам лорду Росселю.

Насколько они злободневны, судить читателю: «Аландские острова и Финляндия должны быть возвращены Швеции; Прибалтика отходит к Пруссии; королевство Польское должно быть восстановлено как барьер между Россией и Германией; Молдавия и Валахия и все устье Дуная отходят к Австрии; Крым и Кавказ отбираются у России и отходят к Турции, причем часть Кавказа, именуемая „Черкессией“, образует отдельное государство, находящееся в вассальных отношениях к Турции».

То, чего не смогли сделать английские солдаты и дипломаты, с чудовищной последовательностью довершили большевики: они сдали немцам практически выигранную первую мировую войну и выполнили тем самым первую половину плана Пальмерстона, а затем умудрились проиграть холодную войну сытым и трусливым американцам, имея под ружьем полмира. И выполнили, таким образом, план британцев на девяносто девять процентов: Чечня («Черкессия») пока еще в составе России. Здесь можно говорить о КПСС как о коллективном английском шпионе.

Представляется, что наиболее действенным «ответом Керзону» должно стать возвращение Думы и иных государственных институтов власти в Петербург хотя бы для того, чтобы доказать покойному Пальмерстону: мы великая страна, оступившаяся на крутом повороте истории, и мы никому не позволим строить в отношении нас планы расчленения или подавления! Мы же к вам не суемся в Кардифф-сити с планами реанимации валлийского языка. Как бы ничтожны ни были и сам валлийский вопрос, и сам остров.

А о возвращении Думы хорошо думается на Троицком мосту в середине апреля, когда по недвижной стальной толще реки шустро гонит ладожский лед и перспектива во все концы такая изумительная, такая имперская, что хочется пригласить на этот мост лорда Джадда и спросить у него: как, хорошо?..

И если лорд действительно лорд, он уже никогда не станет кривить рот при слове «Россия».

«SOS»

Любой русский, попавший частным образом в Европу, некоторое время воображает себя фронтовиком на побывке.

Действительно, единственной темой разговоров и расспросов (может быть, за неимением других близлежащих) остается положение в России.

Казалось бы, проговорено лет четыреста назад князем Курбским и особых перемен не наблюдается. Так нет же. Все то же жадное любопытство: что там?

Как будто долгие таинственные роды. А что там?

1. Воруют. 2. Пьют. 3. Голодают. 4. Жадно читают. 5. Болеют (все желудком, каждый десятый – душевно). 6. Жалеют Европу за бездуховность. 7. Хотят уезжать. 8. Расследуют (на кухне) заговоры ГБ, сионистов, ЦРУ, начальников, подчиненных. 9. Ездят с рюкзаками на дачу. 10. Потоп порнографии (за десять веков застоя в этом вопросе).

Любой русский, попавший в Европу, вынашивает планы спасения русской культуры. Ему кажется, что все дело только в четко поставленной цели. Стоит доказать свое полное бескорыстие – и Европа (которую жалко за бездуховность) тут же бросится спасать русское культурное наследие.

И любой русский в этом смысле совсем недалек от истины. Однако четкого плана не получается. А главное – никак не удается доказать личное бескорыстие. Даже ценой собственной жизни.

Вот и въехали в очередной абсурд русской перевернутой логики.

Разве можно бескорыстно заниматься каким-то делом? Ведь именно бескорыстие подозрительно, именно забота о спасении всей культуры предельно настораживает. В особенности, когда ради этих целей отдается жизнь.

И когда жизнь действительно отдается (в виде десятилетий мучительного и бесполезного труда) – вот тогда-то и появляется рыдающая муза трагедии Мельпомена и Европа уже совершенно перестает что-либо понимать.

Я – тот человек. Мне хочется, чтобы немое, мычащее вдалеке, от Петербурга до Владивостока, скопище людей с умными и растерянными глазами получило, наконец, возможность высказаться. Потому что литература этим скопищем уже написана. Надо ее только отсортировать.

Если этого не случится в ближайшее время – я разорвусь, исчезну! Я вам обещаю невиданный акт аннигиляции! Вы все обомлеете!

И т. д. и т. п.

И это замечательно.

Житьё-бытьё

Доски

Может быть, кому-то окажутся полезными те сведения о досках, которые я приобрел за последние пять лет.

Первая постройка была сооружена мною из пяти кубометров необрезных досок. Я купил их в Ларионовском леспромхозе за шестьдесят долларов, которые получил из Израиля в качестве гонорара за публикацию пьес.

Здесь две подробности, вызывающие улыбку: цена досок и цена пьес. Но если пьесы так и остались в ту же цену, то доски вздорожали. Сегодня кубометр стоит не менее шестидесяти долларов.

Первая постройка, сделанная мною в поселке Синево под Приозерском, называлась дачей, имела размеры три на три. Щели от необрезного материала были заделаны резиной, заклеены газетами и обоями. Должен сказать, что сооружение отапливалось стальной конверсионной печкой, сработанной Балтийским заводом, и мы как-то провели в нем новогодние праздники.

Эти доски, дюймовка, были нарезаны столь щедрыми ломтями, что ни для каких других построек не годились. К тому же транспортный сервис Ларионовского леспромхоза был в полном соответствии с производством: пакет вывалили за полкилометра, и весь он познал мой горб и подспудное кряхтенье вперемешку со сдержанным матом.

Следующую партию досок, конечно же, я покупал на частном предприятии.

Частник в нашей стране образовался из наемной силы, поэтому требует в обращении с собой чрезвычайной настороженности. Меня извиняет то обстоятельство, что «главный» на финской лесопилке был моим соседом. Я не мог представить себе, что сосед Г. нарежет мне плохо. Оборудование из Финляндии с гидравликой, спецкомбинезонами и антишумовыми наушниками не позволяло, казалось бы, и предполагать возможность брака. Да нет же! Наш человек сможет и на полностью автоматизированном производстве сделать так, как он привык. Г., нарезав мне десять кубов обрезной сороковки и дюймовки, пришел за деньгами и получил их без разговоров.

Потом прибыл лесовоз. Я взвыл. Сосед набросал мне черную доску, побывавшую под дождями, а половая доска были напилена немыслимыми трапециями. Размеры четырех концов доски гуляли от 32 до 50 миллиметров.

С соседом я, естественно, до сих пор не здороваюсь, а на подгонку полов затратил все прошлое лето.

Но дача росла, росла и потребовала обшивки бруса вагонкой. Вагонку я, положим, не потяну, а вот обрезную доску возьму. К тому же я не считал своего соседа Г. частником. Он пользовался тем, что хозяева финны были в Финляндии, и крушил их оборудование как хотел.

Поэтому я поехал в Приозерск и обнаружил там лесопилку под трогательным названием «Смеричка». Все во мне всколыхнулось. «Бедные хохлы! – подумал я. – Как тяжело даются вам там, в полудиких степях карбованцы! Дай-ка я поддержу коммерцию. Может быть, вы станете немного лучше относится к нам ко всем».

Хозяин «Смерички» В. Плитус сидел смурной и печальный. Может быть, его флегматизм так подействовал на меня, но я без разговоров оплатил ему стоимость досок и поехал ждать.

Ждал, ждал, ждал.

Потом снова поехал в Приозерск. В.Плитус сидел все такой же смурной и печальный. На этот раз он сообщил мне о том, что стоит жара. Я выглянул в окно. Действительно, согласился я, жара.

Третьи сутки пью, сказал В. Плитус и жадно глотнул воды из чайника через ржавый носик. Пить в жару лучше по ночам, посоветовал я. Он кивнул.

Лег бы сейчас на титьку, жалобным голосом сказал он. Я промолчал. Желание В. Плитуса было мало гигиеничным.

Лесу нет, сказал он. Когда будет, спросил я. Ждем, сказал он, и уронил голову на журнал учета.

Так. Жизнь снова бросила меня в лабиринт людских страстей. Надо выбираться. Самое печальное, что деньги уплачены. Вместо денег у меня в кармане бумажка с печатью, которую сам В. Плитус назвал недействительным кассовым документом. Он меня предупредил, все честно. Разве он виноват в том, что я такой дурак?

Мой ответный ход был тонок: я передал через своего хорошего знакомого, пожарного инспектора предостережение В. Плитусу. Я сказал, что я пишу в газете. Пусть думает.

Ход В. Плитуса последовал еще через два дня: урча, подрулил «Урал» и вывалил доску.

Доска была еловая вместо сосновой, и состояла из сучков вперемешку с трещинами. Чихал он на газету.

Таким образом, в следующий раз я стану выбирать доски поштучно. Я ни копейки не дам за брак, не дам вперед, не дам за мир и дружбу славянских и финно-угорских племен.

Вот только следующего раза может и не быть: зачем мне теперь доски?

Теперь мне необходим цемент.

Сгорела школа

В половине пятого утра 19 августа 1996 года жители поселка Синево Ларионовской волости Приозерского района Ленинградской области проснулись от пальбы. В ночное небо взвивались куски раскаленного шифера. Горела школа, самое большое и старинное здание Синева. Она служила системе народного образования еще при Маннергейме.

Две пожарные машины из Приозерска вовсю поливали белое жадное пламя, дорвавшееся до финского довоенного бруса. Пламя отражалось в глазах молчаливой толпы жителей Синева и дачников. Наверняка в толпе же были и поджигатели, малолетние любители «кислоты». Они зажгли с вечера костерок в пустующем здании, на чердаке.

Через два дня я встретился с кузнецом одного из петербургских таксопарков Виктором Омельяненко. Он тридцать пять лет назад бегал через дорогу в эту школу.

– Японский бог! – сказал Виктор. – Даже уголовного дела не завели! Мать-то их перемать! А завтра они пойдут по дворам! Присудили бы родителям по пять лимонов, да вывели бы корову со двора с судебным исполнителем – тогда бы не лезли по чужим чердакам! Хотя, – Виктор успокоился и загрустил, – школу не вернуть. Уже года три-четыре рушится жизнь в поселке. Закрыли магазин. И тут же его начали штурмовать по ночам – стекла бьют, рвут двери, крышу ломают. Потом продали вокзал на вывоз. Не успели продать, как ночами начали растаскивать: кто рамы вырвет, кто доски оторвет. Хозяин еле успел разобрать и увезти купленное. Так. Вокзал исчез – начали ломать туалет с буквами «эм» и «жо». Два раза раскатывали по бревнышку. Это ведь представить только – ночами, без света, бесшумно провели такую работу! – Виктор снова заволновался. – А на производстве еле ходят! За тележку навоза сто тысяч требуют! И не выгрузят без бутылки! А потом клуб продали Петру Горюнову. А я в этот клуб на танцы уже после армии ходил. Стадион травой зарос. Моховики растут во вратарской площадке. А мужики ведь собирались, еще в семидесятые, и в волейбол до ночи колотились! Куда все ушло? – Виктор вздохнул и ушел к амбару. Амбар построили при том же Маннергейме, и пришла пора менять шифер.

Я огляделся. На горках и в лесу, у высоковольтной линии на последние три-четыре года построили столько новых домов. Причем те, первые стандартные дачи в два этажа, казавшиеся когда-то верхом роскоши и беспутства, теперь уже кажутся по сравнению с новыми свободными проектами чем-то вымученным и советским. Архитектурная самодеятельность так и рвется в мир из каждого сарая.

Какая уж тут, Витя, лапта. Времени нет для лапты или рыбалки. Уже и жены бьют вагонку, и дочери раскатывают рубероид.

Я еще подумал.

В двадцатые годы тоже рушили. Но рушили по указанию. Сидящая в каждом из нас любовь к пожару и землетрясению бешено поощрялась и доводилась до страсти, до патологии. Чем мы до сих пор и наслаждаемся в своих городах и поселках.

С другой стороны, разрушения в поселке Синево можно отнести уже к другим, стихийным проявлениям. Уже как бы сама природа руками поджигателей и хулиганов, как самых чутких и юных членов нового общества, мечтает вымести весь старый хлам, все прежние символы.

Но причем здесь школа?

А притом. Притом, что школа уже лет пятнадцать стояла заколоченная и числилась на балансе совхоза, который продал ее неведомым пчеловодам. Пчеловоды разорились или сели.

Притом, что магазин торговал два месяца в году спичками и мылом и не приносил ничего, кроме убытков.

Притом, что билеты на электричку мало кто купляет.

Притом, что даже в «Паризиане» в центре Петербурга зрителей не собрать на стереоскопический показ женских гениталий. Что уж тут говорить о клубе поселка Синево, где живет с семьей временами пьющий Петр Горюнов?

При том, что стадион моего детства в день 300-летия воссоединения Украины с Россией торговал «крем-содой» и «дюшесом», на женщинах были крепдешиновые платья, летали биты на городошных площадках, деревянные трибуны проседали от единодушного восторга зрителей, когда лысый маленький Чита-Софронов забивал команде рудника Кирова свой обязательный гол…

Где теперь та Украина?

Пусть уж тогда растут моховики во вратарской площадке.

Засада

В эти дни в утренних электричках от Мюллюпельто, Отрадного, Суходолья и других станций приозерского направления можно видеть сизых, дрожащих от сентябрьского резкого холодка бомжей. В ногах у них мешки с ворованной картошкой, морковкой, свеклой. Ночью они трудились в чужой земле. Что их гонит за ничтожной добычей? Собирая бутылки хотя бы не испытываешь мук утреннего помертвения.

В поселке С. нынешним летом созрели даже баклажаны. Жители поселка С. не стали дожидаться нашествия саранчи, и вышли на ночные дежурства по охране дальних огородов.

Тетя Галя, семидесятилетняя любительница гладиолусов и владелица коровы с телкой, рассказала в два приема поучительную историю засады. В первом монологе, в конце августа, ее голос был крепок, глаза блестели от собственной удали:

– Дежурил в этую ночь Шашкин с одной женщиной. Ходили по дороге туда-назад. Огородов-то гектар пять. Ну, ходили без света, уж темно в августе. Хотели расходиться во втором часу по домам, а глянь, женщина и говорит: «Вижу, что-то чернеется». Пролезли они под жердь и тихо-тихо идут по междурядьям-то. А там мужик с бабой. Мужик-то бежать, а баба упала, значит, и ползком. Думала в темноте уползти. Шашкин ее фонарем и высветил. Два ряда выкопали. Женщина глазастая побежала по домам, мы тут повскакали. Бабу тую вывели на мою горку, и Шашкин говорит: звони в милицию Приозерск. Так я звоню им и объясняю: поймали воровку, приезжайте. А они мне: каков ущерб?.. Каков ущерб? Да два рядка картошки! Не имеем, говорят, состава преступления, нам бензин дороже обойдется. Ах так, говорю, тогда мы ее убъем. Как, говорят, убьете? А вот так, говорю. Мы все лето не разогнумшись работали не для саранчи. Нам пенсию сызнова не дадут – самим помирать? Так и знайте, говорю, если не приедете, мы ее палками забьем, как бешеную собаку. Ну, тут они мигом примчались и тую саранчу увезли к себе.

Через два дня тетя Галя вторым монологом была уже невеселая.

– Пропащее дело совсем. В одиннадцатом часу это и не ночь еще. Еще они только вышли на дежурство, Фокин с одной женщиной, а она уже бежит по домам. Бежит, кричит: копают! Мы-то, все старухи и ребята, все к огородам. А на съезде там с Выборгского шоссе стоит машина фарами прямо в картошку, и двое, значит, снова мужик и баба, таскают ботву и набивают мешки. Я кричу, еще не вижу всей картины: сейчас позвоню Приозерск, милицию на вас! А тот, кто в машине, тихо так говорит: «Беги, старуха, только пуля быстрей бегает». Я тут присела. У того в руке ружье! Стоим мы, значит, вокруг, а нашу картошку рядами, рядами! Вот какое дело. Докопали, значит, они свои кули, погрузили, а бандит и говорит: это чтоб вы в следующий раз знали. И уехали. Вот дела. Такого не было.

Здесь подошло небольшое поселковое стадо. Тетя Галя встретила корову с телкой и повела своих кормилиц.

В шесть часов вечера солнце уже над Вуоксой, но еще стоят жаркие дни. Жена тут же наметила на завтра снять помидоры со стволами на чердак, и копать голландскую фиолетовую картошку.

Чем дольше живешь, тем жизнь забавней и страшней.