Текст книги "Я русский. Вольная русская азбука"

Мелкий должностной садизм

Когда мне надо пойти куда-то за справкой, я заболеваю. Мне нехорошо. Я знаю, что меня начнут гонять по городу, у них окажется везде санитарный час, обед или похороны. Когда же все необходимые мучения подойдут к концу, какая-то жаба с удовольствием проинформирует меня о новом Указе Президента (Генсека, Царя, Великого хана), по которому справка мне не полагается.

Когда я еду в трамвае и он вдруг сворачивает без объявления в парк, я вижу в зеркале заднего обзора довольную физиономию водителя. Он счастлив. Это когда еще ты ему отомстишь, выточив негодный вал, из-за которого трамвай перевернется? Или выбросив в урну его телеграмму с просьбой срочно выслать или приехать? Или соблазнив его жену?

Надо честно сознаться в существовании в стране мелкого должностного садизма. Это когда каждый каждому старается сделать больно и получает от этого наслаждение. А если уже некому и никак, то тогда выберем в парламент КПРФ. Пусть все разбегутся в ужасе кто куда.

Конечно, в других странах тоже есть садисты в мундирах. Но там это свойство характера. Там удивляются, глядя на подобных граждан. У нас же идет ежедневная беспощадная гражданская война в ЖЭКах, в очередях, в семьях. Когда я вижу по телевизору чеченских полевых командиров, легкомысленно рассуждающих о своей полной и безусловной победе, я качаю головой и дивлюсь их легкомыслию. Победить русских невозможно, потому что они воюют с рождения до смерти в ЖЭКах, в очередях, в семьях.

Откуда подобный пыл? Кончится ли он когда-либо к громадному облегчению участников и ближайших соседей?

Ответ на этот вопрос надо искать в истории телесных наказаний в России.

В 1831 году появилась статья немецкого криминалиста Миттермейера о бесполезности телесных наказаний.

И только 2 июня 1903 года в России были отменены исключительные виды телесных наказаний.

Было два пика активности администрации в битье своих граждан. Первый пик связан с зарождением Московского государства Романовых. В Указе 1663 года «…отсеченные руки и ноги у больших дорог прибивать к деревьям и у тех же рук и ног написать вины и приклеить».

Сечение ушей применялось к мошенникам и картежникам. Левое ухо резали за первую татьбу, а за вторую и разбой – и правое.

Резание носов тогда было еще мало распространено. Его применяли к уличенным в четвертый раз хранителям и распространителям табака.

Сечение языка в законе не значилось, но отсутствие законных оснований не мешало применять сечение языка по отношению к раскольникам, еретикам, донским казакам за поношение. Преступнику клещами вытягивали язык и отрезали нужную длину.

Самым распространенным из телесных наказаний был кнут. Кнут состоял из рукоятки длиной в пол аршина, упругого столбца из кожи более в пол сажени длиной с концом или кожаной петлей на конце. К этому концу привязывали хвост длиной в пол аршина, сделанный из широкого ремня толстой, сыромятной кожи, согнутой вдоль наподобие желобка и так засушенной. Иногда конец хвоста заостряли, он был твердым, как кость, и при ударе рассекал кожу. От крови он размягчался, поэтому после нескольких ударов кнут меняли.

Били просто. Били на козле. Били в проводку по торгам.

Палач отходил на несколько шагов, взмахивал кнутом обеими руками над головой и, подскочив с громким криком, опускал кнут на спину. Исход наказания зависел не столько от количества ударов, сколько от их силы. Выдерживали иногда и 300 ударов (по 30 в час), а иногда и от 2-3 умирали с переломом хребта.

Разбойники в те времена также творили необычайные зверства: пили кровь жертв, резали их, пытали.

Второй пик – и самый высокий – уродования людей был достигнут в Воинском Артикуле народного героя Петра Великого.

При Петре важен был не размер преступления, а неповиновение его воле. Кнутом били за первую и вторую татьбу и за то, что бросали мусор на улице.

Применялись все старые виды наказания, изобретались новые. Людей сжигали на кострах (в том числе медленно), сажали на кол. В 1721 году за упорство в расколе Петр велел посадить на кол почти всех жителей города Торовца в Сибири. В память этого события торовичан звали с тех пор коловичами.

Во флоте Петр ввел кошки и линьки.

При Анне Иоанновне кошками наказывали также проституток. Последовавшее в дальнейшем при императрицах смягчение наказаний все же выглядит на сегодняшний день почти так же дико. Статс-даму Наталью Федоровну Лопухину при Елизавете высекли публично кнутом за намек в письме о «лучших временах», затем вырвали язык и сослали.

И лишь при Петре III, несомненно, самом человечном (за что и презираемом всенародно) из русских царей доалександровской поры были отменены батоги, линьки и кошки. Самое же главное, Петр III отменил «слово и дело».

Другой антигерой нашей истории, Павел, отменил экзекуции для духовенства, а также запретил истязания и клеймение лиц старше 70 лет.

Таким образом, мы живем сегодня с генетической табличкой в голове, на которой написано одно только слово «страх». Я не говорю сейчас о еще одном народном герое – Сталине, настоящая слава которого еще впереди. Вряд ли сегодняшние его почитатели, выносящие портреты кровопийцы наподобие икон, и сам товарищ Зюганов, высоко оценивающий роль своего старшего брата, могут во всей мощи и красоте оценить масштаб его избиений. При Петре еще можно было куда-то бежать. Сталин изобрел такие погранвойска, что бежать можно было только под почву.

Спрашивается, да как же нам не быть садистами с такой родословной? И как же нам не стыдно негодовать, когда какая-то паспортистка пару раз сгоняет туда-сюда? А какая-то продавщица чего-то недовесит и еще вдогонку пошлет?

Это ведь радоваться надо, что после таких искушений и проб у нас состоялся август 1991 года. Что у нас родился и живет до сих пор (и пусть еще сто лет живет) величайший из гуманистов современности М. С. Горбачев. Его слава также впереди.

А пока надо тихо-тихо выползать из-под нависшей над нами глыбы нашего родового царско-большевистского садизма. Пусть камешки катятся, пусть песок сыплется – надо ползти.

Зато когда законы установятся, когда коммунисты разбегутся от стыда, когда сортиры нормальные появятся, – вот тогда можно будет встать в полный рост и, посвистывая, пойти вместе со всеми англо-французами куда-то в светлое будущее.

Тем более, что сами англо-французы не далее, чем позавчера тоже кое-кого жгли и топили.

Так что все мы квиты.

Культура

Московско-Ленинградская милота

«…а я – поэт, какой хочу, такой и знаменитый» – так сказал Александр Твардовский о своем детском мироощущении.

Похоже, что юношеский период русской культуры закончен. Уже не станешь таким знаменитым, как хочется. Уже не объявит секция критики имени Белинского нужного человека наследником Толстого, а не очень нужного – внуком Достоевского.

Однако не хочется зубоскалить по этому поводу. Наконец-то в истории русского изоляционизма появились истинно трагические краски. Кончился гонор, иссякла кичливость, приписываемые обычно близким западным соседям, и осталась одна только московско-ленинградская милота. Остались старые люди, потерявшие все.

В России есть несколько имен, которые могли бы существовать в мировом культурном обмене наравне с любыми западными и восточными людьми искусства. Но они не захотели этого, как захотели Бродский, Барышников или Высоцкий. Им достаточно было признания в Министерстве культуры, на Таганке или в БДТ.

И вот теперь их милота стала достоянием их семейных кухонь, где, собственно, и начиналась в виде диванной оппозиции.

И слава Богу, что московско-ленинградская милота с легендарными пьянчугами и бесстыжими девками, с месткомовскими дрязгами и битвами при ОВИРе, с крепостными театрами и толпящимися писателями сходит на нет.

«Лишь грусть без объясненья и предела», – так сказал Верлен о первом Риме.

Какая там у нас грусть? Да еще без предела…

Пенсионные дела, милые люди… Московско-ленинградская милота.

Окраина мира.

Серебряный детский сад

В последние годы в культурном пространстве российских столиц, напоминающем станцию переливания крови, фуршет на халяву и самозахват лавровых венков одновременно, происходит еще и какое-то общее движение к центру. Все оказались одинаково озабочены местом эпохи в ряду других эпох.

А так как отдел культуры ЦК давно распущен, то решили обойтись собственными силами. Но у отдела культуры были хотя бы критерии классового отбора и соображения полезности для социалистического строительства. Здесь же только смутное желание соответствовать прошлым и западным образцам. Желание создать шкалу ценностей. И это прекрасно, давно пора. Плохо то, что смутное. Могут случаться смешные вещи. Что и происходит.

В театральной среде запущен в обиход термин «серебряный век петербургской режиссуры». Еще раньше был лозунг: русский рок – лучший в мире. Два этих утверждения применяются прежде всего к Петербургу. Можно добавить сюда и третье, пока не оформленное: Ленфильм и Голливуд, битва титанов.

Что происходит на самом деле? И что должно происходить?

Прежде всего, нельзя ставить телегу впереди лошади. Когда исполнители, а исполнители в данном случае режиссеры, решают сказать новое слово, то непременным условием здесь является прежде всего слово.

Поэтому в театре, если иметь в виду действительные открытия, необходимо и единственно возможно идти от современности. Странно, что об этом приходится говорить. Потому и вынесено в названии текста определение «детский сад». Пусть он и называется серебряным.

В чем причина стойкого отвращения режиссеров к современности? Причина тоже детская: они не знают ее, и знать не хотят. Они боятся. Так же, как дети боятся страшных сказок на ночь. Поэтому происходят действительно смешные вещи. Актеры, нищие, мобильные и знающие о современности все, даже больше, чем нужно, выходят на сцену для исполнения неких туманных предположений о внутреннем мире Мюссе.

Разве это не смешно? Это еще и печально, потому что стоимость спектакля – сто тысяч долларов. Несложно подсчитать, что этих денег хватило бы на заработную плату всему коллективу на три года. А спектакль умирает после десяти показов. А то и не выпускается вовсе. И это при том, что редкие современные практически бесплатные пьесы идут при аншлагах годами. Как в этом случае назвать работу серебряного детского сада? Только не исканиями. Исканиями надо заниматься в институте или на кухне.

Или в детском садике, на горшке.

Декларация прав культурного меньшинства

Прошла эпоха власти безмерной. Судорожный прикус, которым держава закусила всех без исключения подданных, когда-то должен был безвольно разжаться.

Прикус разжался.

Прикушенные рухнули.

Наступила свобода.

Самые живучие бросились к кассам.

Стальной кулак перешибает любой высокий лоб.

Но, как известно, высокие лбы выработаны человечеством не для этой цели.

Россия в последние века получила известность в мире двумя своими феноменальными способностями: способностью в момент наивысшей опасности сжиматься, подобно стальной пружине и отбрасывать любые внешние армии, как щепки, и способностью создавать вечные культурные ценности тогда, когда слово «культура» заносилось в разряд бранных слов.

Сейчас такое время.

Петербург – цитадель русской культуры. Он в руинах. Но каждая из руин, каждая коммуналка, спальные районы, Невский, Эрмитаж живут отдельной, крошечной жизнью разобщенных сообществ. Они не нужны сейчас. Те, кто решил переместиться западнее, уже сделали это. Остальные ностальгируют по временам, когда журнал «Новый мир» шел тиражом под два миллиона и был нарасхват в библиотеках. Когда имена Мандельштама и Платонова стали известны водопроводчикам и портнихам. Когда спектакль БДТ обсуждался в рабочих общежитиях.

Массовая теле– и книгопродукция в один миг лишила смысла всю двухсотлетнюю историю русской культуры.

Куда пропал прежний читатель, зритель, слушатель?

Не бывает так, чтобы целый континент людей, поддавшихся культуре, обогретый ею, вдруг ощетинился дурным вкусом.

Значит, сама культура не смогла создать новые формы общения со своим народом.

Сама культура должна сделать тяжелый, мучительный выбор.

Или индивидуализм, закапывание себя в темные ходы и норы художественного беспредела – или объединение разных, полярных индивидуальностей для создания мощного нового поля культуры. Третьего пути нет.

Трудно представить себе поэтов, прозаиков, художников, композиторов, собравшихся с целью выживания.

Только театр, как синтез искусств, способен поставить себе прямой целью создание культурной среды, потому что театр обладает возможностью чувственного контакта со зрителем. Театр – это то, что здесь, сейчас, в одном помещении. Он в блеске глаз, дыхании женщин, в таинственной глубине сцены, в детской условности совместной игры.

Давайте выберем театр. Давайте сварганим замечательную русскую пьесу. И поставим ее, как башню. Давайте спасаться.

Книги

Покупаешь, покупаешь, а кто читать будет?

Годами стоят в шкафу, на стеллажах книги по истории, книги по искусству, книги писателей и поэтов. Сотни, даже тысячи. Кто будет читать, если каждый день – газеты, газеты, газеты…

Но только представишь себе, что книг нет… как это? Как будто сорвался с проволоки, уже привычный к балансу. Как будто обнищал вконец.

Почему?.. А потому что покупая книги, собираешь свою семью. Выбираешь родственников и знакомых. Они стоят молча по полкам, наполняя тебя своими неизвестными, но несомненными достоинствами.

Разве они не научились ждать, написанные две тысячи лет назад? В прошлом веке? В бездонной тьме тридцатых годов? Они заполняют воздух квартиры распирающими их событиями.

Недочитанный «Чевенгур». Тщательный собиратель времени Флобер. Бесконечно читаемый с любой страницы Чехов. Тацит. Кальдерон (до второй страницы). Ивлин Во. Кафка (уже скучный). Варлам Шаламов. Мандельштам, всеми своими словами родной.

Наступает пристальный день, осенью, только что гремели трубы отопления и уже тепло, уютно, ветер бестолково носит косяки мокрого снега за синеющим окном, а в руки ложится невзрачный первый том Лермонтова за 1957 год и первое же «Когда волнуется желтеющая нива…» наполняет сердце таким уже мало знакомым чувством умиления и покоя, что оно просит печали и горечи.

Почему? Как сказано «сила жаждет, и только печаль утоляет сердца». И дальше, по волнам немыслимых русских шедевров, через 1839, 1840, 1841 годы, до смерти: «…и смерть пришла: наступило за гробом свиданье… Но в мире новом друг друга они не узнали».

Неужели и они были так же суетливы, вспыльчивы, поверхностны, как мы?

Да, так же.

Летит уже нешуточный снег в конце сентября, качается седьмой этаж, торгуют люди.

Книги стоят смирно, вовеки веков.

Самоорганизация культуры

Когда я работал в Метрострое, случилось одно происшествие в день получки. Монтажники и экскаваторщики, обозленные неторопливой работой кассира, наперли на бухгалтерию. И тогда одна из бухгалтерш сказала слова, достойные Маркса и Чернышевского:

– Чего вы орете? Кто вы такие?.. Вы – никто! Это мы вас кормим!

С тех пор я часто вспоминаю эти слова то под одним, то под другим углом зрения и они кажутся мне все более справедливыми. Да, это они нас кормят. Если бы не они, мы пожрали бы друг друга.

Однако данная формула имеет смысл только в нашу перевернутую эпоху, которая все еще продолжается, стоит только выглянуть в окно.

Национальный продукт создают не проходчики, не каменщики, а бухгалтеры и статистики, которые придумывают цифры.

Национальную литературу создавали не прозаики и драматурги, а критики, которые придумывали сюжеты и резюме за Толстого и Платонова. Ведомый ими Федор Михайлович экзальтированно провозгласил, что все мы вышли из гоголевской «Шинели». Однако не стал уточнять и разрабатывать свой тезис. Критики сделали это за него.

Критик существо стайное. Сам он завалить зверя не может. Он может лишь перебегать с места на место, ожидая, когда лев сожрет свой кусок. Вот тогда-то он обглодает все до белых костей.

Поэтому моим невольным политгероем является Гайдар, который ударил критику в самое сердце – срубил толстые журналы. Почему при этом выжил репертуарный театр? Только потому, что театр большой и заменить его нечем. А театральные критики выжили и распространились на смежные искусства. Как саранча.

Сейчас возникает следующий вопрос: способна ли культура к самоорганизации или она, как всякое искусственное образование, может работать лишь под действием пара?

Бессмысленно привлекать чужой опыт. Чужой опыт, во-первых, темен и неинтересен, а во-вторых, он ничем принципиально иным от своего опыта не отличается. Все мы близнецы, поэтому так ненавидим друг друга.

Формы организованной культуры во всем мире также ничем не отличаются. То есть: хорошо лишь то, что приносит прибыль, и то, что будет приносить прибыль. Вложения в Ван-Гога, следовательно, имеют смысл только тогда, когда Ван-Гог мертв. Пока Ван-Гог жив, он пляшет свой танец завтрашнего кумира, но никто не даст за него сегодня ни франка. Кроме русского купца, который не входит в понятие организованной культуры.

Существует, могут сказать, так называемое общественное мнение. Это когда Матисс или Сезанн говорят приезжим: а еще есть Ван-Гог. Интересный. Подразумевая при этом, что Ван-Гог – это еще, а они – уже. И в таком смысле общественное мнение входит в организованную культуру составной частью. Оно служит как бы самооправданием для тех, кто Ван-Гога гнобил и уничтожал, открывая для них не обидную, а даже лестную способность к сомнению, трудности отбора.

Таким образом, организованная культура прекрасно вписывается в планы государственного развития. Она прикарманивает готовые структуры (театры, студии, журналы, издательства, творческие союзы, семинары), она прикармливает самых буйных и не дает уползти слишком далеко самым глубоким.

Но какое отношение в таком случае имеет организованная культура к идее прогресса, которая декларируется европейской цивилизацией как основная?

И так как организованная культура озабочена только собственным пищеварением, то всемирный налогоплательщик кормит прилипалу.

Поэтому перейдем к тупиковой ситуации организованной культуры, которая сложилась в России и которая является еще одним подтверждением мысли о роли этой страны в современной истории, как полигона для всевозможных испытаний.

Все те ограничения и зуботычины, которые на Западе обрушиваются на новое искусство, в России становятся нормой для искусства вообще. Это связано с широким заимствованием философии культуры в начале девятнадцатого века и гипертрофированным ее преломлением.

Оказалось, что можно усилиями нескольких гениев (скажем так) полностью пройти многовековой путь европейской мысли и более того – через полстолетия стать учителями своих учителей!

Конечно, освоить технологии и культуру общения так быстро не удается. Для этого надо вовлекать в новые отношения все общество. Но как решиться на такое, если все так устойчиво, сладко, привычно? Если девушки на балах, юноши на маневрах, старики за картами, а царь с царицей разыгрывают Онегина и Татьяну?

Безусловный успех в военном деле в 18 веке, затем успех в искусстве в 19 веке породили два заблуждения.

Первое: все проблемы можно решить военной силой.

Второе: единственная сила, влияющая на общество, дающая власть над обществом, это искусство.

Эти заблуждения странным образом переплелись. Громадная часть русской культуры посвящена пропаганде милитаризма. Начиная с Ломоносова, Державина, продолжаясь у Пушкина, и далее к советским временам. С другой стороны, власть всегда ревниво следила за отдельными людьми культуры. Здесь уже не требуется уточнений.

Два глобальных заблуждения породили множество более мелких. Ну, например, власть, заигрывая с искусством, создает ему репутацию религии. Тогда как высшие проявления искусства, в отличие от религиозных, как раз выходят к состояниям отчаяния и безнадежности. Какая там религия, если Толстой умирал как бродяга, а Гаршин бросился в лестничный пролет?

Но это примеры иных проявлений духа, а не оценка искусства. Когда же власть решалась приручать искусство, она делала это с ловкостью слона. Яркие крикливые (тусклые молчаливые) – все равно – личности обеспечивались рекламой, выездами за границу, деньгами. Нечаянно (не со зла) вытаптывалось все действительно ценное и растущее. Все это происходило только потому, что власть стеснялась. Она входила с подарками и рассовывала их, не глядя, кому попало. Многие знали, что должна прийти власть и ждали ее у дверей. Настоящие люди об этих визитах не догадывались. А если бы и знали, то нарочно ушли бы с выгодного места. И здесь дело не в оппозиционности – вечной – власти, а в гипертрофированности представлений об искусстве, обусловленных заблуждением номер два. Сладкое чувство несправедливо обиженного, обойденного, мазохизм русского художника, стоит больше, чем госдача и лауреатство.

Сегодня, когда заблуждение номер два рухнуло (хочется надеяться на то, что и номер один постигнет та же участь), русский художник-мазохист производит впечатление идиота, над которым с полным основанием можно рыдать и хохотать. Никто не ждет от него откровений. Никто не входит с подарками, смущенно покашливая и растерянно улыбаясь от натиска банды прихлебателей (именно таким представляется искусство чиновникам власти). Оказалось к тому же, что на Западе к искусству относятся лишь как к одной из форм интеллектуального поиска. И не более того. Менее общественно важной, чем религия. Менее доходной, чем наука и техника.

Надо заметить, что крушение русской культуры произошло не мгновенно и не с подачи Егора Тимуровича (показательное сочетание имен!). Это крушение началось с самого Пушкина. Совершился некий цикл, параметры которого сегодня видны всем. Но не всем пока доступна общая картина происшедшего. Она проста и скоро внедрится в общественное сознание.

Пушкин воплотил в своем творчестве все темы и пути развития русского искусства. На протяжении последующих ста лет все эти темы и пути были реализованы. На этом русская культура, а вернее пушкинская русская культура закончила свое существование. Появилась так называемая советская культура, существовавшая лишь эпигонски. Действительно, каждый из рядов поразительно напоминает ряд все более мелких матрешек. Для комментария и своеобразной игры (и читатели пусть присоединяются, все лучше, чем сидеть у ящика) назовем имя, допустим, Толстого. Следом вытаскиваем Шолохова, Фадеева, Симонова, Бондарева, Стаднюка и, наконец, безымянный «Вечный зов». Скажем дальше – Чехов. Пожалуйста: Паустовский, Нагибин и многие другие. О драматургах, последователях «простой» манеры, я даже вспоминать не стану: все. Гоголь. Здесь ряд удивительный, самый плодотворный, но заканчивающийся, тем не менее, точно той же мельчайшей матрешкой: Достоевский, Булгаков, Платонов, Хармс, Венедикт Ерофеев, Голявкин, Виктор Ерофеев.