Текст книги "Я русский. Вольная русская азбука"

Возвращаясь к собственному опыту, хочу заметить, что я вполне представляю себе те опасности, которые меня ждут, как только я вслух произнесу «я». Но время такое, что сказать это уже можно. И еще можно.

Я не принадлежу к пушкинской русской культуре.

И земля не провалилась, и огонь небесный не испепелил.

Точно так же не принадлежали к ней многие из вышеназванных русских писателей. О том, что заставляло их говорить о родоначальнике с придыханием, будем догадываться поодиночке.

Нет, не случайно Пушкина за границей принимают не по текстам, а по доверенности.

Что сделал Пушкин?

Изобрел и выпестовал русскую критику, по черной своей исторической роли сравнимую только с тайной охранкой.

Создал фальшивый и расплывчатый образ «положительного» героя, как бледную копию бездарного Байрона.

Больше других в русской истории (за исключением разве что Петра Первого) способствовал крушению православия в России.

Создал фальшивый и расплывчатый образ «русской души», так называемой Татьяны Лариной, чудовищного конгломерата заимствований из тогдашней французской и английской прозы не лучшего качества, уровня Вальтер Скотта.

Поучающий характер пушкинских химер (от «Кавказского пленника» до «Выстрела») позволил впоследствии приспосабливать эти химеры под любые идеологические разработки. Можно, конечно, найти в «Капитанской дочке» все русские родовые черты, но проще поискать там отголоски авантюрного европейского романа того же Вальтер Скотта. Надо понимать, что, начиная с лубочного «Руслана», Пушкин ничего принципиально своего не открыл, а национального не разработал. Сидя в Михайловском, получая книги из Парижа, можно засохнуть на корню, если не шить иногда по выкройкам нечто вроде «Графа Нулина» или оперы «Борис Годунов».

Поразительно все же, как русская душа тянется к статике!

Что осталось?

Остался Лермонтов, искалеченный Тютчев, искалеченный Гоголь, изувеченный Достоевский, неуловимый Чехов, сказочный Мандельштам.

Именно Мандельштам закрыл пушкинскую культуру и не авторитарно вывел нас из неминуемого распада. Всеобщность Мандельштама была точна. Его страницы о Данте, переводы Барбье, впечатления от античности, классицизма, Армении, иудейства, предвоенной Европы и многое другое, лаконичное, глубоко ассоциативное, соединенное со страшной, искупительной (за всю пушкинскую русскую культуру) судьбой повернули, кажется, приоритеты новой русской культуры от статики, болота, гниения, апатии, безволия, вампиризма, прихлебательства к легкости, мгновенному полету, глубокому дыханию, самоорганизации.

Именно жизнь Мандельштама дает основания говорить о самоорганизации культуры. Именно Мандельштам доказал тот неочевидный факт, что культура является первичной потребностью человека наряду с хлебом, отдыхом, сном и работой.

Оказывается, культура создана не для развлечения! И она вообще не создана кем-то из людей, она была всегда!

Потому она неистребима и не зависит от государственных дотаций. Она является необходимостью и стоит так же дорого, как хлеб, сон, отдых и работа.

Не надо просить на культуру. Не надо пугать исчезновением культуры.

Надо уметь создавать такие произведения, а для их прохождения к людям – такие интриги, а для их воздействия на людей – такие энергетические поля, чтобы грамотный читал, шагая, а неграмотный забывал закрывать рот.

Так должна самоорганизоваться русская культура.

Время Лермонтова

Четыре полновесных тома стихов, поэм, прозы и драматургии Лермонтова – это горькая полынная водка, раскрывающая зрение, слух и другие чувства вплоть до седьмого, восьмого и остальных, навсегда неизвестных для бедняков, живущих желудком и сексом.

Эта горечь и взгляд свысока, эта простота и умиротворение, этот протест, в котором тщета, этот «кремнистый путь», это пророчество о черном человеке – Лермонтов.

Но я хочу напомнить о том, что Михаил Юрьевич погиб двадцати семи лет, однако до сих пор никто не осмелился назвать его Мишей.

Сейчас, различая на телеэкране его ровесников, богатых, уверенных в себе, жестких и, кажется, неглупых, я не понимаю, почему они до сих пор не учредили Лермонтовский фонд поддержки культуры. Почему они так случайно и бездарно тратят деньги на сомнительные мероприятия с фейерверками, кинопогонями и беломраморными презентациями вместо того, чтобы поставить на ноги десяток-другой своих сверстников, которых также никто и никогда не посмел бы именовать «подающими надежды» поэтами, музыкантами, художниками?..

Теперь по существу. Время для русской поэзии нынче гиблое. После Бродского пришел Пригов, прокричал кикиморой, и выяснилось, что 180 лет Лермонтову – это 180 лет. Человек столько не живет. Видимо, и ряд поэтов – тоже человек.

Возьмешь книгу, откроешь на «Ветке Палестины» и далее, до самой гибели в 1841 году, вдохнешь этот чистый воздух и смертельно затоскуешь.

Какие-то группки, одиночки, случайные обломки кораблекрушения кричат, воют, шепчут, стонут в белозубом урагане всемирного веселья. Это наследники Лермонтова пытаются спастись в языке. С таким же успехом можно спасаться в математике.

Женщины сомкнутыми рядами фотомоделей ушли от поэтов. Княгиня Щербатова уже не заплачет над посвященным ей стихом.

Графоманы, разбогатев на тушонке, печатаются с золотым обрезом. Не понимают еще, что пришло время Петрония – бюсты пора отливать из титана.

Но дело не в деньгах. Деньги, в конце концов, не более чем эквивалент труда.

А в чем дело? В чем? Как верно заметил Веничка Ерофеев: «Вот послушайте, в чем моя заветная лемма: когда мы вечером пьем, а утром не пьем, какими мы бываем вечером и какими становимся наутро? Я, например, если выпью – я весел чертовски, я подвижен и неистов, я места себе не нахожу. А наутро я ровно настолько же мрачнее обычного себя, трезвого себя, насколько веселее обычного был накануне».

Еще не вечер. Хотя для нас в этом мало утешения. Мы столько не проживем. Правда, есть надежда, что кого-то откопают через 180 лет и напишут статью. Но ведь женщины, которые ушли сомкнутым строем, туда уже не придут. Некому будет орошать слезами заветный стих. Интересно знать, хоть одна из фотомоделей прижимает к груди томик Лермонтова в заветный вечер?

 
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню:
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
 
 
И, новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог:
Так храм оставленный – все храм,
Кумир поверженный – все Бог!
 

Константин Кинчев как зеркало русской контрреволюции

В России и всех остальных бывших дурдомах сегодня продолжается одно и то же событие: закрепление законом прав на награбленное. Это особенно ярко проявляется в экономике и финансах.

Сложнее обстоит дело в культуре. Хотя и здесь московские кланы главных режиссеров, певиц и монументалистов всех мастей беспардонно захватывают целые области и дворцы в совместное семейное пользование. «Грядущий хам», о котором так рано пророчествовали Д.Мережковский и З.Гиппиус, в полном блеске проявился именно сегодня.

Однако – стоп! Не все оформлено и схвачено. Не все дозволено.

Существует громоподобная область свободы, куда главные певцы и спонсорши опасаются протягивать руки – оторвет. Это русский рок, единственная отрасль культуры, где обман безусловно преступен, покупка женщин есть проявление расизма, а молодым и талантливым радуются больше, чем новорожденным в семьях нового типа.

Все делают для приручения рока – премии назначают (вдруг приедут на вручение), кино разрешают снять, «Ногу свело» запускают в обиход юбилейных торжеств. Но тщетно.

Великолепие жизни в том, что она взбрыкивает. Родео современной культуры не позволяет удержаться за холку без стальной хватки и высочайшей концентрации духа. Вчера еще главные фигуры кидали в толпу свои романы и киноэпопеи, а сегодня утром великий драматург Высоцкий вырулил из подворотни и бывшие главные фигуры шамкают в затылки вчерашнего дня. Сегодня к полудню Пригов с Вик. Ерофеевым попытались отыграть потерянное, но из чердаков напрыгали шекспировский Кинчев, древнерусский Шевчук и, шквалом, броненосец Скляр.

Однако все русские рокеры – интуитивисты. Они и играют как бог на душу положит, и текстов своих стесняются. Потому стосковавшаяся по настоящему молодая и чистая Россия вдруг замирает в недоумении – куда ведут? Где дорога, а где блуждания? Как говорил в таком случае Гоголь: «Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал, наконец, отрывисто: „А где же дорога?“ Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил: „Да, ночь темная“. Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, по которой, казалось, никто не ездил».

Никто, конечно же, не ездил ни там, ни здесь. Комментаторы культурного процесса по привычке замеряют толстые журналы, сцены, экраны и не находят там урожаев. Верно догадываются об их гибели. И не могут заметить такой малости, как детская забава – рок. Или тексты в Интернете. Или жемчужные зерна в газетном навозе. Жизнь взбрыкивает, критики расшибают затылки.

Константин Кинчев по способности держать многотысячную толпу в состоянии восторженного братства равен другим, нескольким русским мастерам. В отличие от них он может еще и наблюдать этот процесс со стороны. Потому «Алиса» так популярна среди самых молодых. Самые молодые они самые чуткие. Они горластые, для них «рэп – говно», а «менты – козлы», но здесь же, рядом, и юное, священное «Мы вместе». На концерте «Алисы» по рядам пробираются группы пьяных от нежности созданий, пробирающихся только затем, чтобы коснуться пальцами плеч других таких же созданий. В этом смысле Кинчев уже долгие годы является главным терапевтом страны для подростков. Хотел сказать – главным пионервожатым. И скажу, не страшно. Надо хорошие слова отбивать, возвращать им чистоту. Разве слова виноваты в чем-то? Пионер и вожатый. Точно.

Пионер – всем ребятам пример. Чересчур буквальное следование принятой роли часто мстит герою. Вот Цой – да, Цой – свой парень из подъезда. Цой весь как тугая струна нежности и тоски, в нем не надо искать третий, четвертый и прочие горизонты. Он – открытый карьер горючих сланцев. Но и Кинчев открытый. Правда, об этом знает он один. Ему кажется, что весь мир осведомлен о его тектонических сдвигах, которые часто катастрофичны для окружающих. Он боится за них, за своих близких. Он сомневается в себе и не уверен в своем праве кого-то куда-то вести. Поэтому он страхуется, как альпинист, тройным запасом. Он берет в маршрут православие, сибирское здоровье и историю отечества. Но этим он перегружает рюкзак. В пути должно быть самое необходимое, только то, что нужно – спички, вода и мука. Альбом «Джаз», неожиданный для всех, кто не знал его стихов, сделан твердой рукой, алмазом, а изысканность его вряд ли имеет аналоги в отвязанном мире русского рока.

Так зачем какие-то страховки (или проявления частной жизни – что одноименно), если и так броня крепка?

Взлет рока в России был так легок и могуч, что создалось впечатление – прежде всего у самих авторов – какой-то легковесности происходящего. По кислой российской традиции Белинский вначале расставит плюсы и минусы, потом Стасов проверит на народность… Так же как Чехов был полновесным Чеховым в период Чехонте, но не знал этого, не знают своего веса и нынешние авторы. Из-за этого энергия тратится черт знает на что. На самоутверждение. Перед кем здесь метать бисер? Не перед Министерством же культуры Российской Федерации?

Но Кинчев по натуре и целям в первую очередь контрреволюционер. Он понимает, что прошедшая в семнадцатом году кровавая жатва несла в себе громадную энергию разрушения. И никакой Чубайс эту энергию загнать обратно в ад не в состоянии. Энергию разрушения (революцию) можно победить только равной энергией контрреволюции. Разве сонный средний класс, мечтающий о Багамах и джакузи, способен лоб в лоб опрокинуть дракона? Никогда. Только ответный вал победоносной громовой музыки, только усилия «на разрыв аорты», только отчаяние и тоска, а следом новое усилие могут проломить ему череп.

Говорят о том, что русский рок уперся рогами в стену. И это верно. Рога и даны для того, чтобы ими упираться.

Литература

Попытка саморекламы

Это короткий убедительный текст, в котором выражена идеология не существовавшего поколения. Оно промелькнуло между страниц «Архипелага Гулаг» и «Программой КПСС», не оставив даже тени.

Венедикт Ерофеев, упоминая об 1 (одном) имеющемся в природе экземпляре «Москвы-Петушков», в сущности, орал. Он орал два слова: «Я есть!»

Сегодня, когда говорят все громче о новых и молодых людях, которые должны похоронить предыдущую эпоху, то забывают о том, что в истории не должно быть пропусков. История должна быть написана вся. Когда в семнадцатом году пришли новые молодые люди в коже и зачеркнули предыдущую эпоху вместе с живыми людьми, это вызвало злорадный смех современников, недовольных предыдущей эпохой. Смех этот мгновенно сменился воплем. Но было поздно.

Нельзя ждать новых людей. Их не бывает. Нельзя ждать будущего. Есть только настоящее, которое болеет, если у него отбирают прошлое.

Мы живы.

Мы не жили, но мы живы.

И пока новые варвары, воспитанные на гарвардских программах, не заметят того очевидного факта, что они нисколько не умнее варваров семнадцатого года, Россия будет колотиться головой о стену.

О задоре

О чем бы ни говорили, о чем бы ни писали на родном языке, одной из наезженных дорог, в которую неизбежно въезжают, была и есть дорога в никуда – разговор о русской загадочной сущности.

Не было бы проблем у недоброжелателей, если бы можно было бесчисленными примерами русского варварства, тупого упрямства, бесчеловечности закидать робкие ростки русской полезности для человечества – и Бог с ними, с этими русскими. Пусть существуют на уровне гуннов.

Не было бы проблем у патриотов, если бы можно было спрятать когти русской истории и современности в какие-то хотя бы сапоги и ошеломить остальное человечество равной ему культурой, буквально – параллельной цивилизацией.

Может быть, получилась бы какая-то связная концепция развития России, если бы она, эта Россия, вся была в прошлом, а не вертелась бы перед всем миром в бесконечной роли коверного ли, Пьеро или полубеса. Она жива, и останется жива и удивительна до бешенства, до безумной к ней любви, до…

Поговорим о задоре. С которым я тут начал перегибаться из стороны в сторону. Чем сильнее прогнешься в одну – тем дальше забросит в другую. Любимое русское развлечение – качели. Да так, чтобы завис в верхней точке, вниз головой, под визг девчат – и снова ухнул в пропасть.

Почему это, интересно, все жалеют русский народ за его «дикость», неухоженность, коллективные бега в разные концы: от Бога к Сталину, от Сталина к Будде и далее везде? А может, ему так нравится? Может, ему не по душе газоны выстригать и жить по кредитной карточке?

Правда, обозначился в его вековых затеях естественный предел: Чернобыль. Так что надо бы задору поубавить. Стариков послушать (чужих). С соседями на завалинке посидеть, а не пугать их очередной семейной вакханалией.

И прежде всего внимательно осмотреться: кто задорней всех? Кто щекочет до дикого смеха, кто вонзает шило в зад?

И окажется: литература. Начиная с Пушкина, все одержимы каким-то неистовым задором любви-ненависти: всех зудят, все обличают и тут же с упоением бросаются в костер народной жертвой. Толстой обличает власти вплоть до церкви, Достоевский – поляков и Европу в целом, Гоголь – городничего с Собакевичем, даже Тютчев не удержался – так сильна инерция общего уханья вверх-вниз! вверх-вниз!

И только Чехов уравновесил, остановил качели. И вышел на волю.

А далее Бунин пошел раскачиваться, Набоков, Замятин, Гумилев, Пастернак, Платонов! Даже Мандельштам не удержался – наддал ногами!

Ну, сколько же можно, граждане? Качайтесь на своих индивидуальных веревках и не стройте общих ковчегов! Нам совсем не светит грохнуться тут всем коллективом.

Завет умер

Если представить жизнь деревом, то странным выглядит писательский итог последних веков: они как будто выращивали на одной единственной ветке с десяток громадных листьев. Скучное обязательное писание романов, поэм и пьес превращало их существование в муку. Непонятное чувство вины, неисполненного долга до самой смерти нависало над ними.

И нам они генетически передали свой зловещий завет. И мы тоскуем по громадному, в 300-500 страниц, густому, вязкому, зловонному, классицистическому (завязка-развязка-эпилог), филологизированному кирпичу.

Очень большой шаг к прекращению самоистязания (сами того не желая) сделали Набоков, а вслед за ним Бродский. Они покорно работали с изощреннейшими языковыми и смысловыми ситуациями, загоняя их в тупиковые, мертвые штреки. Впечатление от их мастерства всегда оглушающее и гнетущее: дальше пути нет. Пути остались наверху, в легких предпочтениях минуты.

Отрывок, строчка, пьеска, пьеса, рассказ, стихотворение, фэй – так много всего каждый день и так плотно, не втиснуть лезвия между строк, два слова не расцепить. Такая свобода выбора: иду, куда хочу. Такая свобода средств: работаю простейшим инструментом, меняя наклон. Еще Гоголь, смещая, расслабляя строй, добивался колоссальных давлений. Так ступенчатое сокращение и расслабление мышц змеи, гепарда, спрута создают эффект молнии. Но не топот бешеного слона, не заколод догоняемой антилопы. Единственное движение цапли, склевывающей добычу. А не 300 поваров, готовящих на одного царственного язвенника.

Классификация поэтов

Поэт – человек неопределенного возраста, непонятного вероисповедания, необычного пола. Единственное, что роднит его с окружающими – это полное отсутствие денег.

Классификация поэтов все же необходима, поскольку мотивы их работы различны, можно сказать – полярны.

Есть поэты, пищущие из своего религиозного самосознания. С ними все понятно.

А есть – пишущие из своего раздражения. Классифицировать их – задача трудная. Все в них бушует, мелькает, бренчит, как в химлаборатории. И не разобрать толком – то ли там новая жизнь зарождается, то ли старая никак себя похоронить не может.

Низший разряд пишущих из раздражения – пишущие на темы. Какие темы могут раздражать поэта? Тема отсутствия денег, разумеется.

Все остальные непосредственно зависят от этой кардинальной проблемы. Есть деньги – и человек на Мавзолее становится роднее брата. Нет денег – и целый океан раздражения обрушивается на бедного рифмача. Вот тогда не становись ему поперек дороги – смоет и унесет. Тогда рифмач торопит народный гнев. Тогда он призывает Запад и Восток на головы соплеменников.

«Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать.» Такова наиболее многочисленная группа раздраженных столбикописателей.

Следующий разряд – завистники. Их раздражение более тонкого, высокого свойства. Они на деньги смотрят боковым зрением. Их больше волнует субординация. Написали, скажем, какие-то негодяи где-то что-нибудь и не включили персонально. Что тут начинается! Едкость данной категории превосходит все известные кислоты. Когда такой сосуд взрывается от негодования – искусаны оказываются все, даже члены Нобелевского комитета.

К завистникам примыкают вечностники. Эти впрямую в литературном процессе не участвуют. Они видят в нем излишне детализированное, несущественное приближение. Как бы микроскоп установили не там, где живое и интересное, а мимо. Вечностников субординация раздражает уже глобально. Им и Гете бюргер, и Христос не обладал чувством юмора. У вечностников есть, однако, одна слабость, которая их постоянно снижает: все они любят женские бюсты выше третьего номера и тараньку с холодным пивком.

Высшая же категория пишущих из раздражения – это обиженные за род людской. Кому они эти обиды адресуют – неважно. Иногда и местком заклеймят, а бывает – высшие силы на ковер призовут. Для этих рифмачей деньги – мусор, субординация – блеф, а вечность – это сейчас и больше никогда и нигде. Такие поэты крайне опасны. Наибольшая опасность, от них исходящая, состоит в том, что они неотличимы от пишущих из религиозного самосознания и могут быть за них принимаемы.

Поэтому рекомендуется один верный способ размежевания: истинный поэт никогда не скажет, что ты постарел и плохо выглядишь. Никогда! Да он скорее себе язык откусит!

Истинный поэт никогда и никого не убивает, кроме комаров.

Наконец, истинный поэт постоянно ликует и здесь уже смыкается с истинным русским дураком. Но это другая, более обширная тема и она требует глубокого подхода.