Текст книги "Конторский раб"

За распутыванием этих интрижек и время летит быстрее, и зарплата кажется уже заработанной, а не выслуженной. Все-таки познаешь человечество, а это очень сложное и временами опасное занятие. Приходится быть настороже.

И так, посмотрим что там и кто там прячется за соседей дверью. «ЗамГенДир»-а я уже нашел, а проверить другие двери займет минуту, не дольше.

На третей двери была табличка с кусочками слов «ТехПом», и она была заперта.

«ТехПом»? То ли техническое помещение, то ли технический помощник?» – подумал я. – «Не понятно…»

На четвертой двери была аналогичная табличка «ТехПом», но дверь не заперта и там оказалась узкая кладовка со швабрами, тряпками и ведрами. На последней двери тоже было написано «ТехПом», и за ней тоже была кладовка с полками вдоль стен, заставленными всякими коробками.

– Товарищ… Э-э, господин… Гражданин, послушайте… – долетел до меня приглушенный голос, похожий более на шепот.

Я оглянулся по сторонам, но на балконе никого, кроме меня, не было, а звали троих. Может, перепутали…

– Гражданин… Товарищ… Господин… – опять послышалось снизу.

Я подошел к перилам и посмотрел вниз.

Мой провожатый, тот самый парень в очках, кто не довел меня до лестницы, сославшись на недоделанную «конвертацию», стоял под балконом и, помахивая ладонями в воздухе, продолжал звать то товарища, то гражданина, то какого-то господина.

– Я тут один… – тоже приглушенным голосом любезно объяснил я ему. – Тут нет никого кроме меня.

– Я знаю, – громким шепотом отвечал юноша. – Вам туда, – и указал пальцем на первые двери. – Заместитель генерального… Геннадий Васильевич… – вторая дверь.

Я поднял вверх большой палец, давая понять что все отлично и я понял его, кинул взгляд на ряды столов, большинство сидящих за ними, отложив свои дела, с интересом следили за нашим диалогом, но были и те, кто никак не реагировал, с флегматичностью хамелеонов замерли на своих местах, а куда взгляд был направлен: на экран, на нас или на улицу за стеклянной стеной, с такого расстояния определить не получалось, и я вернулся ко второй двери, согнул указательный палец крючком и пару раз стукнул по стеклу.

– Да, да, – послышался звонкий, энергичный голос. – Входите!

Заместитель генерального директора, он же Геннадий Васильевич, из двух дел, которыми он занимался, когда я открыл дверь, предпочтение отдавал орехам. Неколотые орехи лежали в блюдечке по правую руку от него, скорлупу с крошками он смахивал в ведро, что стояло слева. Перед ним лежало несколько листов бумаги, над которыми он щипцами и колол орехи.

– Да, я вас слушаю.

Геннадий Васильевич был мужчина уже в возрасте, но, несмотря на это, очень хорошо смотрелся в своем сером костюме: был он худощав, высокий, волосы седые, коротко стриженные, но без проплешин, на тонком прямом носу небольшие очки без оправы. Легко поднялся мне навстречу, без сожаления отложив на бумаги недоколотый орех и щипцы. Мне сразу понравилось, что при моем появлении он сразу перестал уделять внимание ореху. Воспитанность в наше время, да еще и в кабинетах, очень редкая черта, почти не встречается.

– Геннадий Васильевич, я Александр… от Петра Степановича, – пояснил я, стараясь осветить помещение, и без того светлое, кругом же стекло, своей самой приветливой и лучезарной улыбкой.

– Ну, наконец-то. А то я уж заждался, – заулыбался он в ответ, протягивая мне руку. Ладонь у него оказалась широкой, сухой и теплой, как собачья лапа.

«Хороший дядька», – подумал я.

Бывает так, встречаются впервые два незнакомых человека и сразу же начинают чувствовать друг к другу симпатию, словно уже были знакомы. Моя бабка говорила, что такое случается, когда встречаются «старые души» – те души, которые уже несколько раз перерождались, а до этого, пребывая в другом теле, тоже встречались при каких-то обстоятельствах, и встреча та не была враждебной. Но бывает и так, что при первой же встрече начинаешь чувствовать к человеку не просто неприязнь, но какое-то злое, враждебное чувство. В этом случае, что там было, до этого?.. Может и ничего не было, может и не встречались никогда, и злое, неприятное чувство возникает по отношению ко всему новому, если новое – значит непредсказуемое, значит может быть опасным.

– Проходите, проходите, – засуетился он вокруг стола, выдвигая стул.

Я, как и полагается в присутствии человека, от которого зависит буду ли работать или опять придется сидеть дома в напряженном ожидании, что очень и очень непросто и даже сложно, и утомительно, уселся на краешек, спину держал прямо, ноги поджал под себя, улыбался.

– Как Петр Степанович? Как он себя чувствует? Как его ревматизм?

Оказывается у Петра Степановича бывают приступы ревматизма…, а я ничего и не знал, это было тем более удивительно для меня, что работаю с ним давно, но виду я не подал, даже бровью не повел, и таким же любезным голосом отвечал:

– Спасибо. Значительно лучше…

– Ну и славно! Ну и хорошо! – воскликнул Геннадий Васильевич, вспорхнул из-за стола и принялся мерить шагами свой стеклянный, похожий на аквариум, кабинет, вначале от стены до стены, затем от огромного окна до двери. – Это просто прекрасно, – пел он, – что спина его более не тревожит. И это замечательно, что он прислал вас. Вас он рекомендовал, как прекрасного, опытного и знающего управленца.

«Меня?» – чуть не слетело с моих губ, но я сдержался и лишь удивленно поднял бровь, но потом справился с чувствами, скромно опустил глаза в пол. Пол был изготовлен из широких досок, отлично вышлифован, но дизайнер оставил все трещинки и сучки, и это сочетание такого грубого, на первый взгляд, пола и стеклянных, голубоватых, холодных стен показалась мне очень интересным. Остались же в природе люди, которые подходят к своему делу не по инструкции, а творчески, с душой, с интересом, и интерес этот не только ограничен вопросами, связанными с оплатой. И ковров здесь никаких нет, каждый шаг слышно, и это никого не смущает. Прелестное местечко. Какое-то легкое, ненавязчивое, ни что здесь не давит, и в сон тут не клонит.

– Я, я… работаю, как могу, – смущенно залепетал я. Раз Петр Степанович считает, что я «опытный и знающий управленец», то пусть так оно и будет, лично мне все равно, лишь бы кормили пятого и двадцатого… Ну, или как и когда это у них тут делается.

Что воля, что неволя – мне все равно. Но «неволя» все-таки лучше. В «неволе» чувствуешь себя как-то спокойней, привычней. На «воле» же постоянно одолевают сомнения, беспокоишься то об одном, то по другому поводу. Но самое главное – на «воле» постоянно мучает чувство голода. Иногда он усиливается настолько, что хочется не есть, а жрать, постоянно… Хочется и того, и другого, и третьего… Прямо как будто черти раздирают. А в «неволе» все просто: чего-то захотелось – перехочется, времени-то, все равно, на это нет: весь день на службе, утром собираешься туда, вечером сил не остается, ночью проваливаешься в сон без сновидений и это очень хорошо – высыпаешься, в выходные исполняешь семейный долг и домашние обязанности, а в отпуске… а отпуск пролетает так быстро, что и моргнуть не успеваешь. Очень экономно все получается в «неволе», почти не тратишься, все время откладываешь на потом. Даже если что-то и приглянется или кому-то позавидуешь, то все это мимолетное, через минуту уже забываешь. Поэтому «неволя» меня устраивает больше, чем эта сомнительная «воля».

– Ну, будет, будет скромничать, – продолжал распевать Геннадий Васильевич, теперь вышагивая по диагонали. Кабинет его был небольшой, но практически пустой: стол да небольшой шкаф, уставленный папками с разноцветными корешками. – За «как могу» от Петра Степановича похвалы не дождешься – уж я-то знаю. За излишней скромностью, как известно, скрывается коварство, а нам этого не надо. Верно я говорю? – и хлопнул меня по плечу, от чего я вздрогнул, захлопал глазами, продолжая улыбаться.

– Дело тут у нас образовалось в нашем скромном заведении, – более серьезным голосом продолжил он, вернувшись к себе за стол. Орехи бесцеремонно отодвинул в сторону, пальцы обеих рук сложил в буддистском приветствии.

– Вы, вообще, знаете чем занимается наша контора? – спросил он, наклонив на бок, по-птичьи, голову и насмешливо сощурился. Я неопределенно пожал плечами.

– Ну… Откровенно сказать – нет, – честно сознался я. – Петр Степанович сказал, что вы здесь интернетом занимаетесь… Очень передовыми технологиями…

– Очень передовыми технологиями… – задумчиво повторил Геннадий Васильевич, откинулся на спинку своего кресла, взгляд отправил к потолку, а пальцы поднес к губам. – Очень передовыми технологиями… Ну что же… В общем правильно. В общем и целом правильно, но вот в деталях… Детали-то, как раз, очень часто все и портят. Говорят же, что черт живет в мелочах.

Вот случай у меня был недавно… – вдруг оживился он и опять выскочил из-за стола и принялся бегать по комнате. – Едем мы на дачу… Я, жена, дочь… но не об этом речь… И тут начинается дождь… Я, конечно, включаю «дворники», и один из этих «дворников», тот, что с моей стороны, слетает с рычажка и улетает куда-то на дорогу. Плохо закрепил, наверное, или сломался. Вширк, – Геннадий Васильевич покрутил пальцами в воздухе, – и нет его, вспорхнул и улетел.

Ну, что такое «дворник»? Пустяк, нелепица, пластмасса и резинка, это не тормоза, не бензонасос, не колесо лопнуло – мелочь какая-то и все.

Так без него ничего ж не видно. Дождь хлещет, за потоками воды ничего разберешь… Какие-то пятна непонятные впереди всплывают, то красные, то серые… Чуть в зад не въехали впереди едущей машине. Пришлось съехать на обочину и дожидаться, когда дождь перестанет.

Такие вот дела. А вы говорите «мелочи», – поучительным тоном закончил он.

Вообще-то, я про «мелочи» ничего не говорил, но раз ему хочется слышать про «мелочи», то пусть и слышит.

– Пойдемте, я вам покажу все на месте, так сказать, – и он направился к двери. Я последовал за ним, чему был очень благодарен, так как от неудобной позы, в какой я застыл на краешке стула, у меня начала ныть спина, а от улыбки губы заболели, и челюсть свело.

Мы вышли на уже известный мне балкон, облокотились на перила, и стали смотреть вниз, словно стояли на набережной и наблюдали как волны накатывают на прибрежные камни. Но внизу было не море, а четыре ряда столов. В каждом ряду стояло… один, два, три… десять столов. Итого сорок. За некоторыми столами сидели, а за другими никто не сидел. Те, кто оказался за столами, когда мы вышли на балкон, вели себя тихо, на наше присутствие никак не отреагировали, даже не взглянули, не разговаривали ни между собой, ни по телефону, прилежно отстукивали пальцами по клавиатуре, несколько человек сидели, уткнув взгляд в разложенные перед ним бумаги – прилежные труженики, честно отрабатывающие свою зарплату, что очень сильно меня удивило. И зачем Петр Степанович прислал меня сюда? На первый взгляд контора идеальная: все при деле, все трудятся, а не развлекаются по своему усмотрению, пребывают в строгих рамках конторской дисциплины: в игрушки не играют, друг с другом не болтают, не спят, не едят и даже чай не пьют за служебными столами. Да еще и день сегодня выдался солнечный, и все помещение, напоминающее спортивный зал, заполнено теплым, солнечным светом, и все отвратительные неоновые лампы выключены, и от этого настроение поднимается и хочется… как это не удивительно, сделать что-то полезное, хочется работать…

– Ну как вам? – поинтересовался Геннадий Васильевич, вид у него довольный, солнечный луч весело плясал в левой линзе его очков, он то поднимался на носочках, то опускался на пяточки, похлопывал ладонями по перилам и улыбался.

– Здорово! – выдохнул я, борясь с нахлынувшими чувствами и переводя дыхание.

– Что это вам напоминает? – спросил он.

– Парник… – как-то помимо моей воли слетело с губ это неуклюжее сравнение.

На что Геннадий Васильевич отреагировал лишь еле слышным хихиканьем.

– Оригинальное сравнение, – заметил он. – И, позвольте узнать, что именно навело вас на эту мысль.

– Ряды столов – это грядки, сидящие за столами – овощи, произрастающие на этих грядках, и все это под стеклянной крышей и за стеклянными стенами – очевидное сравнение с парником.

Геннадий Васильевич едва заметно кивнул.

– Образно, но не совсем точно, – заметил он. – Ребят этих, – он кивнул в сторону столов, – с овощами сравнивать крайне неуместно. Кто угодно, но только не овощи. Умные, с оригинальными суждениями, может быть временами не от мира сего, но это проходит. Прекрасно знают свое дело и работают не просто за зарплату, а с интересом. Нет… – он снова похлопал ладонями по перилам, – не парник, – помолчал немного и повторил. – Нет… Не парник… Галеры…

– Не понял, – брови у меня удивленно поползли вверх.

– Я говорю: галеры, вот что это, – пояснил он. – Римские галеры это мне напоминает.

– Галеры? Римские?

– Угу… – он с печальным видом кивал головой, раскачиваясь у перил, словно собирался прыгнуть за борт.

– Да ладно!

– А вот сами смотрите, – Геннадий Васильевич провел ладонью в воздухе. – Ряды. Все сидят, как прикованные. С места не встают, курить не выходят, обедают почти всегда тем, что принесли с собой, а многие так и вовсе не едят, терпят голод до вечера. Эх, молодость, молодость… – печально вздохнул он. – Я так уже не могу. У меня так не получается, обед строго по расписанию. Гастрит… – он поежился и продолжил. – Да, как на галерах. Там тоже сидели рядами, но были прикованы к скамьям или веслам и гребли, а корабль плыл куда-то, куда этим гребцам было неведомо, за них решали те, кто стоял на палубе. Как мы, вот, с вами стоим на балкончике. А если что-нибудь происходило с кораблем, шел ко дну, например, либо натыкался на рифы, то весь груз и гребцы в том числе, как единое целое с кораблем, шли ко дну также.

– Н-да… невеселая участь – ухмыльнулся я. – Но… эти-то свободны. Они же не прикованы. Ничто их особенно не держит: надоело, вспорхнули и только их видели.

– А голод? – Геннадий Васильевич взглянул на меня в упор. – Они хоть и терпят до вечера, но все равно кушать хотят, и жены их хотят кушать, у тех, кто женат, и дети, у тех, у кого они имеются.

– Н-да… это верно, – согласился я. – Голод держит покрепче цепей. Но у них имеется возможность пристроиться в другом месте.

– Тут платят хорошо, – уточнил Геннадий Васильевич.

– И сколько? Если не секрет, – как бы между прочим, тоном сухим и ненавязчивым поинтересовался я.

Геннадий Васильевич ответил и я согласился, что это неплохо… Очень даже неплохо…

– А кроме того… Здесь особенные перспективы. Такие, что в других местах и не найдешь.

А это заинтересовало меня особенно, хотя и цифра, названная заместителем генерального, пришлась по душе, понравилась чрезвычайно. Очень многие мои проблемы, материальные, конечно же, получилось бы решить полностью или частично, если бы я продержался в этой конторе, вблизи капитанского мостика, а не на скамьях гребцов, хотя бы год. Но можно и дольше… Желательно дольше… А впрочем, как получится…

– Ну что? – Геннадий Васильевич снял руки с перил. – Пройдемте в мой кабинет-аквариум, и я расскажу вам о местных перспективах. Вам, ведь, он напомнил аквариум, не правда ли? – он хитро сощурился и улыбнулся.

– Ну-у… – засмущался я. – Да…

– Да вы не смущайтесь! Такие ассоциации он вызывает у многих. А нас называют, за глаза, конечно, гуппи.

– Гуппи? – переспросил я.

– Ну да. Гуппи… Рыбки такие маленькие, живородящие… Шустрые такие рыбки… Им корм начинают сыпать, – он сложил пальцы щепоткой и легонько потер их, словно сыпал что-то невидимое… или видимое, но только ему одному, – так они самые первые подплывают к этому месту, раньше остальных рыб, и хватают, хватают… – лицо у него сделалось мечтательным, губы оттопырились, и он пару раз чмокнул ими, словно ухватил ими что-то опять невидимое, висящее перед ним в воздухе.

– Да что вы говорите?! – пробормотал я удивленным голосом и в воздухе перед собой ничего не заметил.

«Как много сегодня ассоциаций, как никогда раньше», – подумал я. – «И галеры, римские, и гуппи живородящие, жадные до корма, и овощи на грядках… Ну, это уж мое представление и оно мне нравится больше».

И я пошел следом за Геннадием Васильевичем обратно в его кабинет-аквариум, послушать про перспективы.

Перспективы… Какое это, все-таки, емкое и важное слово. И самое главное – за этим словом скрываются во многом достижимые цели и вполне осуществляемые фантазии. Перспектива очень похожа на будущее, за одним исключением – наше отдаленное, насколько мы это себе представляем и хотим в это верить, будущее всегда пессимистично, настолько пессимистично, что даже мысли о нем гоним от себя подальше, стараемся об этом совсем не думать, говорим про это нехотя, голосом приглушенным. Не нравятся нам наше отдаленное будущее (насколько оно отдаленное – это зависит от человека), всякая мысль о нем тяготит. Другое дело перспективы. Перспективы тоже разные бывают, но рядом с перспективой, где-то вокруг нее, парит, широко раскинув крылья, либо робко порхает, или скользит незаметно надежда. Надежда, что все получится и выйдет как того хочется, а может быть даже лучше. Тогда как в отношении нашего будущего мы не испытываем никакой надежды – увы, таковы законы природы.

Про перспективы хотят знать все: и те, у кого есть деньги и много, и те, у кого денег нет и, похоже, не будет, и те, у кого деньги имеются, но не так уж и много чтобы… говорить про них.

Кто же больше всего из них интересуется перспективами? Кто чаще всего обращается к гадалкам, просит их то раскинуть карты, то посмотреть как лини ползут по ладони, то как там кофейная гуща прилипла ко дну чашки или как чаинки легли на стенки, то оценить электрокардиограмму и энцелофограмму, то повнимательнее посмотреть на графики акций нефтяных компаний, доллара или евро, прирастает ли золото в цене или как ведут себя индексы мировых фондовых бирж…

А как они себя ведут? Бестолково, вот как.

Столько гадалок развелось нынче на свете, что и не знаешь к кому обратиться, кого спросить. То ли раньше дело было, все просто и очевидно, никакого серьезного дела не начинали без того, чтобы не сходить за советом к Ивану Яковлевичу в сумасшедший дом…

Кто же чаще всех докучает разным гадалкам своими вопросами? Наверное, те, кто больше всего боится, боится потерять что имеет, и чем больше он имеет, чем больше ему принадлежит всякого разного, тем больше боится. И это вполне естественно, особенно в таком обществе, где достаток есть основная добродетель. Ну и что, если достаток и жадность неразделимы? Что в этом такого? Это же естественный процесс накопления, создания капиталов. Так во многих скучных книжках написано, там так и сказано: «естественный», вполне «натуральный», очень даже легко объяснимый процесс. И чем больше человек имеет, тем чаще про этого человека говорят, что у него «есть будущее», и он это слышит и сам начинает верить, что у него «есть будущее». Но какое оно, это будущее? Что оно из себя представляет – не знает. Кто ж знает про свое будущее? Оно благоразумно сокрыто от нас. Все говорят, говорят про него, про будущее, а какое оно из себя не поясняют. Вот и приходится бежать к разного рода гадалкам.

И вот имеет такой человек при себе имущества разного, о чем другие даже не мечтают, и на этом останавливаться не собирается; чем больше у него есть, тем больше ему хочется поверх того, что уже имеет, потому что если он остановится в ходе этого процесса, задумается, например, засмотрится или растеряется, то это не значит, что вокруг него все остальные тоже сощурятся и замрут в ожидании. Не-ет! Никто его ждать не будет. Соседи не будут ждать пока он придет в себя, начнет «адекватно», как раньше, реагировать на окружающее, а сами развернутся и все захватят, заодно и чужое прихватят. Приходится всегда быть настороже, приходится опережать, нужно обдумывать каждый свой шаг, и не только следующий, но и те, что предстоит сделать в том самом «будущем», какое у него, со слов окружающих, уже есть. Перспективы свои нужно знать – а это еще один повод, чтобы навестить гадалку. Н-да, непросто живется.

А что, проще живется тем, у кого ничего нет? Глупо даже спрашивать. Нелегко им живется. Насчет «проще» или «не проще» сказать трудно. Но они, как раз, реже всего и обращаются к гадалкам по поводу своих перспектив. Что там выспрашивать? Случится ли чудо? А бывают они, чудеса-то, в нашем мире? Ну, иногда, случаются. Наследство падает из неоткуда, золотая жила под ногами откроется, алмазы начнут находить в ручье, где белье стирают… Случается такое? Да, бывает. Но так редко, что ходить к гадалкам и спрашивать, произойдет ли подобное в жизни – занятие бесполезное, и еще – гадалки бесплатно про перспективы рассказывать не будут, а денег и так нет. Живут такие люди просто, даже очень просто, по миру гуляют лишь подпоясавшись, и знают, что ничего с этим поделать нельзя, и в этом присутствует некая стабильность и, как это не странно звучит – уверенность, уверенность в том, что лучше уже не будет, а если стабильность и уверенность присутствуют, если добра ни от кого не ждешь, то зачем к гадалкам ходить? Ответ очевиден.

Ну и третья группа людей, наверное, самая многочисленная – это те, у кого появились деньги, но недостаточно, чтобы услышать про себя – «у них есть будущее», и самим говорить о себе то же самое. А хочется… Еще как хочется… Коль прикоснулись к достатку, то почему бы руку не запустить глубже и не зачерпнуть там, где гуще? Запрещает что ль кто-то? Нет, никто не запрещает. Но сколько перспектив приятных открывается… на первый взгляд… и на второй тоже… Мир-то наш построен на обладании. Нет у тебя ничего и, соответственно, отношение к тебе, как пустому месту.

Добродетелен можешь быть, любвеобилен, честен, скромен, умен, воспитан, а никто тебя и в упор не видит, словно тебя и нет. Очень это сильно раздражает, особенно если заполучить удалось уже кое-что. Не так много по общепринятым понятиям и «меркам», но уже кое-что имеется. Но как двинуться дальше, в какую сторону идти? И на кого можно положиться, кому можно довериться? А может все самому делать и никому не доверять? И как так извернуться, чтобы то немногое, что уже заполучил не растерять, чтобы не отняли по неопытности, по незнанию, да и попросту по глупости? Столько вопросов возникает, что голова кругом идет. Как тут за помощью не обратиться к тому, кто в будущее смотрит и видит там кое-что? Вот он или она перспективы тебе обрисовали, раскинули карты замасленные, вынули из колоды короля бубнового, и как-то на сердце легче становится, поглядываешь по сторонам увереннее, шагаешь решительнее и берешь, что под руку попало, крепко, не выпускаешь…

Вот и я пошел слушать про перспективы.